Библиомания (Флобер Г.) (Перевод Гуревича А.В.)

(Гюстав Флобер (1821-1880). Французский писатель-реалист)

(Библиомания. Рассказ, впервые напечатанный только в 1910 г., обычно связывают с действительным происшествием - пожаром в книжной лавке барселонского антиквара в 1836 г.; полагают, что Флобер написал его в том же году, т. е. пятнадцати лет, что, несмотря на несовершенство рассказа, все же маловероятно. В России он публиковался в журнале "Огонек" (1911, № И и 12, под названием "Книги"), "Всеобщем Ежемесячнике" (1911, октябрь, "Библиоман"). Некоторые подробности можно найти в книге П. Н. Беркова "О людях и книгах" (М., Книга, 1965, с. 120-124; В мире книг, 1966, № 11-12).)

В одной из узких, лишенных солнца улиц Барселоны жил несколько времени тому назад человек с бледным челом и померкшим, невидящим взором. Это был Джакомо - книгопродавец.

Ему было тридцать лет, но он казался старым и изможденным; был высокого роста, но сгорблен, как старик; волосы длинные, но седые, руки сильные и нервные, но костлявые и в морщинах; платье бедное и оборванное, а сам он казался неловким и нескладным, и лицо его было бледно, печально, некрасиво и даже незначительно. Его редко видели на улице, кроме как в те дни, когда назначены были к продаже с молотка какие-нибудь редкостные и ценные книги. Тогда он уже не казался безучастным ко всему чудаком, это был другой человек: глаза его оживлялись, он спешил, ходил взад и вперед, он топал ногами и едва сдерживал радость, волнение, тревогу и горести; он возвращался домой тяжело дыша, запыхавшись, еле переводя дух; он брал в руки драгоценную книгу и любовался ею, лелеял ее взором, любил ее, как скупой свои сокровища, отец свою дочь, король свою корону.

Человек этот никогда ни с кем не разговаривал, кроме как с букинистами или антикварами. Он был угрюм и задумчив, мрачен и печален; у него была лишь одна мысль, одна любовь, одна страсть: книги. И эта любовь, эта страсть сжигала его внутренним огнем, подтачивала его жизнь, поглощала его существование.

Нередко по ночам соседи видели мерцающий свет в окнах книгопродавца; затем свет этот передвигался, удалялся, поднимался выше, а порою угасал; вслед за тем они слышали стук в дверь, и Джакомо являлся к ним, чтобы вновь зажечь свою свечу, потушенную порывом ветра.

Эти лихорадочные, жгучие ночи он проводил среди книг. Он бежал в свои кладовые, с восторгом и упоением обходил библиотеку; потом останавливался вдруг, с разметавшимися в беспорядке волосами, пристально устремленный куда-то взор его сверкал; руки его дрожали от прикосновения к дереву книжных полок; они были горячи и влажны.

Он брал какую-нибудь книгу, перелистывал ее, щупал бумагу, рассматривал позолоту, переплет, шрифт, краску, сгиб страниц и сложный рисунок для слова "Finis"; потом переставлял эту книгу на другое место, ставил ее на более высокую полку и часами созерцал ее заголовок и формы.

Потом шел он к своим манускриптам, ибо это были излюбленные его чада; он брал один из них, самый старый, самый истрепанный, самый грязный, и с любовью и восхищением осматривал пергамент, ощущал древнюю священную пыль, и ноздри его раздувались от горделивой радости, и улыбка появлялась на устах.

Да, человек этот был счастлив, счастлив посреди всей этой учености, истинное значение и литературную ценность которой он едва понимал; он был счастлив, сидя среди всех этих книг, блуждая взглядом по золотым письменам, по истрепанным страницам, по потемневшему пергаменту. Он любил науку, как слепец любит солнечный свет.

Нет! Не науку он любил, а ее внешнюю форму, ее обличье. Он любил книгу потому, что это была книга, любил ее запах, ее форму, ее заглавный лист. В манускрипте любил он старинную полустершуюся пометку о времени его написания, готические его буквы, такие причудливые и странные, тяжелую позолоту, украшающую рисунки; любил его страницы, покрытые пылью, нежный и сладостный аромат которой он с наслаждением вдыхал.

Он представлял себе, сколько дивного, сколько божественно-прекрасного должна была заключать в себе королевская библиотека; и он мечтал устроить у себя огромнейшую библиотеку, словно у какого-нибудь короля. Как свободно ему дышалось, каким гордым и могущественным он себя чувствовал, устремляя глаза в бесконечные галереи этой библиотеки, где взор его терялся среди книг! Он поднимал голову - книги! Наклонял голову - книги! Направо, налево - все книги и книги!

Он слыл в Барселоне за странного человека, за ученого и чародея.

На самом деле он едва умел читать.

Никто не смел заговаривать с ним, так бледно и строго было его лицо; он казался злым и коварным, хотя никогда не обидел ребенка; правда, он никогда не подавал и милостыни. Он хранил все свои деньги, все свое имущество, весь запас чувств - для своих книг. Когда-то был он монахом, но ради книг оставил бога.

С некоторых пор его ночные бдения стали особенно долгими, и лампа его позднее горела среди книг - это значило, что у Джакомо было новое сокровище - новый манускрипт.

Однажды утром в его лавку вошел юный студент из Саламанки. С виду то был юноша богатый, ибо двое сопровождавших его слуг держали у дверей Джакомо мула; на голове вошедшего был красный бархатный берет, на пальцах сверкали перстни.

У него не было, однако, того выражения самодовольного ничтожества, которое обычно присуще людям, имеющим слуг в галунах, роскошное платье и пустую голову; нет, молодой человек этот был ученый, но только богатый ученый - такой, у которого есть в Париже и письменный стол из красного дерева, и книги с золотым обрезом, вышитые туфли, диковинные китайские безделушки, халат, большие часы на камине, кот, спящий на ковре, и две-три женщины, которым он читает свои стихи, свою прозу и сказки и которые говорят ему: у вас тонкий ум, - считая его пустым хвастунишкой.

Манеры у этого молодого человека были изысканные; войдя, он приветствовал книгопродавца и, отвесив глубокий поклон, вежливо сказал:

- Не найдется ли у вас тут, отец мой, манускриптов?

Книгопродавец смутился и ответил, запинаясь:

- Но, сударь, кто сказал вам это?

- Никто, но я так полагаю.

И он положил на прилавок перед книгопродавцем кошелек, полный червонцев, и, позвякивая ими, улыбнулся той особенной улыбкой, какой улыбается человек, прикасаясь к деньгам, которые составляют его собственность.

- Сударь, - сказал Джакомо, - это правда, они есть у меня, но я их не продаю, я храню их.

- А зачем? Что вы с ними делаете?

- Зачем, сударь? - и он весь вспыхнул от гнева. - Что я с ними делаю? О! Видно, вы не понимаете, что такое манускрипты!

- Простите, отец Джакомо, я знаю толк в манускриптах, и чтобы доказать это, скажу вам, что у вас имеется "Хроника Турции".

- У меня? О, вас обманули, сударь.

- Нет, Джакомо, - ответил юноша. - Но успокойтесь, я не хочу похитить ее у вас, я хочу ее купить.

- Никогда!

- Нет, вы продадите мне ее, - ответил студент, - ибо она у вас есть, она была продана у Риччиами в день его смерти.

- Ну, если так, то это правда, сударь, она есть у меня, это мое сокровище, жизнь моя. О! Вы не вырвете ее у меня! Послушайте, я вам сообщу тайну: Баттисто - знаете, Баттисто-книгопродавец, что живет на Королевской площади, мой соперник и враг? Ну, так вот, у него нет этого манускрипта, а у меня он есть!

- А во сколько вы его оцениваете?

Джакомо долго молчал и, наконец, с гордостью ответил:

- Двести пистолей, сударь.

Он посмотрел на юношу с торжествующим видом, как бы говоря: теперь вы уйдете, это слишком дорого, но дешевле я манускрипт не отдам.

Но он ошибся, ибо молодой человек сказал, указывая на кошелек:

- Вот, здесь триста.

Джакомо побледнел; он был близок к обмороку.

- Триста пистолей! - повторил он, - да, я сумасшедший, сударь, я не продам его и за четыреста.

Студент засмеялся и, опустив руку в карман, вытащил еще два кошелька.

- Ну, Джакомо, вот тебе пятьсот! А, ты не хочешь продавать его, Джакомо? Но я его получу, получу сегодня же, он мне нужен непременно, хотя бы пришлось для этого продать вот этот перстень, дарованный мне в миг любви, хотя бы мне пришлось продать свою украшенную бриллиантами шпагу, свой особняк и свои дворцы, хотя бы пришлось

продать душу. Мне нужна эта книга, нужна во что бы то ни стало: через неделю я защищаю диссертацию в Саламанке, и книга эта нужна мне, чтобы получить степень доктора: мне нужно быть доктором, чтобы сделаться архиепископом, мне нужна пурпурная мантия на плечи, чтобы получить тиару на чело.

Джакомо приблизился к юноше и глядел на него с почтительным восхищением, как на единственного человека, которого он понимал.

- Послушай, Джакомо, - сказал вдруг юноша,- я скажу тебе тайну, которая даст тебе счастье и богатство: здесь есть человек, человек этот живет у Арабской заставы, и у него есть книга "Таинство Святого Михаила"^*.

^* (Св. Михаил - один из семи архангелов, упоминаемый в тексте Библии всегда как воин.)

- "Таинство Святого Михаила"? - повторил Джакомо, вскрикнув от радости. - О, благодарю вас, вы спасли мне жизнь.

- Ну, скорей же! Дай мне "Хронику Турции".

Джакомо бросился к полкам; но там вдруг остановился и, притворяясь испуганным, проговорил с деланным изумлением:

- Но, сударь, ее нет у меня.

- Полно, Джакомо! Твои уловки очень неискусны, и глаза твои изобличают ложь твоих слов.

- Но, сударь, клянусь вам, у меня ее нет.

- Да ты старый безумец, Джакомо! Ну, смотри, вот тебе шестьсот пистолей.

Джакомо достал манускрипт и отдал юноше.

- Берегите его, - сказал он, меж тем как тот удалялся, смеясь, и говорил своим слугам, садясь на мула:

- Знаете ли, господин ваш - безумец, но ему удалось провести дурака. Ведь этакий болван этот сумасбродный монах! - повторял он со смехом. - Он воображает, что я в самом деле буду папой!

А бедный Джакомо тем временем предавался печали и отчаянию, прижимаясь горячим лбом к оконному стеклу, и плакал от бешенства, с горечью и болью душевной провожая взглядом свой манускрипт - предмет стольких забот и нежной привязанности, - который несли теперь грубые слуги богатого юноши.

- О, будь ты проклят! Исчадие ада! Будь ты проклят, проклят стократ, ты, отнявший у меня все, что было мне дорого на земле. Нет, отныне я не могу жить! Я знаю, что он обманул меня, негодяй; он меня обманул! Но если так, я ему отомщу! Скорей же к Арабской заставе! Но что если человек этот запросит такую сумму, какой у меня нет? Что тогда делать? О-о! Тогда хоть умирай!

Он захватил деньги, которые студент оставил на прилавке, и поспешно вышел.

Проходя по улицам, он ничего не видел вокруг. Он думал о "Таинстве Святого Михаила", он рисовал себе в воображении широкий и тонкий манускрипт на пергаменте, украшенном золотыми буквами, он старался угадать, сколько в нем должно быть листов; сердце его безумно билось, как у человека, который ждет смертного приговора.

Наконец, он дошел.

Студент не обманул его!

На старом, в дырах, персидском ковре было разложено на земле с десяток книг. Не обращаясь к человеку, спавшему тут же, распростершись на земле, подобно своим книгам, и храпевшему на солнцепеке, Джакомо поспешно опустился на колени и тревожным, озабоченным взглядом стал пробегать заголовки книг; затем поднялся, бледный и убитый, и, разбудив громким криком крепко спавшего букиниста, спросил его:

- Эй, приятель! Нет ли у вас тут "Таинства Святого Михаила"?

- Чего? - ответил торговец, открыв глаза. - Вы, верно, спрашиваете об какой-нибудь из этих моих книг? Так посмотрите сами.

- Этакий дурак! - сказал Джакомо, топая ногой. - Есть у тебя еще-то книги кроме этих?

- Да, вот они, посмотрите.

И торговец показал на небольшую связку книг. Джакомо сорвал бечевки, вмиг пробежал взглядом заглавия.

- Проклятие! - воскликнул он. - Все не то! Уж не продал ли ты, чего доброго, эту книгу? О, если только она у тебя есть, отдай ее мне, отдай! Сто пистолей! Двести пистолей! Все, что захочешь!

- Э! Да вы говорите, может быть, о той маленькой книжке, которую я продал вчера за восемь мараведи священнику собора Орвието?

- А помнишь ты заглавие этой книги?

- Нет.

- Не было ли это "Таинство Святого Михаила"?

- Да, да, оно самое.

Джакомо отступил на несколько шагов и повалился на пыльную землю, как человек, измученный преследующим его видением.

Когда он пришел в себя, был уже вечер, и солнце рдело на горизонте, близясь к закату. Он поднялся и возвратился домой больным, в полном отчаянии.

Неделю спустя Джакомо все еще не забыл своего горького разочарования, и рана его еще сочилась кровью; он не спал уже три ночи подряд, ибо в этот день должна была продаваться первая книга, напечатанная в Испании, единственный во всем королевстве экземпляр.

Но тревожная мысль томила его душу - ведь Баттисто мог купить ее, Баттисто, который с недавних пор не только отбивал у него покупателей - это мало беспокоило его! - но и все, что появлялось в продаже особенно старинного и редкостного; Баттисто, славу которого он ненавидел страстной ненавистью артиста. Этот человек становился ему невыносим, ибо постоянно перехватывал у него манускрипты. И сколько раз являлся соблазн преступлением покончить с тем, чего ни деньгами, ни терпением не удавалось достигнуть: но Джакомо гнал от себя эту мысль, стараясь отвлечься, не думать о ненависти, которую питал к этому человеку, и засыпал над своими книгами.

В назначенный день он уже с самого утра был у дома, где должна была происходить продажа; он был там раньше комиссара, раньше публики и раньше солнца.

Как только двери отворились, он бросился вверх по лестнице, вошел в зал продажи и спросил эту книгу. Ему показали ее, уже одно это было счастьем.

Нет, никогда не видел он такой дивной книги, книги, которая казалась бы ему такой желанной. Это была латинская библия с греческими комментариями; Джакомо любовался и восхищался этой книгой больше, чем всеми остальными; с горькой усмешкой сжимал он ее в своих руках, как человек, умирающий от голода, горько смеется, видя перед собою золото.

И никогда еще, нет, никогда он не испытывал такого страстного желания. О, как хотелось ему в эти минуты, как хотелось - хотя бы ценою всего, что он имел, всех своих книг, всех манускриптов, всех шестисот пистолей, ценою жизни своей - получить эту книгу.

Наконец час настал. Баттисто был тут же в толпе, с ясным лицом, со спокойным и невозмутимым видом. Дошла очередь и до заветной книги.

Джакомо предложил сначала двадцать пистолей; Баттисто промолчал и даже не взглянул на книгу. И монах уже протягивал руку, чтобы схватить книгу, которая, казалось, стоила ему так мало усилий и волнений, как вдруг Баттисто произносит: "Сорок!" И Джакомо с ужасом видел, что соперник его распалялся по мере того, как цена поднималась.

- Пятьдесят! - крикнул он во весь голос.

- Шестьдесят, - ответил Баттисто.

- Сто.

- Четыреста.

- Пятьсот, - надбавил монах с сожалением. Но в то время, как он весь дрожал от нетерпения и гнева, Баттисто сохранял напускное спокойствие, полное злобы и язвительности. Резкий, надтреснутый голос судебного пристава трижды повторил - пятьсот, и Джакомо уже предвкушал свое близкое счастье; но единое слово, сорвавшееся с уст другого человека, рассеяло призрак счастья, ибо книгопродавец с Королевской площади, протискиваясь сквозь толпу, проговорил: "Шестьсот".

Книгу передавали из рук в руки, чтобы вручить ее Баттисто; она промелькнула мимо Джакомо так близко, что он почувствовал ее запах и на секунду видел ее перед собой в то время, как она передавалась, пока не остановилась, наконец, в руках человека, который, смеясь, раскрыл ее. Тогда монах опустил голову, чтобы скрыть свое лицо: он плакал.

На обратном пути к дому поступь Джакомо была тяжела и медлительна, и лицо его вновь приняло странное тупое выражение, а фигура казалась нескладной и смешной; можно было подумать, что он пьян, ибо он шатался, глаза его были полузакрыты, веки красны и воспалены; пот струился по его лицу, и он что-то бормотал сквозь зубы, словно выпил лишнего.

Он не управлял более своими мыслями, и мысль его блуждала подобно телу, бесцельно и беспорядочно, колеблющаяся, нерешительная, тяжелая и причудливая; голова его была словно налита свинцом, а лоб горел, как раскаленные уголья.

В этот день - то было воскресенье - народ толпился на улицах, напевая и переговариваясь. Бедный монах прислушивался к песням и болтовне; он улавливал обрывки фраз, отдельные слова, восклицания; но ему казалось, что он слышит все один и тот же звук, тот же голос; все сливалось в какой-то неясный, смутный гул, какую-то назойливо-громкую, странную музыку.

- Слышь-ка! - говорил какой-то человек своему соседу. - Знаешь про несчастного священника церкви Орвиедо? Его нашли задушенным в постели.

Немного дальше женщины, вышедшие на крылечко подышать вечерней прохладой, беседовали между собой; и вот что услышал Джакомо, проходя мимо них:

- Послушайте, Марта, помните того богатого молодого человека из Саламанки? Ну, знаете, он недавно приезжал сюда на красивом черном муле с богатой сбруей и гарцевал по улицам; так вот, сегодня в церкви мне рассказали, этот несчастный юноша, оказывается, умер.

- Умер? - переспросила одна девушка.

- Да, дитя мое, - ответила женщина, - он умер, здесь, в гостинице святого Петра; сперва у него разболелась голова, потом сделалась горячка, а через четыре дня его снесли на погост.

И еще немало других вестей услышал Джакомо; все эти воспоминанья бросали его в дрожь, и улыбка злой радости блуждала на его устах.

Монах вернулся домой совсем разбитый и больной; он тотчас повалился на голые доски за прилавком и уснул. Во сне он тяжело дышал, и глухой, хриплый звук вырывался у него из горла. Он проснулся весь в жару, истомленный тяжкими кошмарами.

Была уже ночь, и на соседней колокольне только что пробило одиннадцать. Джакомо услышал крики: "Пожар! Горим!" Он открыл окно, вышел на улицу и вправду увидел, что над крышами домов взвиваются языки пламени. Он вернулся к себе и собирался взять лампу и пойти в свои кладовые, как вдруг услышал, что люди, пробегающие мимо его окон, говорят: это на Королевской площади горит, у Баттисто.

Монах вздрогнул; взрыв злорадного смеха потряс все его существо, и он устремился вместе с толпой к дому книгопродавца.

Дом Баттисто был охвачен огнем; страшное пламя высоко вздымалось и, гонимое ветром, устремлялось ввысь, к прекрасному синему небу Испании, распростертому над суетливой и шумной Барселоной, как завеса, скрывающая слезы.

Какой-то человек, полуодетый, обезумевший от горя, рвал на себе волосы и катался по земле, богохульствуя и испуская крики отчаяния; то был Баттисто.

Монах спокойно и радостно смотрел на его отчаяние и, слушая его крики, смеялся тем жестоким смехом, с каким ребенок любуется мучениями бабочки, которой оборвал крылья.

Видно было, как в одном из верхних этажей пламя охватывало какие-то кипы бумаги.

Джакомо взял лестницу, прислонил ее к почерневшей и уже пошатнувшейся стене; лестница дрожала под его шагами, но он бегом поднялся по ней и добрался до того окна. Проклятие! Это были просто какие-то старые книги, не представлявшие ни ценности, ни интереса. Что делать? Он был уже внутри, и нужно было или подвигаться среди огня, или спуститься обратно по лестнице, дерево которой начинало уже тлеть от жара. Так нет же! Он двинулся вперед.

Он прошел через несколько залов, пол дрожал у него под ногами, двери рушились при его приближении, балки свисали над его головой, а он бежал вперед среди пожара, задыхаясь, охваченный бешенством.

Ему нужна эта книга! Он должен достать ее или умереть!

Он не знал, куда направить свой бег, но бежал все дальше и дальше.

Наконец, он очутился перед запертой дверью, еще не тронутой огнем; он вышиб дверь ударом ноги и увидел длинное и темное помещение; он стал шарить руками вокруг себя, нащупал какие-то книги; он схватил одну и вынес из комнаты на свет. Это была она, та самая - "Таинство Святого Михаила". Он устремился назад; не помня себя, словно в бреду, он перескакивал через провалы, он словно летел среди пламени, но не нашел более лестницы, приставленной к стене; добравшись до какого-то окна, он спустился по стене, цепляясь руками и коленями за выступы; одежда его начинала тлеть и, очутившись, наконец, на улице, он стал кататься в пыли, чтобы потушить на себе огонь, уже опалявший его.

С тех пор прошло несколько месяцев... О книгопродавце Джакомо ничего не было слышно, а если и говорили о нем, то разве только как об одном из тех своеобразных мудаков, над которыми уличная толпа смеется, не в силах понять их страстей и их маний.

Испания была теперь поглощена интересами более серьезными и более важными. Казалось, какой-то злой гений тяготеет над страной; что ни день, то новые убийства и новые злодеяния; и все это, казалось, было делом одной невидимой, скрытой руки; словно над каждым домом и над каждой семьей был занесен кинжал. Люди вокруг пропадали, не оставив даже следа крови, пролившейся из их ран; человек, отправившийся в путешествие, уже не возвращался более; не знали, кого считать причиной всех этих ужасных бедствий, ибо несчастье всегда приписывают другим, а счастье себе.

Распорядительная и усердная полиция пыталась, правда, открыть виновника всех этих преступлений; наемные сыщики проникали в каждый дом, подслушивали все разговоры, слышали каждый крик, видели каждый взгляд, но ничего не узнали.

Генеральный прокурор распечатывал все письма, сламывал все печати, обыскал все закоулки, но ничего не нашел.

Но вот наступило утро, когда Барселона оставила свои траурные одежды, чтобы наполнить залы суда, где должны были произнести смертный приговор тому, кого предполагали виновником всех этих ужасных убийств.

Несчастный Джакомо, такой спокойный и кроткий, был обвинен в поджоге дома Баттисто и в краже его книги; сверх того над ним тяготели еще и тысячи других обвинений.

Так очутился он на скамье, предназначенной для убийц и разбойников, этот бескорыстный книголюб. Бедный Джакомо, думавший лишь о своих книгах, оказался впутанным в тайны убийств и эшафота.

Зал был переполнен народом. Наконец прокурор встал и прочел обвинительный акт. Прокурор говорил, что нашел в доме Джакомо книгу, принадлежащую Баттисто, ибо книга эта была единственная во всей Испании; а если так, то естественно было предположить, что Джакомо поджег дом

Баттисто, чтобы завладеть этой книгой, столь редкостной и ценной. Он умолк и тяжело дыша сел на свое место.

Но монах оставался невозмутимо спокойным и не ответил ни единым взглядом оскорблявшей его толпе.

Тогда поднялся его адвокат и говорил долго и красноречиво; наконец, когда подозрения слушателей были, казалось, поколеблены, он вынул из-под мантии какую-то книгу, открыл ее и показал публике. Это был другой экземпляр той же редкости.

Джакомо вскрикнул, упал на скамью и стал рвать на себе волосы. Наступала решительная минута; от обвиняемого ждали хоть слова, но ни единый звук не вырвался из его уст; наконец, он приподнялся и сел, глядя на судей и на своего защитника, как человек, который пробуждается от сна.

Его спросили, виновен ли он в поджоге дома Баттисто.

- Нет, увы! - ответил он.

- Нет?

- Да осудите ли вы меня или нет? Осудите же меня, прошу вас! Жизнь мне в тягость; мой адвокат солгал вам, не верьте ему. Осудите меня, я убил Дона Бернардо, я убил священника, я украл эту книгу, эту единственную книгу, ибо нет такой другой в Испании.

Адвокат приблизился к нему и показал ему экземпляр:

- Я могу вас спасти, посмотрите!

Джакомо взял книгу, стал рассматривать ее.

- О-о! А я-то считал, что моя единственная в Испании! Ах, скажите мне, что вы обманули меня. Да будьте вы прокляты!

И он упал без чувств.

Судьи вернулись и произнесли ему смертный приговор.

Джакомо выслушал его, не дрогнув, и стал даже как будто спокойнее. Ему сказали, что есть еще надежда на помилование, если он обратится с мольбою к папе, но он не захотел помилованья и просил лишь о том, чтобы библиотеку его передали человеку, у которого всего больше книг во всей Испании.

Потом, когда толпа отхлынула из зала, он попросил своего адвоката быть столь добрым и одолжить ему книгу, которую тот держал; адвокат дал ему ее.

Джакомо взял ее с влюбленной нежностью, пролил несколько слез на ее листы, потом с гневом порвал ее и бросил куски в лицо своему защитнику:

- Вы все-таки солгали, господин адвокат! Ведь я говорил вам, что моя книга единственная в Испании.