Герой - писатель. Отрывки сочинений и писем (Карлейль Т.) (Перевод Евгеньева В.В.)

(Томас Карлейль (Карлайл) (1795-1881). Английский философ, критик и историк.)

(Герой - писатель. Отрывки сочинений и писем. Шесть лекций под названием "О героях, о культе героев и о героическом в истории" были прочитаны в продолжение мая 1840 г. (лекция V, начало которой переведено для настоящего сборника, состоялась 19 мая, во вторник) и опубликованы-в расширенном и исправленном виде - в 1841 г.)

Герои - боги, пророки, поэты, пастыри - являют собою героизм, принадлежащий древности, ибо они жили в отдаленнейшие времена; иные из них давным-давно исчезли и их уж более не встретишь на этой земле. Ну а герой - писатель, о котором мы намерены сегодня говорить, есть произведение нового времени; и покуда существует чудесное искусство Писания, или Скорописания, называемого Печатью, можно надеяться, что будет существовать и он, как один из основных видов Героизма - для всех будущих веков. Он представляет собою во многих отношениях необыкновенное явление.

Я говорю, что он явился недавно; он живет в мире чуть больше одного столетия. Еще около века тому назад не было этого человека с великою душою, живущего в стороне от остальных и не так, как живут остальные; стремящегося в книгах дать волю своему вдохновению, и за это обрести такое место в жизни и такие средства для ее поддержания, которые миру будет угодно ему предоставить. Чего только не продавали и не покупали, о чем не договаривались на базарной площади; но никогда прежде не торговали так откровенно вдохновенной мудростью Героической Души. И вот он - со своим авторским правом и авторским бесправьем, на грязном своем чердаке, в выгоревшем сюртуке, повелевающий (именно так) из могилы, после своей смерти, целыми народами и поколеньями, которые кормили или не кормили его, пока он жил - что за удивительное зрелище являет он собою! Трудно отыскать более неожиданную форму героизма.

Увы, герой издавна принужден был рядиться в странные одежды: мир никогда толком не знает, что, собственно, ему делать с ним, до того чуждо миру обличье героя! Нам кажется дико, что люди в грубом восторге превращают мудрого и великого О дина в бога и поклоняются ему; что другие считают мудрого и великого Магомета боговдохновенным и долгих двенадцать веков благоговейно исполняют его Закон; но то, что, например, к мудрому и великому Джонсону, или Бернсу, или Руссо^* иные относились как к ничтожным бездельникам, пригодным лишь для праздной забавы, уделяя им горстку монет да несколько жалких хлопков, чтобы они могли кое-как существовать - это, как я уже говорил, наверное, когда-нибудь покажется еще более дико! Между тем, поскольку духовное всегда определяет собою материальное, постольку героя-писателя должно считать самой важной фигурой современности. Он, кто бы он ни был, - душа всего. У него будет учиться и ему следовать весь мир. По тому, как мир обращается с ним, можно судить о состоянии мира. Вглядываясь в его жизнь, мы на доступной нашему взору глубине можем увидеть бытие породившей его эпохи - эпохи нашей жизни и трудов.

^* (Сэмюэл Джонсон (1709-1784) - английский поэт, лексикограф, критик и моралист. Роберт Берне (1759-1796) - шотландский поэт. Жан-Жак Руссо (1712-1778) - французский писатель, социолог и моралист.)

Писатели бывают подлинные и мнимые; здесь, как и везде, встречаются подделки.

Если говорить о настоящем Герое, то, по моему суждению, герой - писатель служит распространению между нами всего самого благородного и высокого; когда-то это умели понимать. Он, как умеет, облекает в слова вдохновение своей души, - во всяком случае в той мере, в какой это посильно человеку. Я говорю "вдохновение", так как слово это означает то, что мы зовем "подлинностью", "искренностью", "гением" - героические свойства, для которых у нас нет лучшего наименования. Герой тот, кто живет внутренней сутью вещей - в Истине, Чуде и Вечности - существующей всегда, для большинства незримой, сокрытой под временной и обыденной оболочкой; там он живет; он объявляет свою тайну внешнему миру, объявляя ему самого себя - делом или словом. Его жизнь, как мы уже говорили, это частица неутомимого сердца самой Природы - как, впрочем, и всякая жизнь; но слабому большинству эта истина неведома и оно чаще всего изменяет ей; а немногие сильные тверды, героичны, постоянны, потому что она не скрыта от них. Писатель, подобно всякому герою, призван провозглашать ее доступным ему способом. По внутреннему своему смыслу это то же самое дело, которое прошлые поколения именовали пророческим, пастырским, божественным; все герои, какие бы они ни были, посылаются в мир затем, чтобы исполнить свое назначение - словом или делом.

Немецкий философ Фихте лет сорок тому назад прочитал в Эрлангене весьма примечательный курс лекций по этому предмету: "Ueber das Wesen des Gelehrten" - "О природе образованного человека". Фихте, в согласии с трансцендентальной философией, выдающимся проповедником которой он был, с самого начала заявляет, что то, что мы видим или с чем имеем дело на этой земле, разумея главным образом нас самих и окружающих людей, есть род оболочки или чувственной Видимости; что внутри всего лежит его сущность, которую он называет "Божественной идеей мира"; это та реальность, которая "находится на дне всякой Видимости". Большинство людей не в силах познать эту Божественную идею; они живут, по словам Фихте, на поверхности, посреди мирских дел и зрелищ, не подозревая, что под этим скрывается нечто божественное. Но писатель послан сюда именно для того, чтобы сознать самому и возвестить нам эту Божественную идею: в каждом новом поколении она будет возглашаться на новом наречии; он призван в сей мир, чтобы служить этой цели. Так выражается Фихте; и мы не станем с ним спорить. Таким образом именует он то, что я, в других словах, тщетно пытаюсь назвать; то, чему пока нет имени: неизреченный Божественный смысл, исполненный восторга, чуда и ужаса, лежащий в основании всякого человеческого бытия - присутствие бога, создавшего человека и все остальное. Магомет проповедовал это на своем языке, Один - на своем; эту истину возвещают на разных наречиях все мыслящие души. Поэтому Фихте называет писателя пророком, или, по его выражению, жрецом, который постоянно открывает людям божественный план; писатели на протяжении веков составляют непрерывное жречество, наставляя людей в том, что бог присутствует в их жизни, что все "внешнее", все, что мы видим вокруг, есть только оболочка "Божественной идеи мира", "того, что лежит на дне Видимого". Истинному писателю, независимо от того, признан он миром или нет, всегда свойственна святость: он - свет мира, он его жрец; он ведет сквозь тьму, подобно священному огненному столпу, в его странствии через пустыню Времени. Фихте строго различает подлинного писателя, которого мы здесь называем Героем, и негероическое множество мнимых писателей. Кто не предает всего себя этой Божественной идее, кто лишь отчасти живет ею, не борется за нее, как за единственно ценный смысл жизни - тот пускай живет чем ему угодно, с какой угодно роскошью и удобством; он не Писатель; он, говорит Фихте,- кропатель, Stumper. Или, в лучшем случае, если он принадлежит прозаическим окраинам творчества, его можно считать "каменщиком"; Фихте где-то даже называет его "ничтожеством" и вообще относится к нему без снисхождения и не желает, чтобы он благоденствовал среди нас! Так судит Фихте о писателе. Его суждение в точности совпадает и с нашим суждением о сем предмете.

В этом смысле я нахожу, что несравненно замечательнейшим писателем последнего столетия был соотечественник Фихте - Гете. Вот кому удивительным образом была дарована возможность жить, как мы сказали, божественной идеей мира, прозрение сокровенной божественной тайны; и странно: в его книгах мир снова обретает богоподобие, становится предметом божественных трудов и храмом. Он освещен не яростным и нечистым магометанским заревом, но кротким небесным сиянием; это настоящее пророчество в нашу далеко не пророческую эпоху; по моему мнению, это величайшее, хотя и самое безмятежное свершение нашего времени. И мы бы сделали Гете образцовым героем-писателем. Мне доставило бы большое удовольствие говорить здесь о его героизме, ибо я считаю его настоящим Героем; он героичен в том, что говорил и делал, и, может быть, еще более в том, чего он не сказал и не сделал; для меня он - возвышающее зрелище: великий герой древности, говорящий и хранящий молчание, как древний герой, в обличье вполне современного, прекрасно образованного, высоко развитого писателя! Ничего подобного мы не видели; никому за последние полтора века такого не удавалось.

Но сейчас общее представление о Гете таково, что пытаться так говорить о нем более чем бесполезно. Говорить с огромным большинством из вас о Гете так, как я бы мог, значит говорить недомолвками, туманно; из сказанного нельзя было бы вынести иного впечатления кроме ложного. Оставим Гете до будущих времен. Джонсон, Берне, Руссо - три великих, хотя и менее значительных таланта предшествующей эпохи, лучше подходят для нашей цели. Три человека, действовавших в менее благоприятных обстоятельствах восемнадцатого столетия; условия их жизни куда больше напоминают нашу нынешнюю английскую действительность, чем германскую времен Гете. Увы, люди эти, в отличие от него, не преодолели ее; они храбро сражались и пали. Они не были героическими носителями света; они были герои - искатели света. Они жили в унизительных условиях; они пытались своротить горы на пути, но не смогли пробиться к ясному, победительному смыслу "божественной идеи". То, что я намерен показать вам, представляет собою, пожалуй, надгробия трех героев-писателей. Это внушительные курганы, под которыми погребены три великих духа. Это весьма печальное, но вместе величественное и увлекательное зрелище. Мы ненадолго задержимся здесь.

В наше время часто сетуют на расстроенное состояние общества; на то, что многие его звенья дурно исполняют свои обязанности; на то, что могущественные силы его часто действуют впустую, беспорядочно и совершенно неорганизованно. Как все мы знаем, эти сетованья слишком справедливы. Но, может быть, если мы посмотрим на книги и их сочинителей, то обнаружим в этой беспорядочности, так сказать, самую ее суть - своего рода сердцевину, от которой и вокруг которой вращаются все прочие земные неурядицы! Наблюдая за тем, что делают писатели в этом мире и что мир делает с писателями, я не могу не заметить, что это самое противоестественное явление нашего времени. Нам придется выйти в неведомое море, если мы хотим попытаться объяснить такое положение: однако, ради нашего предмета, нам следует его рассмотреть хотя бы отчасти... По проторенной дороге идти нетрудно; но до чего же мучительно, а для многих и рискованно, пускаться в путь по непроходимым тропам!

Наши благочестивые Отцы, хорошо сознавая важность обращения человека к другим людям, основывали церкви, делали пожертвования, учреждали уставы; повсюду в цивилизованном мире существуют кафедры, сложно и торжественно обставленные всем необходимым для того, чтобы человек, имеющий дар речи, мог наилучшим образом обращать ее к своим собратьям. Они понимали, что это чрезвычайно важно; что отсутствие этой возможности ни к чему хорошему не ведет. Их труды были праведны и благочестивы; на них приятно взирать! Но в отношении искусства Писания, Печатания все теперь переменилось. Разве Писатель не проповедник, наставляющий не один какой-нибудь приход в тот или другой день, но всех людей всех времен и повсюду? Разумеется, весьма важно, чтобы он хорошо исполнял свою должность, невзирая на тех, кто дурно ее исполняет, чтобы он мог доверять своим глазам, потому что в противном случае все его прочие органы выйдут из доверия! Так; но никому в целом свете нет дела до того, хорошо или дурно исполняет свое назначение писатель, и исполняет ли он его вообще. В лучшем случае, им еще интересуется какой-нибудь книгопродавец, который пытается выручить за его книги сколько-то денег; прочим же до него нет никакого дела. Никто не спрашивает, откуда он пришел, куда держит путь, по какой дороге прибыл, чем можно помочь ему в его странствии. Он в обществе - случайное явление. Он, как дикий измаильтянин^*, скитается в мире, для которого он - светоч духовный, неважно- истинный или ложный!

^* (Потомок Измаила, сына Авраама от рабыни Агари, изгнанного вместе с матерью в пустыню (Книга Бытия, 21).)

Без сомнения, из всех изобретений человека искусство писателя - самое удивительное. Руны Одина^* были первоначальной формой деятельности Героя; книги, записанные слова - это те же поразительные руны в их новейшем обличье! В книгах - душа Прошлого; в них звучит отчетливо слышный глас минувшего, между тем как его тело и материальная сущность давно исчезли, точно сон. Могущественные флоты и армии, гавани и арсеналы, большие города с высокими башнями, с множеством машин - все это значительно, величественно: но что сталось с ними? Агамемнон^**, толпы Агамемнонов, Перикл^*** со своею Грециею - все теперь превратилось в покинутые обломки, печальные, неразговорчивые развалины и руины. Но греческие книги! В них Греция ощутимо жива для всякого мыслящего человека; ее всегда легко вызвать к жизни. Книга поразительней самой волшебной руны. Все, что делало, думало, чего достигло, чем было человечество, чудесным образом сохраняется на страницах Книг. Они - особенное достояние людей.

^* (Руны - древние скандинавские письмена, высеченные на камне. Один - верховный бог в скандинавской мифологии.)

^** (Агамемнон - сын Атрея, брат Менелая, царь Микен, вождь союзной ахейской армии, осаждавшей Трою (Гомер, "Илиада").)

^*** (Перикл (ок. 490-429 до н. э.) - лидер афинской демократии.)

И разве книги не совершают чудес, подобно тому, как, если верить легендам, их совершали руны? Они убеждают. Самый никчемный роман, взятый из общедоступной библиотеки, который глупенькие барышни в далекой провинции мусолят и твердят наизусть, и тот помогает этим глупышкам устраивать свои браки и вести хозяйство.

Вот так чувствовала "Селия", и так поступал "Клиффорд": дурацкая Теория Жизни, отпечатавшаяся в этих юных головах, когда-нибудь станет для них нешуточной практикой. Что же, неужели какие-нибудь руны, в самом необузданном воображении баснослова, совершали когда-нибудь чудеса, сравнимые с теми, что совершили на реальной земной почве иные книги! Кто воздвиг собор Св. Павла^*? Рассмотрите существо вопроса, и вы увидите, что его создала божественная Книга Евреев^**: к его созданию причастно слово человека, звавшегося Моисеем, изгнанника, который четыре тысячелетия тому назад пас свое мидианитское стадо в Синайской пустыне^***! Это совершенно непостижимо, и, однако, нет ничего достоверней этого. С искусством писания (простым, необходимым и сравнительно несущественным следствием которого является печать) для человечества открылась истинная эра чудес. С изумительной, небывалой сноровкой искусство это плотно пригнало Прошлое и Далекое к настоящему - во времени и пространстве; все эпохи и все области благодаря ему суть для нас Здесь и Теперь. Все преобразовано для людей; все виды важной деятельности человека: учения, проповеди, образы правления и все прочее.

^* (Один из главных соборов Лондона.)

^** (Т. е. Библия.)

^*** (Евреи, выведенные Моисеем из Египта, сорок лет скитались в Синайской пустыне, прежде чем их дети смогли войти в "обещанную им землю" (Книга Исхода).)

Возьмем, к примеру, обучение. Университеты представляют собою значительное, почтенное произведение нового времени. Но их до самого основания изменило существование книг. Когда они учреждались, книги еще были недоступны; в то время за одну книгу отдавали поместье. В таких условиях, если человек обладал знанием, которое он желал передать другим людям, он неминуемо принужден был собирать вокруг себя слушателей, обращаясь к ним непосредственно. Если нужно было узнать то, что знал Абеляр^*, - приходилось идти слушать Абеляра. Тысячи, - собственно, тридцать тысяч человек, приходили послушать Абеляра с его метафизическим богословием. Потом всякий следующий учитель, который хотел чему-либо научить, мог с удобством воспользоваться этой же кафедрой, ибо многие тысячи людей, желавших узнать его ученье, уже собрались в одном месте, чтобы слушать его: из всех мест это было для него самым подходящим. Для третьего наставника оно делалось еще более удобным, и чем больше их прибывало, тем более подходящим для обучения оно становилось. Теперь нужно было только, чтобы король обратил внимание на это новое явление: чтобы он собрал и объединил все разнообразные школы в одну; предоставил бы ей здание, привилегии, поощрения и назвал бы ее Universitas, или Школой всех Наук: и вот получился, в основных чертах, Парижский Университет. То был прообраз всех последовавших за тем Университетов, которые до наших дней, вот уже шесть веков, продолжают возникать. Таково, по моему мнению, происхождение Университетов.

^* (Абеляр (1079-1142) - знаменитый французский ученый, предшественник схоластического богословия.)

Однако совершенно очевидно, что из-за того простого обстоятельства, что книги сделались легко доступны, все условия образования переменились сверху донизу. Изобретенное некогда книгопечатание преобразовало все университеты или даже упразднило их! Учителю не нужно теперь собирать вокруг себя людей, чтобы сказать им то, что он знает: он напечатает это в книге, и все обучающиеся, как бы далеко они ни находились, за какие-нибудь гроши получат эту книгу и будут куда как успешно изучать ее, сидя у своего очага! Конечно, живая речь обладает неоценимыми достоинствами; даже писатели в иных случаях считают более удобным для себя воспользоваться ею - возьмем хотя бы наше сегодняшнее собрание! Могут сказать, что для устного Слова, так же как и для письменного и печатного, отведена и всегда останется за ним, покуда у человека есть язык, своя особенная область. Это справедливо для всего на свете; среди прочего, и для Университетов. Но до сих пор не указаны и не признаны границы этих двух областей; еще реже вспоминают о них на деле: пока нет еще Университета, который вполне усвоил бы это новое великое обстоятельство - существование печатных книг - и твердо стал бы наравне с XIX столетием, как Париж стоял на уровне ХIII-го. Вдумайтесь - что может предложить нам любой Университет, т. е. завершающая образование высшая школа - оказывается, то же самое, что делала всегда начальная школа: учить нас читать. Мы учимся читать - на разных языках, в разнообразных отраслях науки; мы учим алфавит и письменность по всевозможным книгам. Но ведь собственно знание, даже умозрительное, припасено для нас в самих книгах! Все дело в том, что мы читаем уже после того, как множество разных профессоров изложили нам все, что им было известно. Подлинный университет нашего времени - это собрание книг.

Но с появлением книг, как я уже отмечал, изменилась совершенно и церковь: и проповедь, и всякая иная деятельность. Церковь - это деятельный, общепризнанный союз наших пастырей или пророков, которые мудрым наставлением руководят души людей. Между тем, пока не было письменности, не было скорописи, т. е. книгопечатания, наставление словом было естественным и единственным способом проповеди. Но вот появились книги. Разве тот, кто способен написать настоящую книгу, которая окажет учительное воздействие на всю Англию, не может называться Епископом и Архиепископом - первосвященником английским? Я еще и еще раз повторяю, что писатели газет, брошюр, стихотворений, книг суть истинная, деятельная, плодотворная Церковь нового времени. Да и не только проповедь - наше поклонение тоже совершается при помощи книг. Благородное переживание, которое некая озаренная душа облекла для нас в гармонические словесные одежды, устраивая гармонически наши сердца - разве оно не связано с самой природой поклонения, если только мы сумеем его понять? В наше неспокойное время во всех странах немало таких, кто не знает иного способа поклонения святыне. Разве тот, кто каким-то образом сумел показать нам так, словно мы этого прежде не знали, что полевая лилия прекрасна, не указывает нам на нее как на воплощение Источника Красоты вообще; как на проступившую вдруг надпись, сделанную рукой великого создателя Вселенной? Он пел для нас и заставил нас петь вместе с ним этот небольшой стих священного псалма. Вне сомнения, это так. Насколько же больше тот, кто песнью, словом или каким-нибудь другим способом поселяет в наших сердцах благородные поступки, чувства, дерзания и муки своих братьев! Воистину он как бы коснулся наших сердец горящим углем с жертвенника^*. Быть может, нет поклонения более истинного. Литература, поскольку она литература, есть "апокалипсис Природы", есть откровение "явленной тайны". Это можно назвать, в духе Фихте, "непрерывным откровением" божественного в земном и повседневном. Божественное, в истинном значении, всегда присутствует в земном; оно обнаруживает себя то на одном наречии, то на другом, с разной степенью отчетливости, и этим заняты, сознательно или бессознательно, все истинно даровитые поэты и проповедники. Даже в мрачном, бурном гневе Байрона, столь своенравном и уродливом, можно отыскать следы Божества; да что - даже если сухо усмехается французский скептик, это значит, что он высмеивает ложь во имя любви и уважения к истине. Насколько же выше гармонический мир Шекспира или Гете, соборная музыка Мильтона! Есть нечто и в убогих, бесхитростных песнях Бернса - жаворонок, взлетающий с убогой пашни высоко высоко в синюю глубину и бесхитростно поющий нам оттуда! Ибо всякая настоящая песня вызвана чувством преклонения; то же можно сказать и о всяком настоящем труде, который воспевается и мелодически воплощается в песне. В этом безбрежном кипучем океане Печатного Слова, который мы легкомысленно зовем литературой, слышатся отрывки настоящей "Церковной литургии" и "Свода Поучений", облаченные в непривычные для будничною сознания одежды. Книги - это и наша Церковь.

^* (Ср.: "Книга Пророка Исайи", VI, 6.)

Или обратимся к формам человеческого правления. Витинегимот^*, древний парламент, был великим учреждением. Там обсуждались и решались национальные вопросы; гам определялось будущее народа. Но, несмотря на то, что название парламента сохранилось, разве теперь парламентские дебаты не ведутся везде и всегда в юраздо более приемлемой форме вообще вне стен парламента? Бэрк сказал, что в парламенте заседают три сословия: но в галерее журналистов там присутствовало и четвертое, куда более авторитетное, чем все прочие. И это не пустая фраза, не острота - это бесспорный факт, весьма важный для нас в настоящее время. Литература - это и наш Парламент. Печать, необходимо следующая за письменностью, как я часто говорил, равноценна демократии: с изобретением письменности демократия становится неизбежной. Письменность приводит к книгопечатанию; к многообразной, ежедневной, непредсказуемой печати, как это можно наблюдать в наши дни. Всякий, кто может говорить, говорит теперь ко всему народу, - имеет власть, оказывается причастен к правительству, приобретает неотъемлемые законодательные и исполнительные права. Не важно, какого он звания, каковы его доходы и отличия: нужно только, чтобы его хотели слушать - ничего другого не требуется. Народ управляется теми, чей голос слышен народу: вот что такое, собственно, демократия. Прибавьте к этому только необходимость всякой существующей власти постоянно совершенствовать себя; работая тайно, под повязками, во мраке, среди помех, она не будет знать покоя, покуда не научится действовать открыто, беспрепятственно, очевидно для всех.

^* (Витинегимот - великий саксонский совет, в который входили король, знать и духовенство. Собирался нерегулярно для объявления войны или экстраординарного налогообложения.)

Раз возникшая демократия непременно станет осязательной. Какую бы сторону мы ни взяли, мы приходим к заключению, что изо всего, что способен сделать или совершить в этой земной жизни человек, самым нужным, удивительным и ценным останется то, что мы зовем книгами! Эти жалкие лоскуты тряпичной бумаги с черной краской - от ежедневной газеты до священной Книги Евреев - чего только не совершали они, чего они не совершают на наших глазах! Ведь какой бы ни была наружная форма (клочки бумаги, как мы выразились, да черная краска), разве, в сущности, не справедливо утверждение, что книга создается высшим напряжением человеческих способностей? Она есть Мысль человека, его поистине чудотворная сила, благодаря которой он создает все, что ему угодно. Все, что он делает, все, что вызывает к жизни, есть его воплощенная мысль. Этот вот Лондон со всеми его домами, дворцами, паровыми машинами, соборами и невероятной суетой и шумом есть не что иное, как мысль, т. е. миллионы мыслей, собранных воедино, громадный, неохватный дух мысли, воплотившийся в кирпиче, в железе, дыме, пыли, дворцах, парламенте, фиакрах, Екатерининских доках и прочем! Не было бы никакого кирпича, если бы кто-то не придумал его. То, что мы называем "лоскутами бумаги и следами черной краски", есть чистейшее воплощение человеческой мысли. Не удивительно, что оно одновременно и самое действенное, самое благородное ее воплощение.

О том, что писатель занимает в современном обществе важное, первостепенное место и что пресса неукоснительно вытесняет Кафедру, Сенат, Senatus Academicus и многое другое, - знают уже довольно давно, а в последнее время часто говорят об этом даже с оттенком воодушевленного ликования и изумления. Мне кажется, что со временем воодушевление уступит место более практическим следствиям. Раз писатели имеют такое неограниченное влияние, трудясь для нас из века в век и даже изо дня в день, то я думаю, мы можем предположить, что писатели не вечно будут скитаться среди нас подобно неприкаянным, покинутым измаильтянам! Как я уже сказал, все, что обладает незримой, но мощной силой, сбросит когда-нибудь свои покровы, повязки, и шагнет наружу с явно слышной, для всех очевидной силой. Когда один человек облачается в одежды и получает награды, свойственные поприщу, на котором отличился другой, то в этом не может быть ничего хорошего; это несправедливо, это дурно. Но, увы, до чего же трудно добиться тут справедливости, сколько времени для этого надобно! Конечно, то, что мы называем Организацией Цеха Литераторов, пока еще чрезвычайно несбыточно из-за всевозможных препятствий и помех. Если вы спросите меня, какая организация лучше всего подходит современным писателям в смысле обеспечения пособия и благоустройства, оправданных точно взвешенным взаимоотношением писателя и общества - то я вынужден буду признаться, что решение этой задачи мне не по силам! Тут не достанет сил одного человека; чтобы получить хотя бы приблизительное решение, должны усердно потрудиться многие люди. Никто из нас не знает, какое устройство было бы наилучшим. Но если вы спросите, какое было бы хуже всего, я отвечу: теперешнее, при котором в должности трепетного судии восседает Хаос: хуже этого ничего не может быть. До самой лучшей, даже до сносной организации еще далеко.

Я хочу заметить, что денежные награды от короны или парламента - далеко не самое главное в этом деле! Стипендии писателям, премии и всякого рода денежные пособия ни к чему не ведут. Я бы сказал, пожалуй, что для настоящего человека бедность не постыдна; что писатели должны быть бедны, чтобы доказать, что они настоящие писатели! Христианская церковь учредила нищенствующие ордены^*, в которых добрые люди принуждены были жить подаянием; то было естественное и даже необходимое развитие христианского учения. Само оно основано на Бедности, Скорби, Противоречии, Распятии, разнообразных людских бедах и унижениях. Можно сказать, что тот, кто не знает этого, кто не понял бесценных уроков, преподанных этим знанием, упустил хорошую возможность выучиться. Просить подаяние, ходить босиком, в платье из грубой шерсти, препоясав чресла вервием, и быть презираемым всеми на свете - было занятием не из самых приятных - и не слишком почтенным, - до той поры, пока благородство тех, кто так поступал, не заставило иных смотреть на них с уважением! Просить милостыню нынче не в моде; но что до остального, то кто станет утверждать, что Джонсон не выиграл от своей бедности? Ему важно было во всяком случае знать, что земная выгода, всякого рода успех - это не то, к чему он должен стремиться. Гордость, тщеславье, злонравное самолюбие, гнездившиеся в его сердце, как и во всяком другом, должны были быть исторгнуты оттуда, вырваны оттуда ценою страдания, отброшены прочь как недостойные. Байрон, рожденный в богатстве и знатности, не стоит плебея Бернса. Как знать, быть может, из этой "наилучшей организации", до которой еще очень далеко, бедность все же не будет изгнана? Что, ежели наши писатели, наши духовные герои, и тогда, как теперь, будут составлять что-то вроде "невольного монашеского ордена"; будут прозябать все в той же безобразной нищете - покуда не узнают ее вполне, покуда не научатся пользоваться ею для своих целей! Деньги в самом деле могут многое, но не все. Мы должны знать их место и не выпускать их оттуда, а если они попытаются выйти - водворять назад.

^* (Главные среди них доминиканцы, францисканцы, кармелиты и августинцы.)

Кроме того, если бы даже все устроилось - и пособия, и сроки их раздачи, и подходящий распределитель, - как в этом случае, скажем, Берне доказал бы, что заслуживает награды? Ему пришлось бы пройти испытание. Испытание... Но это яростное клокотанье Хаоса, называемого литературной жизнью, тоже испытание! Вполне справедлива та мысль, что никогда не прекратится борьба, открывающая путь из низших слоев общества в высшие сферы, к общественным наградам. Там, внизу, рождаются сильные люди, которым суждено занять более высокое положение. Многосложная, необычайно запутанная, разнообразная их борьба составляет (и должна составлять) то, что называется общественным прогрессом. Это относится к писателям так же, как и ко всем прочим. Как управлять этой борьбой? Вот в чем все дело. Оставить все как оно есть, на милость слепого случая: сутолока мятущихся, уничтожающих друг друга атомов; я один из тысячи уцелел - девятьсот девяносто девять погибли в пути; ваш царственный Джонсон в мансардах изнывает в бездействии, или его запрягает некий пещерный издатель^*; ваш Берне умирает с разбитым сердцем, будучи простым обмерщиком^**; ваш Руссо, доведенный до безумного ожесточения, подстрекает своими парадоксами французские революции: ясно, что, как мы уже говорили, - это наихудший тип организации. Увы! до лучшего еще далеко!

^* (Намек на издателя и владельца "Дворянского журнала", в котором Джонсон сотрудничал за небольшое вознаграждение в начале своей жизни в Лондоне.)

^** (Берне получил эту должность в 1790 г. с жалованьем в 90 фунтов в год.)

И все же когда-нибудь он, без сомнения, придет; он приближается к нам, спрятанный до времени в глубине веков; во всяком случае, это можно предвидеть. Ибо как только люди осознают важность какого-нибудь дела, они неизбежно начинают хлопотать вокруг него, способствовать ему, развивать его и не успокаиваются до тех пор, пока не добьются хотя бы приблизительного успеха. Говорю вам, что среди всех существующих теперь в мире сословий - духовенства, аристократии, правительства, ни одно не может сравниться значением со Священством Пишущих книги. Это для всякою очевидно - и поучительно. "Литература сама о себе позаботится" - ответил господин Питт^*, когда его попросили оказать помощь Бернсу. "Да. - заметил господин Саути^** - она позаботится о себе; но и о вас тоже, если вы не захотите обратить на нее внимание!"

^* (Уильям Питт (1759-1806) - английский государственный деятель.)

^** (По-видимому, Роберт Саути.)

Отрывки сочинений и писем

Кроме одного-двух людей, в моем окружении нет никого, кем бы я очень дорожил; но книги всегда в моем распоряжении. Слава Кадму^*, финикийцам или кто там еще выдумал книги! Я не стал бы утомлять себя похвалами искусству, доносящему человеческий голос до земных окраин и до новых поколений; но одинокому человеку позволительно высказать свою любовь, которую он испытывает к этим верным и послушным товарищам, с готовностью идущим за тобою или приходящим к тебе и всегда умеющим, в отличие от твоих надменных, тупых или сварливых собратьев, рассеять душевную тоску и скрасить скуку жизни сокровищами минувшего.

^* (Кадм - герой беотийских мифов, основатель Фив. Легенда приписывает ему введение в Греции финикийского алфавита.)

Из письма к Роберту Митчеллу, товарищу по Университету, 16 февраля 1818 г.

Но из чего нам роптать? Нести бремя бед (все равно, большее или меньшее) для смертных - неизбежный удел, и надо приучить свой ум мириться с этим. Сетовать вообще недостойно, и часто хуже, чем бесполезно. По-моему, поучительно наблюдать, как лорд Байрон посреди чувственной роскоши своего итальянского гарема^* печально поет о ничтожестве человеческой жизни - а затем обратиться к бедному, но высокоумному Эпиктету, рабу жестокого хозяина^**, - чтобы послушать, как он возвышает свой голос к отдаленным поколеньям в таких незабвенных словах (следует выдержка из "Руководства" Эпиктета.- Прим. пер.). Но довольно нравоучений; будем страдать и терпеть вместе с нашим Стоиком.

^* (В 1818 г. Байрон жил во дворце графини Гвиччиолли в Равенне.)

^** (Эпиктет (ок. 55-135) - философ, стоик; был в рабстве у вольноотпущенника Эпафродита, занимавшего важные должности при Нероне и Домициане. Этот Эпафродит истязал Эпиктета и даже сломал ему ногу; впрочем, позволял ему посещать лекции Мусония Руфа, а впоследствии дал вольную.)

Из письма к Томасу Мари, другу Карлейля, 28 июля 1818 г.

Не думай, что я стану проповедовать на такую пошлую тему, как душевный покой. Я просто хочу сказать тебе, что в мрачные мои дни - а у меня бывают дни, когда то, чем я держусь (гордость или что бы то ни было), вдруг прискучит мне - я нахожу для себя полезным вспоминать, что Клеанф^*, коего достопамятные слова не состарятся и в другие две тысячи лет, отнюдь не роптал, когда работал по ночам уличным разносчиком^**, чтобы днем слушать лекции Зенона^***, и что Эпиктет, раб дурно обходившегося с ним ничтожного любимца жестокого тирана^****, написал свое "Руководство", способное укрепить душу позднейшего обитателя этой планеты.

^* (Клеанф (331-232 до н. э.) - греческий философ, ученик Зенона, второй глава стоической школы, разработавший религиозный аспект стоицизма.)

^** (Судя по прозвищу, Клеанф был водонос.)

^*** (Зенон (335-263 до н. э.) - греческий философ, основатель стоицизма.)

^**** (Эпиктет (ок. 55-135) - философ, стоик; был в рабстве у вольноотпущенника Эпафродита, занимавшего важные должности при Нероне и Домициане. Этот Эпафродит истязал Эпиктета и даже сломал ему ногу; впрочем, позволял ему посещать лекции Мусония Руфа, а впоследствии дал вольную.)

Из письма к Роберту Митчеллу, 6 ноября 1818 г.

...Тут и высшее достоинство произведения, и необходимое искусство читать его. Мы не прочитали писателя до тех пор, пока не увидели его предмета, - каков бы он ни был, - таким, каким он его видел. Если это рассуждения, то насколько умны и верны его мысли? Мы должны понять обстоятельства, которые привели его к заключению, что суждения его справедливы, или заставили его записать их, хотя он и знал, что они ложны. Иначе наш суд неправеден. Идет ли речь о поэзии? Тогда его слова суть множество символов, которые нам нужно самим истолковать, в противном случае они останутся, как это и всегда бывает с поэтическими словами в прозаических душах, мертвыми знаками; сами по себе эти знаки бесплодны, но, следуя им, мы можем подойти или приблизиться к той Вершине Созерцания, где стоял Поэт, оглядывая ту величественную картину, показать которую другим было бы его целью.

Нашему времени привычнее праздное оцепенение, когда Вершину эту подставляют нам под ноги, чтобы нам не карабкаться на нее; но в конечном счете это не может принести удовлетворения. Не следует никогда забывать, что тут, как и всегда на земле, пассивное удовольствие не может продолжаться долго. Повсюду в жизни главное не то, что мы обретаем, но что мы делаем: точно так же и в духовных вопросах - в разговоре, в чтении, которое есть просто более точный и обдуманный разговор, - важно не то, что мы полунаем, но что мы готовы дать, ибо именно это главным образом удовлетворяет и обогащает нас. Правда, большинство читателей с этим не согласится, потому что они, подобно большинству людей, слишком ленивы. Но если кто-нибудь предпочитает пассивный и вялый способ духовных занятий деятельному бодрствованию, то он отыщет сколько угодно писателей, весьма подходящих для такого чтения. Очень немногие книги выигрывают в поучительности от повторного чтения: огромное большинство их бесхитростно настолько, насколько бывает незамысловата пошлость. Между тем, если дорожить временем, то книга, которая не делается лучше при втором чтении, вообще не заслуживает того, чтобы ее читали. А если перед вами истинный художник, человек большого ума, сознающий свое высокое призвание, и мы заранее знаем, что он писал не бесцельно, что он серьезно размышлял, знал, что писал, и воплотил в своем сочинении, лучше или хуже, создания своей глубокой и благородной души - не следует ли нам в этом случае почтительно приблизиться к нему, как ученикам к своему наставнику? И что может быть полезнее чтения такого писателя, как мы себе представляем такое чтение, что может сравниться с изучением его до мельчайших оттенков смысла? Ведь разве это не значит, что мы, жалкие и ничтожные, будем думать так же, как думал он, видеть мир его даровитым взором, усваивать себе настроение и чувства его великой и богатой души?

"Литературные опыты. "Елена" Гете". 1828 г.

Слава богу, я еще не утратил безудержного желания читать. Мне иногда кажется, что я здесь погребен заживо^*, забыв про все эти "репутации", успехи и проч., и положительно обратившись к приобретению ясных понятий единственно доступным мне способом - при помощи книг. Две статьи (по пятидесяти страниц) в год обеспечат мое существование, а работы этого рода сколько угодно. В остальном же я и в самом деле почти уверен, что для меня всего лучше, когда я забыт людьми, и надо мною и около меня нет ничего кроме неизбывною Неба. Я отнюдь не думаю, что обречен умереть в этой глуши; у меня всегда есть смутное чувство, что меня вызволят отсюда и что перед отъездом я получу работу по душе, тем более, что я могу работать и так и эдак. Лишь бы одиночество, тишина и безучастная отрешенность от мира не сделали из тебя дикаря - а так и они имеют свои преимущества.

^* (В 1825-1835 гг. Карлейль жил в имении жены Крейгенпатек в Дамфрисшире (Шотландия).)

Дневник. Крепгенпатек, 3 сентября 1832 г.

...Я полагаю, что ни одна книга, исключая Библии, не читалась так широко и не была так любима, как "De Iinitatione Christi" Фомы Кемпийского^*. Мне отрадно думать, что христианское сердце нашей доброй матушки^** тоже может найти себе пищу и подкрепиться из источника, питавшею и укреплявшего столь многих.

^* (Фома Кемпийский (ок. 1380-1471) - соборный священник Августинского ордена, нидерландский богослов; автор трактата "О подражании Христу".)

^** (Карлейль послал экземпляр этой книги своей матери в феврале 1833 г.- см. "Жизнь Карлейля" Дж. Фруда, ученика, литературного поверенного Карлейля и издателя его писем и биографических материалов о нем (т. 2, с. 337).)

Из письма от февраля (?) 1833 г.

Что касается зримых и осязаемых свершений прошлою, то я таковых насчитываю три: Города с их галереями и арсеналами; возделанные Поля... к коим ведут дороги и мосты; и в-третьих, - Книги. И это третье, действительно более позднее изобретение гораздо ценнее двух других. О, ценность настоящей книги воистину поразительна! Она не то, что неодушевленный каменный юрод, год от года разрушающийся, каждый год требующий подновления; она скорее подобна возделанному полю, но только полю духовному; она подобна духовному дереву, сказал бы я; она стоит из года в год, из века в век (у нас есть книги, уже пережившие полтораста человеческих сроков); и каждый год оно пускает новые листы (комментарии, исследования, философские, политические системы или просто проповеди, брошюры, журнальные статьи), и каждый - волшебство и чудо, ибо имеет влияние на людей. О, ты, что способен написать книгу, которую только раз в двести лет или чаще дано написать человеку, - не завидуй тому, кого называют градостроителем, и испытывай неизъяснимую жалость к тому, кого зовут завоевателем или разрушителем городов! Ты тоже завоеватель и победитель, но только истинный; именно - победитель сатаны. Ты построил то, что переживет и мрамор, и металл, и будет чудоносным градом духа, храмом и школой, и пророческим холмом, к которому придут на поклонение все земные племена.

"Sartor Resartus", 1833

...Возможно, вам приходилось слышать, что с течением времени все переменилось и что "истинный Университет наших дней - это Собрание Книг"^*. И, вне сомненья, все сильно изменилось именно с изобретением Книгопечатания, которое было открыто приблизительно на полпути между нами и первоначальным Университетом. Теперь уже не нужно самому являться туда, где говорит профессор, потому что в большинстве случаев его лекции делаются доступны благодаря книгам, и их можно читать и перечитывать много раз, и изучить их. Самое существование Печатных Книг - огромное событие. Но мне не известно, чтобы какой-нибудь Университет до сих пор вполне признал эту истину и чтобы занятия велись в полном согласии с нею...

^* (Цитата из книги Карлейля "О Героях..." - см. в настоящем сборнике.)

И однако названная мною выше истина остается самой важной практически: а именно, в наш век главная польза Университета в том, что после того, как вы прослушали в нем полный курс, вам предстоит собирать книги, большую библиотеку хороших книг, которые вы будете изучать и читать. Все, что Университет может сделать для вас - и, я думаю, сделал для меня - это то, что он научил меня читать - на разных языках, из разных наук, с тем, чтобы я мог обратиться к книгам по этим предметам и постепенно проникнуть в любую область, которой я захотел овладеть и которая мне по вкусу.

Как бы ни относились вы к этим историческим соображениям, на всяком хорошем читателе лежит самоочевидная и повелительная обязанность, которая, быть может, труднее, чем вы воображаете. Учитесь быть разборчивы в чтении; учитесь читать прилежно, со всем вниманием, все, что вас действительно занимает - действительно, а не мнимо, - и что, по вашему мнению, действительно пригодится вам для ваших занятий... Изо всех людей самый несчастный тот, кто не может сказать, что он намерен делать, тот, который не нашел для себя в мире дела и не увлекся им. Ибо труд - это великое лекарство от всех недугов и несчастий, когда-либо владевших человечеством, - честный труд, который вы намерены совершить...

Не знаю, хорошо ли вы усвоили, что существует два рода книг. Когда читаешь по любому предмету большинство книг - все книги, говоря в широком смысле, - то скоро обнаруживаешь, что есть разница между хорошими и дурными книгами. Везде есть хорошие книги и плохие книги. Не то, чтобы я думал, что вы не знакомы или недостаточно знакомы с этим очевидным фактом; но я хотел бы напомнить вам, что это обстоятельство становится особенно важно в наше время и нам следует совершенно освободиться от свойственного людям впечатления, что если они читают какую-нибудь книгу, если несведущий человек читает какую-нибудь книгу, то это все же лучше, чем совсем ничего не читать. Я положительно принужден подвергнуть это сомнению; я решаюсь даже оспоривать это. Для многих читателей было бы гораздо безопасней и лучше вообще не касаться книг. Существует чудовищно расплодившееся множество книг, которые для читателей решительно бесполезны. Но читатель искушенный знает и то, что известное число книг было написано в высшей степени благородными людьми - таких книг не слишком много, но все же довольно, чтобы они заняли все ваше внимание, - это надо твердо усвоить. Короче говоря, как я где-то еще писал об этом, я думаю, что книги подобны человеческим душам: они делятся на агнцев и козлищ. Одни - их не много - восходят к небесам и увлекают нас с собою; я хочу сказать, что они служат бесценным средством обучения - для всех поколений. Другие - их чудовищно много - спускаются все ниже и ниже, делая большое, разнообразное, бессмысленное зло. Не забывайте об этом последнем роде книг, мои юные друзья! Что до остального, в рассуждении ваших здешних занятий и чтений и всего, что бы вы ни изучали, вам надлежит помнить, что цель ваша не самые знания - не постоянное совершенствование прикладных навыков и прочего в этом роде. Есть высшая цель, лежащая на окраине всего этого, в особенности для тех, кто готовит себя к литературному или ораторскому поприщу, или к священнослужению. Вы всегда должны помнить, что за всем этим лежит приобретение того, что можно назвать мудростью, - а именно здравой оценки и справедливого суждения обо всем, что окружает вас, привычки смотреть на вещи верно, беспристрастно и ясно, и естественной приверженности к фактам.

Ректорское обращение к студентам Эдинбургского университета, 2 апреля 1866 г.