Из "Застольных бесед", "Простодушного собеседника" и других книг (Хэзлитт У.) (Перевод Кунина В.В.)

(Уильям Хэзлитт (1778-1830) Английский критик и эссеист)

("Застольные беседы" - "Table Talk, or Original Essays" - второй сборник его статей вышел в 2-х т. в 1821-1822 гг. "Простодушный собеседник" - "The Plain Speaker"-третий сборник эссе (2 т., 1826). Для настоящего издания использованы, кроме того, статьи Хэзлитта из сборников "Лекции по драматической литературе Елизаветинской эпохи" (1820) и "Наброски и опыты".)

Нет ничего ближе книг душе человека: они проникают в наше сердце; стихи поэта сливаются с током нашей крови. Мы читаем их, когда молоды, и вспоминаем, когда стареем. Из книг мы узнаем о том, что происходило с другими людьми, а кажется нам, будто это случилось с нами самими. Дешевые, хорошие книги должны быть повсюду. Мы дышим воздухом книг: их авторам мы обязаны всем в этом варварском мире; и как легко мы им платим презрением при жизни и эпитафиями после смерти!.. Здесь, в Солсбери, где я это пишу, нет ни картинных галерей, ни королевских театров; и все-таки даже здесь в обществе нескольких писателей старого времени я вполне могу прожить много месяцев, не зная, что такое тоска. Они со мною за столом во время завтрака и сопутствуют мне на прогулке перед обедом. Я долго брожу по уединенным тропинкам, вспугиваю в папоротниках зайца, слышу шелест крыльев ворона у себя над головой, и лесник, направляющийся по узкой тропе к своему жилищу, приветствует меня суровым "Добрый вечер"; а потом я могу "отдохнуть у камелька" - перед пылающим камином и обменяться рукопожатиями с сеньором Орландо Фрискобальдо (персонаж одной из пьес Деккера), в часы молчания со мною беседуют мои самые старые знакомые: Бен Джонсон, просвещеннейший Чэпмен, мэтр Уэбстер и мэтр Хейвуд. Здесь и Шекспир - настоящий, а не в платье, сшитом для него Сиббером. Спенсер^* только что вернулся с прогулки по лесам или скрывается за толпой нимф, сатиров и фавнов. Мильтон всегда на моем письменном столе, как на алтаре, и я не без благоговения решаюсь взять его или положить назад. Эндимион Лили^** дремлет при лунном свете, проникающем через окно, и отдаленное дуновение ветра кажется вздохом дерева, под которым он состарился. В углу Фауст ведет диспут с демонами, приводя им доводы божественной астрологии. Беллафронт уговаривает Матео^***, Виттория^**** торжествует над своими судьями, а старик Чэпмен повторяет один из гомеровских гимнов в собственном великолепном переводе. Я не прочь бы провести так всю свою жизнь, удалившись от мира, чтобы мне не было дела до него, а ему до меня; чтобы меня не оскорбляли враги и не защищали друзья; не заботясь о будущем, но порой погружаясь в прошлое, которое иначе могло бы уйти в забвение.

^* (Орландо Фрискобальдо - отец героини пьесы английского драматурга Томаса Деккера (ок. 1572 - после 1632) "Честная шлюха" (1605). Бен Джонсон (ок. 1573-1637) - английский поэт (лауреат 1619- 1637), драматург, эссеист и актер. Джордж Чэпмен (ок. 1559-1634) - английский поэт и драматург, известный своими переводами из Гомера. Джон Уэбстер (ок. 1580-ок. 1638) - английский драматург, автор знаменитых трагедий. Томас Хейвуд (ок. 1575-1641) - английский драматург. Судя по этому перечню "елизаветинских" драматургов, Хэзлитт здесь имеет в виду скорее Томаса Хейвуда, нежели жившего почти веком раньше Джона Хейвуда, тоже автора множества пьес. Колли Сиббер (1671-1757) - английский комический актер, драматург, театральный режиссер, ставивший Шекспира в своих переделках. Поэт-лауреат (с 1730), получивший, впрочем, это звание больше по политическим причинам. Эдмонд Спенсер (ок. 1552-1599) - английский поэт.)

^** (Джон Лили (ок. 1554-1606) - английский драматург и романист. "Эндимион, или Человек на Луне" - комедия Лили (1588).)

^*** (Беллафронт (куртизанка) и Матео (ее муж) - герои пьесы Деккера "Честная шлюха".)

^**** (Виттория Коромбона-героиня пьесы Уэбстера "Белый Дьявол" (1612).)

Из "Лекций по драматической литературе Елизаветинской эпохи"

Великие дела совершаются и забываются: завоеватели, государственные деятели и короли живут только потому, что их имена отпечатываются на страницах истории. Юм^* справедливо замечает, что гораздо больше людей думают о Вергилии и Гомере, чем о Цезаре и Александре^**. Действительно, поэты - более долговечная раса, чем герои; они глубже дышат воздухом бессмертия. У нас осталось все, что создали Гомер и Вергилий, как если бы они были нашими современниками. Едва ли можно сказать, что след деяний Александра и Цезаря столь заметен на нашей земле. Одни - писатели прошлого - остаются живыми людьми, дышат и движутся в своих творениях. Другие - завоеватели мира - стали прахом в усыпальницах. Слова, идеи, чувства с течением времени воплощаются в реальность; вещи, тела, действия исчезают без следа или превращаются в звук, в бесплотный воздух... Ибо не только дела человека исчезают вместе с ним; его добродетели и таланты тоже умирают вместе с его смертью; только разум его бессмертен и нетленный передается будущим поколениям. Слово - единственное, что живет вечно.

^* (Дэвид Юм (1711-1776) - шотландский историк и философ.)

^** (Гай Юлий Цезарь (100/2-44 до н. э.) - римский полководец, государственный деятель, оратор и писатель. Александр III Великий (356-323 до н. э.), царь Македонский, завоеватель и эллинизатор цивилизованного Востока.)

"О Мысли и Деянии"

Когда я беру в руки книгу, которую уже читал раньше (чем чаще, тем лучше), я знаю, чего ожидать. Удовлетворение не становится меньше оттого, что его предчувствуешь. Когда же угощение совершенно ново для меня, я приступаю к нему, как к любому незнакомому блюду: пробую здесь и там и не могу составить мнение о сочинении в целом. Я предпочитаю надежность вторичного знакомства. Новые книги напоминают кушанья, приготовленные по новым рецептам: они, как правило, всего лишь мешанина из того, что раньше подавалось в чистом и более естественном виде. Притом, обращаясь к давно знакомому автору, я не только уверен заранее, что не потеряю времени зря и что мой вкус не будет оскорблен несъедобной пищей, но не сомневаюсь также, что пожму руку и взгляну в глаза старому, дорогому, испытанному другу, обменяюсь с ним впечатлениями и проведу часы в беседе. Воистину, мы заводим нежную дружбу с этими бесплотными гостями - увы, куда более приятную и более прочную, чем с лучшими из наших знакомых. Читая книгу, которую давно люблю (например, первый роман, который я прочитал в своей жизни), я наслаждаюсь не только богатством воображения автора и художественным совершенством его творения - к этому наслаждению добавляется радость собственных воспоминаний. Книги вызывают те же чувства и ассоциации, которые я испытывал, читая их впервые, и которые не могу воспроизвести никаким другим путем. Книги суть звенья в цепи нашего сознательного бытия. Они связывают воедино все свойства личности каждого из нас. Они служат дорожными указателями в нашем путешествии по жизни. Они - те крючки и петли, на которые мы можем повесить и с которых можем снять, когда заблагорассудится, драгоценные одежды нашего воображения, реликвии наших лучших чувств, памятные дары счастливейших часов нашей жизни. Они созданы "для мыслей и воспоминаний"! Они, как волшебная палочка, даруют нам несметные богатства - богатства мысли и фантазии и по одному слову переносят нас не через половину земного шара, но (что еще лучше) через половину нашей жизни!

...Да что там - иногда только вида потрепанных томов славных старых английских писателей в книжном шкафу или даже имени автора, бросившегося в глаза на корешке какой-нибудь из книг в библиотеке, бывает довольно, чтобы вызвать целую вереницу ассоциаций и "расставить все по местам". Я сбрасываю со счета двадцать лет и возвращаюсь в детство. Один "мудрый" философ, который не кажется мне особенно умным человеком, говорил, что он хотел бы снова стать молодым, сохранив при этом весь свой опыт. Этот остроумец не понимал, по-видимому, что величайшее преимущество юности заключается именно в отсутствии того груза опыта, который он готов взвалить на плечи юных и который неизбежно накапливается с годами. О, какое счастье... сбросить этот горб и с помощью маленькой потертой книжки в двенадцатую долю листа перенестись в ту пору своей жизни, когда "невежество блаженством было" и когда мы впервые рассматривали всемирную выставку диковин через стекло литературы, глядя на человечество так же, как смотрели бы на диких зверей в зверинце через решетки их клеток или на редкости в музее, которые нам не разрешается трогать! Ко мне возвращаются во всей своей живости не только прежние мысли о содержании книги, но и образы тех людей, которых я знал тогда,- такие, какими они были при жизни, и то место, где я сидел, читая эту книгу, и тот день, когда я ее получил, ощущение воздуха, полей, неба; все возвращается, а вместе с этим и ощущения моего детства. Покинутые места, давние времена, ушедшие люди, забытые чувства, которые возвращаются ко мне, когда я вновь слежу за старым рассказом и с жадностью проглатываю страницы, мне дороже непросохших еще листов самого нового романа, изданного у Баллантайна^*, не говоря уже об издательстве Минерва на Леденхолл-стрит. Словно переносишься в дни далекой юности. Я вновь переживаю те годы, когда был беспечным малышом и не ведал других забот или стремлений: только выучить свой дневной урок и быть счастливым!

^* (Баллантайн - братья Джон (1774-1821) и Джеймс (1772- 1833), эдинбургские издатели (прежде всего романов Скотта).)

"Том Джонс", я помню, был первой книюй, нарушившей мой покой. Он выходил отдельными выпусками, раз в две недели, в кармакных изданиях Кука, украшенных гравюрами. До тех пор я читал только школьные учебники и скучные книги духовного содержания (за исключением "Лесного романа" миссис Радклифф^*); в Филдинге же была совсем особая прелесть: "и во рту сладко, и в животе не юрько". Эта книга имела запах и вкус того мира, в котором я жил и в котором мне предстояло жить, она была населена обыкновенными людьми, не "витающими в облаках", а идущими по жизни той же дорогой, что и я; некоторые из них скрылись за поворотом раньше меня, а других я могу скоро повстречать. Как ни трепетало мое детское сердце при мысли о бале или празднике в пансионе, о рождественских или летних каникулах, но мир, в который я погружался в куковских изданиях "Английских романистов", был сплошным жизненным балом, беспрерывным праздником. Выпуски этой серии, ценою в шесть пенсов, обрывались обычно на середине фразы и в самом интересном месте рассказа... Как мечтал я о следующем выпуске и с каким восторгом открывал его! О, никогда больше не испытать мне того восхищения, с каким я рассматривал гравюры и предвкушал приключения майора Бата и командора Траньона, Трима и дядюшки Тоби, Дон-Кихота, Санчо и Дэппля, Жиль Бласа, Лауры и прекрасной Лукреции^**, чьи губы приоткрывались, словно бутоны роз. Сколько тайных мыслей разбудили эти книги, какими неземными восторгами отвечал я своим героям, в молчании склоняясь над страницей! Что же мешает мне теперь позвать их снова, чтобы они принесли мне свежее дыхание жизни, чтобы я снова мог попасть на этот пир мысли и праздник возвышенной радости! Толкуют об "идеалах"! Единственный подлинный идеал - небесные краски Фантазии, отражающиеся в пене бурного прибоя человеческой жизни.

^* (Анна Радклифф (1764-1823) - английская романистка. "Лесной роман" напечатан впервые в 1791 г.)

^** (Полковник Бат-бреттер и дуэлист из романа Филдинга "Амелия" (1751). Командор Траньон - крестный и благодетель Перегрина Пикля, героя романа Смоллетта (см. прим. 11). Капрал Трим - верный и болтливый слуга "дядюшки" Тоби Шенди - герои романа английского писателя Лоуренса Стерна (1713-1768) "Жизнь и суждения Тристрама Шенди". Санчо - Санчо Панса из романа Мигеля де Сервантеса (1547- 1616). Дэппль - осел Санчо. Жиль Блас - герой романа французского писателя Алена Рене Лесажа (1668-1747) "Жиль Блас из Сантильяны" (1717-1724, 1735). Лаура - возможно, героиня пьесы Педро Кальдерона де ла Барка (испанского драматурга, 1600-1681) "Лучше, чем было" (1631). Лукреция - по-видимому, героиня поэмы Шекспира "Лукреция" (1594) или Дж. Чосера "Легенда о достойных женщинах" (1380-1386), в обоих случаях трактуется один и тот же известный сюжет из римской истории.)

"О чтении старых книг"

Я не могу понять, почему большая часть человечества во что бы то ни стало рвется читать Новые книги. Если бы публика уже прочитала все, что было издано раньше, я предположил бы, что люди не хотят дважды читать одно и то же; но когда я думаю о бесчисленных томах, которых никто никогда не читал, не открывал и не обдумывал, я не могу присоединиться к патетическим жалобам: "Сэр Уолтер больше не пишет"^* - "книжный мир скуден" - "лорд Байрон умер". Если я не читал книгу раньше, она, с любой точки зрения, нова для меня, независимо от того, напечатана она вчера или триста лет назад. Если же мне возразят, что в ней не описываются последние, волнующие нас события и потому она несовременна и старомодна, то я отвечу: тем она новее, ибо она уводит меня далеко от других книг, которые я читал недавно, и от нашей повседневной жизни и тем больше добавляет к моим знаниям. Однако многие люди скорее оденутся в рыцарские доспехи, чем возьмут в руки книгу, опубликованную раньше, нежели в последний месяц, в крайнем случае, в последний год. На чтение существует такая же мода, как на одежду, и держится она не больше сезона. Можно подумать, будто книги, как женщины, старея, делаются менее привлекательными: будто есть какое-то особое удовольствие в том, чтобы читать их сразу по выпуске; будто в первый раз они более сердечно открывают свои листы; будто очарование покидает их вместе с ароматом новизны; и будто, когда они достигают определенного возраста, самое время выбросить их с полки. Обычно так, по-видимому, и рассуждают. Но что мне до того, что другие - сотни и тысячи людей - в разные времена читали эту книгу? Неужели я не смогу насладиться ею оттого только, что она восхищала многих других? Разве я могу испытывать удовольствие "по доверенности"? Или я становлюсь хоть чуть-чуть мудрее от чужих знаний? Однако ходячее мнение, очевидно, именно таково.

^* (Очевидно, Вальтер Скотт. "Перегрин Пикль" - роман английского беллетриста Т. Смоллетта (1721-1771), напечатанный в 1751 г.)

"О чтении новых книг"

Самая большая радость в жизни - это радость чтения, и она мне доступна, может быть, больше, чем кому-либо другому. Я испытывал больше удовольствия, читая о приключениях в романах (и подчас ставя себя на место героя), чем испытал когда-либо в реальной жизни. Не думаю, что кто-нибудь на свете был счастливее меня, когда читал "Тристрама Шенди" или "Перегрина Пикля", "Тома Джонса" и "Жиль Бласа из Сантильяны", или "Вертера", или Боккаччо^*.

^* (Джованни Боккаччо (1313-1375)-итальянский поэт и прозаик.)

Этого последнеш я прочитал позже, но его новеллы

 ...повеяли невинностью любви.
 Как в старину*.

^* (Хэзлитт цитирует (неточно) "Двенадцатую ночь" Шекспира (II, 2, 47-48).)

История Федериго Альбериги^* волновала меня так, будто все это происходило со мной самим... Миссис Инчболд^** всегда была моей любимицей. Во всем, что пишет женщина, сразу же обнажается ее душа, будто мы слышим живой голос автора. Кажется, так писала бы книги сама Венера...

^* (Федериго дельи Альбериги - герой "Декамерона" Боккаччо (День пятый, новелла IX).)

^** (Елизавета Инчболд (1753-1821) - английская романистка, драматург и актриса.)

Однажды я сидел на солнечном пригорке среди полей, на которых колебались под легким северным бризом еще зеленые колосья, и читал письмо из "Новой Элоизы", в котором Сен-Пре^* описывает окрестности Во. Никогда еще не ощущал я так сильно то, что Шекспир называл "прозрачностью моего существования"...^** Много прекраснейших часов провел я на постоялых дворах, погруженный в чтение. Однажды я промок за день до нитки, остановился на постоялом дворе (кажется, это было в Тьюксбери) и там всю ночь, не ложась, просидел над "Полем и Виргинией"^***. Сладостны были ливни, что обдавали мое тело в юности, и сладкие капли сострадания падали на страницы книг, которые я читал! Помню, я остановился на два дня в Бриджуотере и, когда устал бродить по берегам тамошней грязной реки, вернулся в гостиницу и принялся за "Камиллу"^****. Так я и проводил дни, читая книги, разглядывая картины, посещая театр, слушая, обдумывая и описывая то, что больше всего было мне по душе. Я хотел только одного, чтобы быть счастливым, но это желание стоило всех остальных....

^* ("Новая Элоиза" - роман (1760) Жан-Жака Руссо (1712-1778), французского писателя. Сен-Пре - герой романа, швейцарец.)

^** ("My glassy existence" - неточная цитата из "Меры за меру"; у Шекспира: "his glassy essence" - "его стеклянная суть" (II, 2, 120).)

^*** ("Поль и Виргиния" - роман (1787) Бернардена де Сен-Пьера (1737-1814), французского прозаика.)

^**** ("Камилла, или Картина Юности" - роман (1796) Фанни Берни (Фрэнсис Д'Арбле, 1752-1840), английской писательницы.)

Будь моя воля, я бы всю жизнь просматривал фолиант за фолиантом и читал только такие книги, которые я едва могу поднять и которые столь же серьезны по содержанию, сколь тяжелы по весу, и если даже скучны, то все же богаты фактами. Нет ничего прекраснее путешествий во времени, когда покидаешь свою жизнь и странствуешь вместе с персонажами халдейских, еврейских и египетских книг; на полях страниц таинственно качаются пальмы и медленно плывут верблюды, отделенные от нас тремя тысячелетиями...

Из книги "Мое первое знакомство с поэтами и другие эссе"

Книги - всего лишь один из источников познания мира; между тем силы разума, как и силы тела, должны быть всегда готовы для восприятия всех новых впечатлений. Я слишком усердно занялся самообразованием вскоре после того, как вышел из возраста, в котором сейчас находитесь вы, и этим нанес себе непоправимый вред. Какова бы ни была ценность знаний, однако здоровье и душевное спокойствие ценнее...

Общаясь с "великими мертвецами", мы дополняем свои чувства знанием. Мы всей душой привязываемся к тем, кто уже не может доставить нам ни радости, ни огорчения иначе, как влияя на наши мысли. Благодаря книгам мы ощущаем присутствие той силы, которая дает бессмертие человеческим мыслям и делам, нас обжигает пламя восторга, пылавшее в разные века и у разных народов...

Из тех книг, которые попадут к тебе по специальному выбору или случайно, самые лучшие принадлежат великим авторам. Названия многих из них уже тебе знакомы. Читай их по мере того, как будешь становиться взрослее, и бери от них все, что сумеешь взять. Возможно, это будет самое большое удовольствие в твоей жизни - им ты дольше всего сможешь наслаждаться, и в нем меньше всего будешь раскаиваться. Если бы в моей жизни случилось еще больше несчастий, чем мне пришлось испытать (а их было намного больше, чем, я надеюсь, придется пережить тебе), я бы рад был прожить все снова, мой бедный малыш, чтобы прочитать те книги, которые читал в юности.

"Совет школьнику"

Как резок переход от моей последней темы... к этой! Из переполненного театра в комнату больного; от шума, блеска, радости до одиночества, полумрака, печали - всего один шаг...

Любопытно: как только человек выходит из комнаты, где провел долгое время в болезни, где стал слабым и раздражительным, он смотрит на Природу как будто впервые и все предметы предстают ему в неверном, призрачном свете, а люди, толпящиеся на улице, напоминают рой мух и кажутся какими-то не вполне настоящими. На самом деле это мы, не успев еще оправиться от нездоровья и равнодушия ко всему, приписываем свое искаженное восприятие жизни, здоровья и движения другим людям. Быть может, сила и острота испытанной нами боли делают для нас нереальными и бесплотными обычные предметы. Спокойно усевшись в гостиной, повернув кресло к огню (это тоже часть нашего возвращения в прежнюю жизнь), мы чувствуем, что к нам возвращается интерес к жизни и берем в руки книгу - только тогда можно считать, что мы вполне выздоровели. Первые наши ощущения будут скорее инстинктивными, чем осознанными: так после сна мы вытягиваем руки, чтобы убедиться, что пробудились. Тогда наступает время читать. Книги - это воистину "мир величественный и жалкий", в который мы, встав с одра болезни, можем погрузиться всем сердцем со свежестью и новизной ощущений, словно в юности. Книги хороши не только тем, что помогают без особого труда провести время и занять мысли; после того как мы на какой-то срок погрузились в себя и отрешились от тревог мира, они по-дружески помогают нам вернуться в него, воссоздавая ту атмосферу бесхитростной радости, с которой мы читали их когда-то. Болезнь временно заставляет нас забыть о всяких интригах и отрешиться от соперничества с кем бы то ни было, и мы поневоле снова становимся послушными детьми. Все серьезные перемены в настоящем заставляют нас обращаться к прошлому. Это лучший способ полностью отрешиться от недавних неприятностей. Я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь страдал от болей в желудке, читая "Историю найденыша"; я убежден также, что внимательное чтение "Королевы фей" заставит любого из нас поверить, что его ожидает долгая череда счастливых дней. Настоящее как бы отражается в зеркале прошлого, и тогда человек способен сделать выводы "по аналогии". Возвращаясь к жизни, если силы наши пошатнулись, мы чувствуем себя примерно так же, как тогда, когда вступали в нее впервые с неопределенными намерениями и меняющимися целями. Машина получила тяжелый удар, она движется менее устойчиво, чем раньше, и не сразу находит выбитую колею. Испуганные заглянувшей нам в глаза смертью, мы всячески стремимся отдалиться от нее, возвращаясь в свое прошлое. Ощущая ненадежность нашей хрупкой телесной оболочки и видя, что конец уже недалек, мы собираем по крупицам все то, что сохранила для нас память.

...Книга обладает волшебной силой собрать эти разрозненные воспоминания воедино. Я предпочитаю старые книги, например, любимое м-ром Лэмом "Путешествие в Лиссабон" Генри Филдинга^* или "Декамерон", если бы мог его достать...

^* ("Дневник путешествия в Лиссабон" (1755) - автобиографический очерк Филдинга.)

Однако мне попала в руки новая переработка "Оперы нищего" - "Поль Клиффорд" Булвера^* и полностью захватила меня; в конце первого тома, когда я мчался через вересковую пустошь вместе с тремя разбойниками, а над нашими головами сияла полная луна, нервы мои настолько напряглись, что я совершенно забыл о себе самом: больном, заточенном в четырех стенах, и нисколько, по правде говоря, не жалел о том, что в руки мне случайно попала эта новая книга.

^* ("Опера нищего" (1728) - музыкальная пьеса из жизни разбойников английского поэта Джона Гея (1685-1732), пользовавшаяся успехом в продолжение столетия. "Поль Клиффорд" - роман (1830) Эдварда Булвера-Литтона (1803-1873) - английского романиста, драматурга, поэта, журналиста и политика.)

Я почти готов был повторить, что... театр - это "подлинный пафос и высшее выражение человеческой жизни"^*. Ибо, если сцена показывает нам маски людей... то книги позволяют нам проникнуть в их души и открывают нам наши собственные секреты. Они - первое и последнее, самое близкое и дорогое сердцу из доступных нам наслаждений!

^* (Из "Послания к д-ру Блэклоку" Роберта Бёрнса.)

Из "Кельн больного".

Библиоман (Нодье Ш.) (Перевод Любимовой Е.Н.)

(Шарль Нодье (1780-1844) Французский писатель; известный библиофил)

(Рассказ "Библиоман" впервые был напечатан в русском переводе в кн: "Альманах библиофила". Л., 1929.)

Все вы знали добрейшего Теодора, на могилу которого я бросил цветы, прося у неба о том, чтобы земля была ему пухом.

Эти два обрывка фразы, которые также вам знакомы, достаточно хорошо объясняют вам, что я намереваюсь написать небольшую статейку, посвященную его памяти, или же заупокойную молитву. Двадцать лет назад Теодор удалился от света не то для того, чтобы работать, не то для того, чтобы ничего не делать: какое из этих двух занятий он выбрал, оставалось тайной. Он размышлял, но никто не знал, о чем он размышляет. Он прожил свою жизнь среди книг, он тратил на книги все свое время, что заставляло кое-кого думать, будто он сочиняет книгу, которая заменит собой все книги на свете, но эти люди явно ошибались. Теодор почерпнул из книг достаточно много - стало быть, он знал, что такая книга была написана триста лет тому назад. Я имею в виду тринадцатую главу первой книги Рабле.

Теодор больше не разговаривал, он больше не смеялся, не играл, не ел, не ходил ни на балы, ни в театры. Женщины, которых он в молодости любил, больше не привлекали его взоров; вернее, он взирал только на их ножки и, когда какая-нибудь изящная, яркая туфелька обращала на себя его внимание, вздыхал (поистине то был крик души):

- Какая жалость! Пропадает великолепный сафьян!

В былые времена он следовал моде; мемуары того времени рассказывают нам, что он первым стал завязывать бант галстуха слева, презрев авторитет Гара^*, который завязывал его справа, и наперекор пошлякам, которые по сей день завязывают его посредине. Теодор не заботился больше и о моде. За целых двадцать лет у него состоялся лишь один спор с его портным.

^* (Гара, Доминик-Жозеф (1749-1883) - французский политический деятель и публицист.)

- Милостивый государь, - сказал он ему в один прекрасный день,- это будет последний фрак, который я у вас возьму, коль скоро вы еще раз забудете сделать мне карманы in-quarto^*.

^* (В четверть листа (лат.).)

Политике, которая, словно на смех, дает возможность сделать карьеру стольким глупцам, ни разу не удалось отвлечь Теодора от размышлений больше, чем на мгновенье. Его приводили в дурное настроение безумные действия Наполеона на Севере, из-за которых подорожала русская кожа.

В то же время он одобрил вмешательство Франции в испанские события.

- Нам выпал счастливый сличай завезти с полуострова рыцарские романы и кансьонеро^*, - объявил он.

^* (Сборник испанской лирической поэзии позднего средневековья.)

Однако экспедиционная армия и не подумала об этом, каковое обстоятельство весьма его раздосадовало. Когда с ним заговаривали о Трокадеро^*, он иронически отвечал: "Романсеро"^**, благодаря чему прослыл либералом.

^* (Испанский форт на побережье Кадисского залива, взятый в 1823 г. французскими войсками.)

^** (Собрание испанских народных романсов.)

Достопамятный поход господина де Бурмона^* к берегам Африки обрадовал Теодора.

^* (Бурмон, Луи де (1773-1846) - французский полководец, коман-довавший французскими войсками, захватившими Алжир (1830).)

- Хвала небесам, - говорил он, потирая руки, - теперь у нас будет дешевый левантийский сафьян!

Благодаря этому он прослыл карлистом^*.

^* (Так назывались сторонники ордонансов (указов) французского короля Карла X, нарушивших конституцию и ограничивавших свободу печати.)

Как-то раз, прошлым летом, он прогуливался по одной многолюдной улице, тщательно выискивая изъяны в некоей книге. Достойные граждане, нетвердой походкой выходившие из кабачка, пристали к нему с ножом к горлу, чтобы он, во имя свободы мнений, крикнул: "Да здравствуют поляки!"

- Охотно крикну, - отвечал Теодор, - но не могу ли я спросить вас, зачем это нужно?

- Затем, что мы объявляем войну Голландии, которая угнетает поляков под тем предлогом, что они не любят иезуитов, - коротко и ясно ответил ему друг просвещения, который был силен в географии и непогрешим по части логики.

- Господи, помилуй! - молитвенно складывая руки, пролепетал наш друг. - Неужто мы вынуждены будем довольствоваться так называемой голландской бумагой господина Монгольфье^*?

^* (Монгольфье, Жозеф-Мишель (1740-1810) - изобретатель воз-душного шара (вместе с братом, Жаком Этьеном). Занятия науками и административную работу сочетал с управлением отцовской бумажной фабрикой.)

Просвещенный собеседник ударом палки сломал ему ногу.

Теодор пролежал в постели три месяца, наводя справки по каталогам книг. Он был склонен все принимать чрезвычайно близко к сердцу, и это вызвало у него воспаление крови.

Даже в пору выздоровления спал он очень тревожным сном. Однажды ночью жена разбудила его в разгар тягостных кошмаров.

- Ты подоспела как раз вовремя, не то я умер бы от ужаса и от горя, - целуя ее, сказал Теодор. - Я был окружен чудовищами, которые не пощадили бы меня ни за что на свете.

- Каких же чудовищ ты можешь опасаться, мой добрый друг? Ведь ты никогда никому не сделал зла!

- Если память мне не изменяет, то была тень Пургольда: его губительные ножницы на дюйм с половиной изгрызли поля моих альдов^*, а тень Эдье безжалостно опускала в кислоту мой самый красивый фолиант из числа изданий prinreps^**; кислота пожирала волюм, и Эдье вытаскивал его оттуда совершенно белым; зато у меня есть все основания полагать, что оба они находятся, по меньшей мере, в царстве мрачного Аида^***.

^* (Книги конца XV-XVI в., изданные в Венеции и названные так по имени родоначальника семьи знаменитых венецианских издателей Альда Мануция.)

^** (Первоиздания (лат.)-книги, изданные до 1500 г.)

^*** (В загробном мире, где, по греческой мифологии, царит брат Зевса Аид.)

Жена решила, что он говорит по-гречески, - он немного знал греческий, доказательством чему служат три полки в его библиотеке, уставленные греческими книгами с неразрезанными страницами. Он никогда и не открывал их, довольствуясь тем, что показывал наиболее близким друзьям дома их корешки и крышки переплетов, зато весьма уверенно Объявлял, где они были изданы, фамилию издателя и год выхода книги. Люди простодушные делали из этого вывод, что он чародей. Я лично этому не верю.

Так как он таял на глазах, к нему позвали его врача, который случайно оказался человеком умным и к тому же философом. Вы отыщете его, если вам это удастся. Доктор нашел, что кровоизлияние в мозг неизбежно, и написал об этой болезни весьма интересное сообщение в "Журнал медицинских наук", где дал ей определение "сафьяновая мономания", или же "библиомановый тиф", однако в Академии наук эту проблему обсуждать не стали: болезнь Теодора оказалась соперницей cholera morbus^*.

^* (Холера (лат.).)

Ему посоветовали делать моцион, совет пришелся ему по вкусу, и на следующий же день он спозаранку вышел из дому. Я так за него тревожился, что не отпускал от себя ни на шаг. Мы направились в сторону набережных, чему я было обрадовался: я воображал, что вид реки развлечет его, однако он не сводил глаз с парапетов. Парапеты были совершенно пусты: можно было подумать, что утром здесь успели побывать те самые защитники печати, которые в феврале потопили библиотеку епархиального управления. Нам больше повезло на Цветочной набережной. Там в изобилии предлагались подержанные книги, но зато какие книги! Тут были все труды, которые в газетах расхваливают целый месяц и которые неминуемо кончают свой век в ящике для дешевых изданий - будь то канцелярия редакции или же недра лавки книгопродавца. Философы, историки, поэты, романисты, представители всех жанров и всех форматов, для которых самые широковещательные объявления - всего-навсего преддверие бессмертия, преддверие, из коего нет выхода, - и которые, будучи неоцененными, перекочевывают с полок книжных магазинов на набережные Сены - этой глубокой Леты, и там, покрываясь плесенью, бесславно завершают свой дерзновенный полет. Здесь я в обществе пяти-шести моих друзей разворачивал мягкие страницы своих in-octavo^*.

^* (В восьмую долю листа (лат.).)

Теодор вздохнул, но не оттого, что увидел плоды мысли, разложенные под дождем и плохо оберегаемые услужливым старым клеенчатым плащом.

- Где ты, золотой век букинистов, взращенных на вольном воздухе? - вопросил он. - Ведь именно здесь мой знаменитый друг Барбье^* собрал столько сокровищ, и ему удалось составить особую библиографию нескольких тысяч статей. Именно здесь целые часы тратили на свои плодотворные научные прогулки и мудрый Монмерике^**, направлявшийся во дворец, и мудрый Лабурди, выходивший из Собора^***. Именно отсюда почтенный Булар^**** каждый день уносил по целому кубометру разных редкостей, измеренному его складной саженью, - в его шести домах, заставленных волюмами, для него самого места не осталось. Ах, в таких случаях мечтаешь об angulus Горация^***** или же о волшебном мешочке, который при нужде растягивался до размеров шатра, под коим уместилось бы войско Ксеркса, и который, когда нужды в том не было, умещался на поясе так же удобно, как ножны для ножа нашего дедушки Жанно! А ныне - какой позор! Вы найдете здесь только нелепые, дрянные произведения современной литературы, которые никогда не сравнятся с произведениями литературы былых времен и которые живут всего-навсего двадцать четыре часа, как мухи на берегах Гипаниса^******; нечего сказать, эта литература воистину стоит чернил, добываемых из угля, и бумаги, переработанной из тряпичной массы, которые, к несчастью, поставляют ей иные презренные типографы, почти столь же глупые, сколь и эти книги! Ведь называть книгами это безобразное черное тряпье, участь которого почти не изменилась с тех пор, как оно покинуло корзину старьевщика, значит оскорбить самое слово "книга"! Набережные отныне представляют собой не что иное, как кладбище современных знаменитостей!

^* (Барбье, Антуан-Александр (1765-1825) - французский библиограф, автор "Словаря анонимных и псевдонимных трудов".)

^** (Монмерике, Луи-Жан-Никола (1780-1860) - французский литератор.)

^*** (Лабурди, Жан (1776-1849) - священнослужитель, духовный писатель, эссеист, филолог, с 1804 г.- викарий Собора Парижской Богоматери.)

^**** (Булар, Антуан-Мари-Анри (1754-1825) - французский литера-тор и библиофил, оставивший после смерти библиотеку в полмиллиона томов.)

^***** (Angulus - этот уголок мне по душе (букв.: мне улыбается). Выражение из II Оды Горация, ставшее крылатым; у Горация речь идет о Таренте.)

^****** (Старинное название Буга.)

Он снова вздохнул; я вздохнул тоже, но по иной причине.

Я поспешил увести его оттуда, ибо его возбуждение, с каждым шагом все возраставшее, казалось, угрожало самой его жизни. Надо же было, чтобы этот день стал для бедного Теодора роковым: все решительно усиливало его меланхолию.

- Вот, - говорил он на ходу, - роскошный фасад заведения Ладвока^*, этого Галио дю Пре^** ублюдочной словесности девятнадцатого столетия, предприимчивого и либерального книгоиздателя; ему повезло: он появился на свет в лучшую пору, но своей сожаления достойной деятельностью он чудовищно размножил количество новых книг и тем нанес неслыханный ущерб книгам старым; это по его вине - вине совершенно непростительной - у нас появились хлопковые писчебумажные фабрики, безграмотная орфография, манерные виньетки, этот чудовищный покровитель академической прозы и модной поэзии - можно подумать, что во Франции существовала поэзия после Ронсара^*** и проза после Монтеня! Этот дворец книг - не что иное, как троянский конь, который скрывал в себе всех похитителей Палладиума^****, это ящик Пандоры, ставший источником всех зол на земле! Я еще люблю этого каннибала, и я составлю целую главу в его книге, но больше я его не увижу!

^* (Ладвока (1790-1854) - знаменитый издатель и книгопродавец, выпускавший многих романтиков и мемуаристов. "Роскошный фасад"- имеется в виду Пале-Рояль, в знаменитой деревянной галерее которого он открыл свой первый магазин.)

^** (Галио дю Пре - знаменитый издатель и книгопродавец XVI в.)

^*** (Ронсар, Пьер де (1524-1585) - великий французский поэт, возглавивший литературную школу под названием "Плеяда".)

^**** (Палладиум - святыня (от названия статуи Афины Паллады).)

- А вот, - продолжал он, - магазин с зелеными перегородками, магазин достойного Крозе^*, самого привлекательного из наших молодых издателей, парижанина, который великолепно отличает переплет Дерома-старшего от переплета Дерома-младшего, и это последняя надежда последнего поколения библиофилов, если только оно еще уцелело в наш варварский век; но отныне мне уже не придется наслаждаться беседой с ним, в которой я всегда находил нечто поучительное! Он в Англии; там он, пользуясь справедливым правом репрессалий^**, оспаривает у наших алчных соперников с Сохо-сквер и с Флит-стрит^*** драгоценные обломки наших прекрасных литературных памятников, еще два столетия тому назад преданных забвению неблагодарной землей, которая сама же их породила! Macte animo generose puer!^****

^* (Крозе (?-1841) - книгопродавец и библиофил. В журнале "Бюллетень библиофила" Нодье поместил некролог о нем и принял участие в составлении двухтомного каталога его книг.)

^** (Строгие меры, применяемые большей частью одним государством к другому за нарушение международного права или какого-либо договора.)

^*** (Сохо-сквер - центр лондонского района Сохо, в старину населенного иностранцами, особенно французами. Там же располагались и французские издательства. Флит-стрит - одна из главных улиц Лондона, исстари заполненная издательствами, редакциями, газетами. Флит-стрит и поныне - синоним "британской прессы".)

^**** (Хвала тебе, великодушный юноша! (лат.).)

- А вот, - снова заговорил он, повернув назад, - вот Мост Искусств, на его бесполезный балкон, на эти жалкие перила шириною в несколько сантиметров никогда не ляжет благородный трехсотлетний in-folio^*, радовавший взоры десяти поколений своим переплетом из свиной кожи и бронзовыми застежками; по чести сказать, этот мост глубоко символичен: он ведет от замка^** к Институту^*** по пути, далекому от пути научного. Быть может, я и ошибаюсь, но, по-моему, замысел такого моста для человека просвещенного служит неопровержимым доказательством оскудения изящной словесности.

^* (В формате листа (лат.).)

^** (Т. е. от Лувра.)

^*** (Под общим названием Французского института объединены пять академий: Французская академия, Академия надписей и художественной литературы. Академия моральных и политических наук, Академия физико-математических и естественных наук и Академия изящных искусств.)

- А вот, - не унимался Теодор, проходя мимо Лувра, - белая вывеска другого деятельного и изобретательного книгоиздателя; она всегда заставляет мое сердце трепетать, но я не могу видеть ее с тех самых пор, как Тешне^* вздумалось переиздать шрифтом Татю^**, на ослепительно белой бумаге и в кокетливом переплете готические чудеса Жеана Марешаля из Лиона и Жеана де Шане из Авиньона^*** - редкостные безделки, которые он размножил в весьма изящных копиях. Снежно-белая бумага привела меня в ужас, мой друг, и дело не в том, что я отдаю предпочтение иной бумаге, а в том, что с нею сталось, когда под ударом некоего палача из типографии на ней отпечатались следы бредней и глупостей нашего железного века. Теодор испустил еще более тяжкий вздох; ему становилось все хуже и хуже.

^* (Тешне, Жак-Жозеф (1802-1873) - в 1827 г. основал издатель-скую фирму, специализировавшуюся на раритетах.)

^** (Татю, Жозеф (?-1849) - парижский книгоиздатель, затем хранитель библиотеки св. Женевьевы.)

^*** (Жеан Бонфон, Жеан Марешаль и Жеан де Шане - французские книгоиздатели и книготорговцы XVI в. "Готические чудеса" - их издания, набранные еще готическим шрифтом.)

Так мы дошли до улицы Славных Ребят, до богатого книжного базара - до публичных распродаж Сильвестра, достойного местопребывания ученых, куда в течение четверти века следовали друг за другом такие бесценные сокровища, какими не могла похвастать библиотека Птолемея^*, которая, возможно, и не была сожжена Омаром^**, как это утверждают наши пустомели-историки. Никогда в жизни не видел я столь великолепных изданий.

^* (Египетский царь Птоломей II (285-247 до н. э.), который покровительствовал наукам и искусствам, основал в Александрии знаменитую библиотеку, приказал перевести Библию на греческий язык.)

^** (Второй представитель династии мусульманских калифов (592-644). Существует версия, будто он сжег Александрийскую библиотеку.)

- Что за несчастные люди ими торгуют! - обратился я к Теодору.

- Они уже умерли или еще умрут от этого, - отвечал он.

Но зала была пуста. Там можно было увидеть одного лишь неутомимого господина Тура, терпеливо и точно воспроизводившего на заботливо подготовленных карточках названия трудов, которые недавно ускользнули от его ежедневною надзора. Это счастливейший из смертных: в ящиках, коими он обладает, заключены созданные силою типографского искусства точные копии фронтисписов всех известных книг. Он не пострадает, если все издательские творения погибнут во время первой же, ближайшей революции, которая нам обеспечена благодаря успехам прогресса. Он сможет оставить будущему полный каталог универсальной библиотеки. В этом, безусловно, была восхищения достойная способность предвидеть, предусмотреть, как недалек тот час, когда явится необходимость составить полную опись цивилизации. Пройдет еще несколько лет, и об этом говорить уже не будут.

- Господи, помилуй! Да ведь вы ошиблись днем, любезный Теодор! - сказал почтенный господин Сильвестр. - Последний день был вчера. Книги, которые вы видите, уже проданы и ждут носильщиков.

Теодор пошатнулся и побледнел. Его лицо стало похоже на истершийся сафьян лимонного цвета. Удар, который был ему нанесен, потряс меня до глубины души.?

- Вот и хорошо,- сказал он с убитым видом.- Я признаю, что такова уж моя злосчастная судьба: она давно приучила меня к подобным горестным новостям. Но скажите: кому принадлежат эти перлы, эти алмазы, эти сказочные богатства, которые могли бы составить славу библиотек рода де Ту^* и рода Гролье^**?

^* (Ту, Жак-Огюст де (1553-1617) - выдающийся французский историк и государственный деятель, каноник Собора Парижской Богоматери. Собрал замечательную библиотеку.)

^** (Гролье, Жан (1479-1565) - французский библиофил. Для него изготовлялись великолепные переплеты, ныне носящие его имя.)

- Все произошло, как обычно, милостивый государь, - отвечал господин Сильвестр. - Эти превосходные, классические, оригинальные издания, эти старинные, несравненные экземпляры с факсимиле прославленных эрудитов, эти интереснейшие и редчайшие филологические книги, о которых Академия и Университет и слыхом не слыхали, снова и на законном основании перешли во владение сэра Ричарда Гебера. Это доля британского льва^* - мы охотно уступаем ему греческий и латынь, которых не знаем. А вот эти великолепные коллекции трудов по естественной истории, эти шедевры систематики и иконографии принадлежат принцу де***, чьи склонности к наукам, благодаря его положению, придают новый блеск его огромному состоянию. Эти чудеса средних веков, эти единственные в своем роде моралитэ^**, равных коим не существует в подлунном мире, эти любопытные опыты в драме, вышедшие из-под пера наших предков, обогатят образцовую библиотеку господина де Соленна. А эти старинные фацеции^***, столь изящные, столь изысканные, столь радующие взор и столь прекрасно сохранившиеся, принадлежат вашему любезному и хитроумному другу, господину Эме-Мартену. Мне нет надобности говорить вам, кому принадлежат эти роскошно изданные книги в новеньких, ярких сафьяновых переплетах, с широким кружевом. Это Шекспир мелких собственников, это взявшийся за мелодраму Корнель, искусный и всегда красноречивый певец страстей и добродетелей народа; утром их не вполне оценили, зато вечером за них платили полновесной золотой монетой, хотя и рычали сквозь зубы, как смертельно раненные кабаны, и отводили от своих соперников трагические глаза, затененные насупленными бровями.

^* (Намек на государственный герб Великобритании.)

^** (Нравоучительная западноевропейская драма XV-XVI вв.)

^*** (Короткий западноевропейский рассказ типа анекдота, возникший в XII-XIII вв. и особенно популярный в эпоху Возрождения.)

Теодор уже не слушал. Он положил руку на довольно красивый фолиант, к которому хотел приложить свой эльзевириометр^*, иными словами, полуфут с делениями, измеряющими почти бесконечно малые величины, которым он - увы! - устанавливал цену и истинные достоинства своих книг. Десять раз подходил он к проклятой книге, десять раз проверял свои удручающие подсчеты, затем пролепетал несколько слов, которых я не расслышал, снова изменился в лице и упал в обморок прямо мне на руки. Мне стоило немалого труда усадить его в первый же фиакр, проезжавший мимо.

^* (Эльзевиры - знаменитая семья голландских типографов и издателей XVI-XVII вв. Их издания так и назывались "эльзевиры".)

Мои настойчивые попытки вырвать у него тайну этого внезапного приступа болезни долгое время оставались тщетными. Он не говорил ни слова. А мои слова уже не доходили до него. "Это тиф, - подумал я, - пароксизм тифа".

Я сжал его в своих объятиях. Я продолжал допрос. Казалось, в порыве откровенности он уступил моим просьбам.

- В моем лице, - сказал он мне, - вы видите несчастнейшего из смертных! Этот волюм - Вергилий издания тысяча шестьсот семьдесят шестого года, большого формата; гигантский экземпляр этого издания у меня, как я полагал, имелся, но этот выше моего на треть линии^*. Враги или же люди предубежденные могли бы даже найти тут целых пол-линии! Боже милостивый, треть линии!

^* (Старинная мера длины, равная ок. 1/10 дюйма.)

На меня это подействовало, как гром среди ясного неба. Я понял, что начинается бред.

- Треть линии! - повторил он, яростно грозя небу кулаком, подобно Аяксу^* или Капанею^**.

^* (Аякс Младший, участник осады Трои, навлекший на себя гнев богов своею надменностью.)

^** (Один из семи героев, участников похода против Фив. Дал клятву, что возьмет город даже против воли богов, за что Зевс поразил его молнией.)

Я дрожал всем телом.

Мало-помалу силы окончательно оставили его. Несчастный жил теперь лишь затем, чтобы страдать. Время от времени он повторял одно и то же:

- Треть линии! - и кусал себе руки.

А я все твердил:

- Пропади они пропадом - и книги, и тиф!

- Успокойтесь, мой друг, - ласково шептал я ему на ухо каждый раз, как приступ возобновлялся. - Треть линии - это пустяки, когда речь идет о самой тонкой работе в мире!

- Пустяки! - вскричал он. - Треть линии в Вергилии издания тысяча шестьсот семьдесят шестого года - это пустяки! Эта треть линии увеличила на сто луидоров цену на какого-то Гомера из Нерли у господина де Котта. Треть линии! Ах, вы не сочли бы пустяком треть линии пунсона^*, вонзившегося вам в сердце!

^* (В типографском деле - металлический брусок или пластинка.)

Голова его запрокинулась, руки вытянулись, в ноги вонзились железные когти судорог. Сомнений не было: тиф поражал его конечности. Не желал бы я, чтобы меня заставили продлить на одну треть линии тот короткий путь, который вел нас к его дому.

Наконец, мы приехали.

- Треть линии! - сказал он привратнику.

- Треть линии! - сказал он кухарке, отпершей нам дверь.

- Треть линии! - сказал он жене, обливая ее слезами.

- Мой попугайчик улетел! - тоже плача, сказала его маленькая дочка.

- Зачем же было оставлять клетку открытой? - спросил Теодор. - Треть линии!

- Народ волнуется на Юге и на улице Часов,- сказала престарелая тетка, читавшая вечернюю газету.

- Какого черта ему надо? - вопросил Теодор. - Треть линии!

- Ваша ферма в Босе сгорела, - сказал ему слуга, укладывая его в постель.

- Надо вновь отстроить ее, если она того стоит, - ответил Теодор. - Треть линии!

- Как вы думаете: это серьезно? - спросила меня кормилица.

- Стало быть, вы, голубушка, не читали "Журнал медицинских наук"? Чего вы ждете? Зовите духовника!

К счастью, в эту минуту появился священник: он, как всегда, зашел поболтать о разных литературных и библиографических тонкостях, ибо требник не целиком поглощал его внимание, но, пощупав пульс Теодора, он забыл обо всем на свете.

- Увы, сын мой, - сказал он ему, - жизнь человеческая - это только путь в иные края, и сам этот мир не вечен. Он кончится так же, как и все, что имеет начало.

- Вы читали написанный на эту тему "Трактат о происхождении и древности мира"? - спросил Теодор.

- Я знаю об этом то, что почерпнул в Книге Бытия^*, - отвечал почтенный пастырь, - но я слышал, что некий софист минувшего века, которого звали господин де Мирабо, написал на эту тему целую книгу.

^* (Первая книга, входящая в Библию.)

- Sub judice lis est^*,- внезапно прервал его Теодор. - Я доказал в моих "Строматах"^**, что первые две части света принадлежат этому унылому педанту Мирабо, а третья - аббату де Маскрие.

^* (Это подлежит справедливому суду (лат.).)

^** (Букв.: "разноцветные ковры" (греч.). В переносном смысле означает: "обо всем понемногу".)

- Господи! Да что же он делал в Америке? - приподняв очки, воскликнула престарелая тетка.

- Речь идет не об этом, - продолжал аббат. - Верите ли вы в пресвятую Троицу?

- Как могу я не верить в знаменитый труд Сервета^* "De Trinitate"^**? - возопил Теодор и приподнялся, до половины вылезая из-под одеяла на подушку. - Ведь я ipsissimus oculis^*** видел, как у господина Маккарти, который заплатил за этот экземпляр семьсот ливров на распродаже де Лавальер, его уступили за незначительную сумму в двести пятнадцать франков!

^* (Сервет, Мигель (1511-1553) - врач и богослов, сожженный в Женеве по наущению Кальвина.)

^** (О Троице (лат.).)

^*** (Своими собственными глазами (лат.).)

- Но мы не о том говорим! - в замешательстве воскликнул верный служитель алтаря. - Я спрашиваю вас, сын мой: что вы думаете о божественном происхождении Иисуса Христа?

- Ладно, ладно, - сказал Теодор. - Ведь нам всего лишь надо понять друг друга. Наперекор всем и против всех я буду стоять на том, что "Toldos Jeshu"^*, из которого этот невежественный пасквилянт Вольтер позаимствовал такое множество нелепых побасенок, достойных "Тысячи и одной ночи", есть не что иное, как злобная раввинская чушь, и что сочинение это недостойно занимать место в библиотеке ученого!

^* ("Толедот-Иешу" - "Родословная Иисуса" (древнееврейск.).)

- В добрый час! - вздохнул достойный священнослужитель.

- Разве только в один прекрасный день, - продолжал Теодор, - отыщется экземпляр in charta maxima^*, о котором, если память мне не изменяет, идет речь в неопубликованной галиматье Давида Клемана^**.

^* (В полный лист (лат.).)

^** (Клеман, Давид (?-1760) - протестанский пастор и ученый библиограф. Из его сочинений напечатан только многотомный словарь редких книг.)

Священник застонал, на сей раз весьма явственно, поднялся со стула и с волнением наклонился над Теодором, желая членораздельно объяснить ему, без подходов и околичностей, что он в последнем градусе библиоманового тифа, о котором говорилось в "Журнале медицинских наук", и что сейчас ему не следует беспокоиться ни о чем, кроме собственного здоровья.

Наглое отрицание божества неверующими, которое по справедливости можно назвать наукой глупцов, не отняло у Теодора смысла жизни, но этот прелестный человек чересчур углубился в книги ради бесплодного изучения буквы трудов отцов церкви, и у него не осталось времени постичь их дух. Даже если бы он был совершенно здоров, иная доктрина могла бы вызвать у него лихорадку, а иная догма - столбняк. Он мог бы уступить сенсимонисту^* в богословском споре. Он повернулся лицом к стене.

^* (Т. е. последователю графа Клода-Анри де Сен-Симона (1760-1825), французского философа-идеалиста, проповедовавшего пантеистическое понимание божества.)

Долгое время он лежал молча, и можно было подумать, что он умер, но, подойдя к нему, я услышал тихий шепот: "Треть линии! Боже правый! Боже милостивый! Где же ты отдашь мне эту треть линии и может ли твое всемогущество как-то исправить неисправимую ошибку переплетчика?"

В эту минуту появился один библиофил из числа его друзей. Ему сказали, что у Теодора началась агония, что у него был страшный бред и в бреду он говорил, будто аббат Маскрие создал третью часть света, и что четверть часа назад он утратил дар речи.

- Сейчас посмотрим, - сказал любитель.

- По какой ошибке в пагинации узнается хорошее эльзевировское издание Цезаря тысяча шестьсот тридцать пятого года? - спросил он Теодора.

- Сто пятьдесят третья страница вместо сто сорок девятой.

- Прекрасно. А издание Теренция^* того же года?

^* (Теренций, Публий (ок. 195-159 до н. э.) - римский писатель, автор комедий.)

- Сто восьмая вместо сто четвертой.

- Черт побери, - заметил я, - в этом году Эльзевирам не везло на цифры. Они хорошо сделали, что не напечатали в том же году свои логарифмы!

- Чудесно! - продолжал друг Теодора. - А ведь если бы я прислушался к толкам этих людей, я мог бы поверить, что ты на волосок от смерти!

- На треть линии, - подхватил Теодор, голос которого понемногу слабел.

- Твоя история мне известна, но она ничего не стоит по сравнению с моей. Вообрази, что неделю тому назад, на одной из этих дешевых анонимных распродаж, о которых извещало объявление, висящее на дверях, я упустил Боккаччо тысяча пятьсот двадцать седьмого года, такого же великолепного, как и твой, в венецианском переплете из телячьей кожи, с остроконечными "а",- все признаки подлинности и ни одного подновленного листочка.

Все умственные способности Теодора сосредоточились на одной мысли:

- Ты уверен, что "а" были остроконечные?

- Как железный наконечник алебарды.

- Значит, это, несомненно, была самая что ни на есть "двадцатисемитка".

- Она самая. В тот день у нас был чудесный обед, очаровательные женщины, зеленые устрицы, остроумные люди и шампанское. Я пришел через три минуты после того, как книга была продана!

- Милостивый государь! - в бешенстве закричал Теодор.- Когда продается "двадцатисемитка", нечего садиться за обед!

Это последнее напряжение исчерпало ту каплю жизненных сил, которые еще у него оставались и которые течение беседы поддерживало подобно тому, как кузнечные меха раздувают затухающую искру. Губы его, однако, еще успели прошептать: "Треть линии!" - но то были его последние слова.

В ту минуту, когда мы утратили всякую надежду на его спасение, его кровать подкатили к библиотеке, из которой мы один за другим вытащили все волюмы, - казалось, он звал их глазами, - и дольше всего держали у него на виду те, которые мы считали наиболее подходящими, чтобы ласкать его взор. Умер он в полночь, меж Дезелем и Паделу, любовно сжимая руками Тувенена.

На следующий день состоялись похороны, и мы шли во главе огромной погребальной процессии безутешных сафьянщиков; мы распорядились завалить могилу камнем, на котором была высечена нижеследующая надпись, сочиненная самим некогда Теодором и пародировавшая эпитафию Франклина:

Здесь 
под деревянным переплетом, 
покоится 
экземпляр 
лучшего издания 
человека,- 
издания, 
написанного на языке золотого века, 
который человечество уже не понимает. 
Ныне это 
старая книжонка, 
попорченная, 
вся в пятнах, 
промокшая, 
разрозненная, 
с негодным фронтисписом, 
изъеденная червями 
и сильно тронутая 
гнилью. 
Пусть никто не осмелится 
ожидать, 
что ей воздадут запоздалые и ненужные 
почести 
в виде переиздания.