Сожженные "Записки" [1967 Фейнберг И.Л. - История одной рукописи. Рассказы литературоведа]

Автобиографические записки, сожженные поэтом после разгрома восстания 14 декабря, представляют собой важнейшее не дошедшее до нас произведение Пушкина. Эти записки он называл своей "биографией", вспоминая в начале тридцатых годов:

"В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства".

Это было, по-видимому, большое произведение: Пушкин указывает, что своей "биографией" он "занимался" "несколько лет сряду". Вместе с ней поэт сжег и свои "Ежедневные записки", то есть дневники, служившие материалом для нее (в черновике Пушкин замечает, что "принужден был сжечь свои тетради"). Наконец, за три месяца до того, как рукописи были сожжены, Пушкин сообщал одному из друзей, что переписывает набело свои мемуары. Таким образом, большой труд этот был накануне восстания 14 декабря близок уже к завершению.

С уничтожением "Записок" "русская литература понесла невознаградимую утрату", писал когда-то первый биограф Пушкина - Анненков. Однако исследований о судьбе "Записок" поэта мы не встречали. Принято было считать, что от них ничего или почти ничего не сохранилось. Но были ли они действительно полностью уничтожены Пушкиным?

Утверждение Пушкина о том, что он сжег свои "Записки", носит, казалось бы, безоговорочный характер. Но известно, что утверждение автора об уничтожении рукописи не всегда является доказательством действительной гибели ее.

Лев Толстой, например, записал в дневнике в мае 1897 года: "Вырезал, сжег то, что написано было сгоряча". Однако погибшие, казалось бы, страницы толстовского дневника уцелели, так как Буланже, которому Толстой передал их с просьбой сжечь по прочтении, сохранил их. В другом подобном же случае подлинная запись, сделанная Толстым в дневнике 12 января 1897 года, была по просьбе Толстого уничтожена Чертковым; но последний, прежде чем уничтожить подлинник, сфотографировал его, и потому текст этой (действительно сожженной) страницы из дневника Толстого также дошел до нас.

Страницы дневника, которые Толстой считал сожженными, уцелели случайно, вопреки его воле. Когда мы говорим о возможности сохранения отрывков, входивших в состав "Записок" Пушкина, вопрос следует ставить не о случайном, а о сознательном сохранении Пушкиным подобных отрывков, поскольку мы знаем, что таким именно образом поступил позже Пушкин, уничтожая десятую главу "Евгения Онегина", в которой смело писал о декабристах. Сделав запись о сожжении ее, Пушкин зашифровал запретные строки этой главы с целью сохранить их для будущего. И листок с этими пушкинскими стихами уцелел, хотя только век спустя был расшифрован исследователями.

Автопортрет Пушкина. 1823 г.

Когда мы говорим о "Записках" Пушкина, перед нами встает вопрос о судьбе запретного литературного произведения. Поэтому мы должны изучить вопрос о его "Записках" в свете всего, что нам известно о судьбе скрытых и уцелевших памятников декабристской литературы.

Вспомним, что "Русская правда" Пестеля и "Конституция" Никиты Муравьева были втайне сохранены, несмотря на то что декабристы утверждали на следствии, будто рукописи эти ими "истреблены". "Русскую правду" они скрыли, закопав в землю невдалеке от села Кирнасовки и распустив слухи об ее уничтожении; однако рукопись ее была обнаружена во время следствия, выкопана из земли и доставлена Николаю I. Издана же "Русская правда" могла быть впервые только после революции 1905 года.

"Конституция" Никиты Муравьева, переписанная рукой Рылеева, была также сохранена друзьями декабристов и возвращена И. И. Пущину, когда он три десятилетия спустя вернулся из Сибири. Между тем автор "Конституции" Никита Муравьев не только показал на следствии, что сжег свою рукопись, но, кроме того, на прямой вопрос: "Не осталось ли у кого-либо списка оной?"- ответил: "Я не полагаю, чтобы осталась у кого-либо копия Конституции, писанной мною". Естественно предположить, что Пушкин, сохранивший строки сожженной им "декабристской главы" "Онегина", мог сохранить каким-нибудь образом и отрывки сожженных "Записок".

До сих пор не было твердо установлено даже, когда именно уничтожил Пушкин свои "Записки". Некоторые исследователи упоминают как о чем-то само собой разумеющемся, что он сжег их тотчас же по получении известия о разгроме восстания 14 декабря. Между тем в одной из недавних работ - на основании рассказа друга Пушкина П. В. Нащокина - говорится, что лишь "при неожиданном появлении в Михайловском в ночь с 3 на 4 сентября 1826 года фельдъегеря, приехавшего за поэтом, Пушкин, не ожидавший для себя ничего доброго, поспешно бросил в огонь... свои автобиографические записки".

П. А. Вяземский (вверху), ниже декабристы: слева - Пестель, вправо от него Трубецкой и Рылеев. Внизу профиль В. Ф. Вяземской. Рисунки Пушкина,1826 г.

Когда же сжег Пушкин в действительности свои "Записки"? И верно ли, что от них, как думали до последнего времени, случайно сохранился только один листок (точнее, обрывок листа.- И. Ф.) с датой 19 ноября 1824 года и отрывок, посвященный выходу в свет "Истории" Карамзина.

"Записки" свои Пушкин уничтожил (как сам он указывает в предисловии к новым "Запискам", которые начал через несколько лет) после получения известия о разгроме восстания 14 декабря, "в конце 1825 года, при открытии несчастного заговора". О восстании 14 декабря поэт узнал на третий или четвертый день и с этого дня ожидал ареста. "Все-таки я от жандарма еще не ушел",- писал он Жуковскому месяц спустя, 20 января 1826 года. Рассказ же о том, будто Пушкин бросил в огонь свои "Записки" в последнюю минуту (то есть 3 сентября 1826 года), в самый момент приезда за ним фельдъегеря, опровергается уже тем, что 14 августа, за полмесяца до того, как за ним наконец приехали, поэт сообщал Вяземскому: "Из моих записок сохранил я только несколько листов". Какие именно листы имел он в виду, постараемся выяснить далее.

Кишиневская тетрадь Пушкина. Остатки черновика, большая часть которого была вырвана поэтом из тетради

О том, что Пушкин имел время заранее подготовиться к приезду жандарма, свидетельствует даже внешний вид его сохранившихся черновых тетрадей. В числе немногочисленных замечаний, касающихся "Записок" поэта, можно отыскать в литературе - и отметить как верное - указание Н. Лернера: "В черновых тетрадях Пушкина встречается немало вырванных страниц; в числе их, вероятно, были черновики тех воспоминаний, которые Пушкин переписывал набело в 1825 году; сжегши беловую рукопись и боясь тщательного обыска, он не пожалел и черновых листов».

Сжигая «Записки», Пушкин уничтожал их с разбором. Всякий, кто видел его черновые тетради, знает, что листы из них он вырывал не подряд, сохраняя, где можно, отдельные страницы и даже части страниц, которыми дорожил. В одной из таких тетрадей уцелели, например, страницы, относящиеся к его «Запискам» и посвященные характеристике Петра I и Екатерины П.

Автобиографические записки поэт уничтожил не целиком, поскольку вовсе не был поставлен в необходимость бросить их в огонь внезапно, в момент появления в Михайловском фельдъегеря.

Вспомним историю ареста Якушкина и судьбу бумаг Грибоедова, и возможность сохранения Пушкиным страниц своих запретных «Записок» перестанет казаться нам всего только маловероятной счастливой случайностью.

Якушкин ожидал ареста в Москве. Московский полицмейстер явился за ним 10 января 1826 года, то есть почти через месяц после разгрома восстания. «Он требовал от меня моих бумаг,- говорит в своих «Записках» Якушкин.- Я объявил ему, что у меня никаких бумаг нет, а что если бы и были такие, которые могли бы быть для него любопытны, то я бы имел время их сжечь».

Однако Якушкин не сжег их, хотя действительно «имел время их сжечь». Бумаги, находившиеся в его смоленском имении, доставлены были раньше, чем там произведен был обыск, в подмосковную усадьбу, принадлежавшую матери его жены, «которая, зная их опасную важность, хранила их под полом своего кабинета, чтобы передать их отцу, когда он вернется из ссылки», рассказывает сын декабриста Е. И. Якушкин. И только «незадолго до смерти, боясь, что бумаги эти попадут кому-нибудь в руки, она сожгла их». Таким образом, бумаги Якушкина, вопреки сделанному им при аресте заявлению, были спрятаны.

Приказ об аресте Грибоедова был 22 января 1826 года доставлен в крепость Грозную, где остановился на походе Ермолов с сопровождавшими его лицами, в числе которых находился Грибоедов. «По воле государя императора,- писал военный министр Ермолову,—покорнейше прошу ваше высокопревосходительство приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел возможности к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к его императорскому величеству». На следующий же день Ермолов секретно донес об исполнении высочайшего повеления. «Он взят таким образом,- сообщал он о Грибоедове,- что не мог истребить находящихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же бы впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю".

В действительности же знавший о замыслах декабристов Ермолов, "желая спасти себя, спас Грибоедова": он, узнав о готовящемся аресте Грибоедова, "предварил его за два часа", о чем рассказывал впоследствии Пушкин Александру Тургеневу (записавшему рассказ поэта в своем дневнике). "Ермолов,- сообщает в своих записках Денис Давыдов,- желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что могло более или менее подвергнуть его беде". И потому при аресте Грибоедова в чемодане, который он вез с собой, найдена была только рукопись "Горя от ума". На вопрос же, нет ли еще каких бумаг, Грибоедов отвечал, что больше бумаг у него нет.

За Пушкиным фельдъегерь послан был только восемь месяцев спустя после восстания, когда следствие по делу декабристов было закончено и приговор приведен в исполнение. Но фельдъегерь этот, посланный с предписанием сопровождать поэта "не в виде арестанта" в Москву, задержан был губернатором в Пскове и потому в Михайловское за Пушкиным вообще не приезжал.

"Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остается здесь до прибытия вашего,- писал Пушкину 3 сентября 1826 года псковский губернатор барон фон Адеркас.- Прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне". Это письмо губернатора послано было Пушкину в Михайловское с нарочным вместе с копией предписания, в котором говорилось: "г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества".

Нарочный, посланный в Михайловское с этим предписанием и письмом губернатора, Пушкина не застал: поэт находился в этот день у соседей в Тригорском и задержался там до позднего вечера.

"Погода стояла прекрасная,- вспоминала много лет спустя одна из младших дочерей владелицы Тригорского, М. И. Осипова.- Мы долго гуляли, Пушкин был особенно весел. Часу в одиннадцатом сестры и я проводили Пушкина по дороге в Михайловское. Вдруг рано на рассвете является к нам Арина Родионовна... Из расспроса ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича, в Михайловское прискакал какой-то - не то офицер, не то солдат. Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать с ним в Москву. Пушкин успел взять только деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было.

"Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?" - "Нет, родные, никаких бумаг не взял,- отвечала на расспросы старая няня Пушкина.- И ничего в доме не ворошил. После того я сама кое-что поуничтожила".- "Что такое?" - "Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеич кушать любил, а я-то терпеть его не Могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный".

Рассказ М. И. Осиповой о памятных для всей семьи друзей поэта событиях 3-4 сентября 1826 года, как и запомнившийся ей с детства простодушный рассказ няни, в слезах прибежавшей на рассвете в Тригорское, по-видимому, верно передают обстоятельства отъезда Пушкина из Михайловского.

В момент приезда нарочного Пушкина в Михайловском не было. И он уже по одному этому не мог, услышав о приезде фельдъегеря, "тотчас схватить свои бумаги и бросить их в печь". Обыск в Михайловском также произведен не был: нарочный не был уполномочен на производство его. Поэтому он, как верно рассказала няня, "никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил".

Пушкин располагал в Михайловском временем, достаточным для того, чтобы разобрать свои "Записки" и сохранить из них все, что считал возможным. 14 августа 1826 года, как было сказано, он писал Вяземскому: "Из моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя". Но что же это за листы? Говорит ли Пушкин в письме к Вяземскому только о страницах, посвященных Карамзину, и являлся ли этот отрывок "Записок" единственным сохраненным поэтом?

Пушкин напечатал его в 1828 году анонимно, исключив места, которые не могли быть пропущены николаевской цензурой, и сопроводив пояснением: "Извлечено из неизданных записок". Но, сжигая "Записки", Пушкин сохранил, как постараемся показать, и другие отрывки из них, в том числе отрывки политически опасного содержания. Сохранил, но умолчал об этом. Где же могут скрываться в таком случае эти отрывки?

Спрятать рукопись или отдельные части ее можно, конечно, по-разному. И не только зашифровав ее, как зашифрована была Пушкиным десятая, "декабристская" глава "Евгения Онегина", или зарыв ее в землю, как зарыта была "Русская правда". До нас дошло свидетельство декабриста Якушкина о том, что "Никита Михайлович Муравьев задумал... составить подробные записки о Тайном обществе, и, чтобы они не попались в руки правительства, он писал 'их в форме отдельных заметок на полях книг. Библиотека Никиты Муравьева досталась его брату Александру, который собрал из книг заметки брата и назвал их "Мои записки".

Никита Муравьев, как видим, скрыл свои записки, разобщив их с этой целью на отдельные заметки. Сходным образом мог поступить Пушкин и с сохраненными им отрывками своих сожженных "Записок". Где же можно искать указаний на судьбу этих сохраненных отрывков? Прежде всего, конечно, в бумагах самого поэта. Вспомним, что листок с зашифрованными строками десятой главы "Онегина" скрывался много десятилетий именно среди бумаг Пушкина; но содержание его оставалось нераскрытым, несмотря на то что он побывал в руках жандармов, которые чрезвычайно интересовались рукописями Пушкина и поставили даже на этом листке свой регистрационный номер. Не было раскрыто содержание его и исследователями Пушкина вплоть до 1910 года, когда листок этот был наконец расшифрован П. О. Морозовым.

К числу недавно опубликованных и недостаточно изученных ранее пушкинских текстов относится черновик записки "О народном воспитании", написанной в ноябре 1826 года. Пушкин трижды ссылается в этом черновике на свои будто бы полностью сожженные им годом раньше Автобиографические записки. Ссылается и неожиданно использует сохраненный отрывок их для своей новой работы. Ясно читающиеся в черновике записки "О народном воспитании" слова поэта показывают, что сохраненные им страницы сожженных "Записок" говорили о царствовании Александра I и о развитии в то время в русском обществе революционных идей. Сохранение Пушкиным этих запретных страниц подтверждает,. что "Записки" были сожжены им после 14 декабря не целиком.

Но прежде чем искать в пушкинском литературном наследстве какие-либо политически опасные для поэта и тем не менее сохраненные им отрывки "Записок", следует подумать о том, что наряду с запретными страницами в его "Записках" должны были, конечно, содержаться и страницы, которые могли быть опубликованы Пушкиным. Дошедшая до нас программа возобновления сожженных Автобиографических записок, составленная им в начале 30-х годов, показывает, что в состав их входили, например, портреты предков поэта и портреты современников, не подпадавшие под цензурный запрет. И потому он не имел никакой нужды скрывать эти страницы своей биографии.

Страница рабочей тетради поэта (фрагмент). Черновик стихов о Французской революции 1789 года. Вверху автопортреты Пушкина (в костюме времен Французской революции)

В состав политически запретной части "Онегина" входила, как мы знаем, кроме "декабристской", десятой главы романа, еще одна глава, которая была уничтожена Пушкиным потому, что она заключала в себе смелое описание аракчеевских военных поселений. Но, уничтожая эту запретную главу "Онегина", Пушкин сохранил из нее строфы, которые не представляли опасности и могли даже увидеть свет при жизни поэта: Пушкин сам напечатал их в приложении к своему роману в качестве "Отрывков из Путешествия Онегина".

Нет поэтому ничего невозможного в том, что еще до сожжения своих "Записок" Пушкин мог готовить к печати - и даже печатать - отдельные, не представлявшие опасности отрывки их. Так оно - постараемся показать - и было в действительности.

Где же можно искать эти сохраненные Пушкиным страницы? Да всюду, то есть почти во всех томах собрания его сочинений, потому что Пушкин, как увидим, печатал отрывки своих "Записок", не указывая на действительное происхождение их или же приобщая их в качестве приложения к другим своим произведениям.

Нам едва ли пришло бы в голову, например, искать уцелевшие отрывки "Записок" поэта в тех томах его сочинений, где печатаются стихотворения и. поэмы. Но искать их там, оказывается, нужно. Говорит нам об этом письмо самого Пушкина.

Давая указания о подготовке к печати собрания своих стихотворений, Пушкин 27 марта 1825 года писал брату: "Не напечатать ли в конце Воспоминания в Царском Селе с Noto'й (то есть с примечанием.- И. Ф.), что они писаны мною 14-ти лет,- и с выпискою из моих Записок (об Державине), ась?"

Отказавшись в 1825 году от намерения напечатать в сборнике своих стихов "Воспоминания в Царском Селе", Пушкин не смог напечатать в качестве приложения к этому стихотворению и "выписку" из своих "Записок" "об Державине" ("Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году на публичном экзамене в лицее..."). Посвященный Державину отрывок остался в бумагах Пушкина и дошел до нас (может быть, в более поздней редакции, так как поэт позднее вновь вернулся к нему). Но возникшей в 1825 году мыслью о возможности печатать отрывки из "Записок" в виде приложения к своим стихотворениям Пушкин все же воспользовался.

Еще раньше, чем он задумал напечатать в качестве приложения к стихотворным "Воспоминаниям в Царском Селе" отрывок "об Державине", Пушкин опубликовал другой отрывок из своих "Записок" - под видом примечания к первой главе "Евгения Онегина", вышедшей в свет в феврале 1825 года. Среди примечаний, которыми Пушкин сопроводил первое издание этой главы "Онегина", резко выделяется законченный рассказ поэта о своем прадеде Абраме Петровиче Ганнибале, начинающийся словами: "Автор, со стороны матери, происхождения африканского".

В заключение этого рассказа Пушкин говорит: "В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его биографию".

Показать, что эти страницы об А. П. Ганнибале являются сохранившимся отрывком сожженных "Записок" Пушкина, не трудно, поскольку, приступив в 30-е годы, к возобновлению их, поэт повторил в начале новой автобиографии свой рассказ об Абраме Петровиче Ганнибале (с некоторыми, главным образом стилистическими, отличиями). Таким образом, еще до того, как он вынужден был сжечь свои "Записки", Пушкин напечатал отрывок из них, посвященный Ганнибалу, под видом примечания к первой главе "Онегина".

Пушкин сам помог нам обнаружить этот отрывок, высказав в письме к брату мысль о возможности печатать страницы "Записок" в качестве приложения к собственным стихам. Поэт сам подсказывает нам также мысль о возможности обнаружить отрывки "Записок" среди страниц, напечатанных под видом его писем.

Совет писать автобиографические записки "в виде писем" Пушкин высказал в письме к Нащокину. "Что твои мемории?-писал он ему 2 декабря 1832 года.- Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь - и другой". Нащокин последовал совету Пушкина, и в бумагах поэта сохранилось "письмо", представляющее собой не что иное, как отредактированное Пушкиным начало автобиографических записок Нащокина.

Мысль о возможности писать - или печатать - автобиографические записки "в виде писем" (точнее, под видом писем) Пушкин не только высказал, но и сам осуществил. Под видом письма он напечатал в "Северных цветах" на 1826 год" страницы своих "Записок", посвященные воспоминаниям о Крыме.

В заключительном абзаце этого мнимого письма поэт прямо указывал, что страницы его представляют собой воспоминания о прошлом. "Растолкуй мне теперь,- писал он,- почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую?.. Или воспоминание - самая сильная способность души нашей?" Риторическое обращение к предполагаемому адресату не могло, конечно, превратить в письмо этот отрывок пушкинских "Записок", как не становится письмом глава романа, даже если автор начинает свое повествование обращением к "любезному читателю".

Страницы "Записок" Пушкина, посвященные Карамзину, оторваны были поэтом от других, не дошедших до нас листов его рукописи. Пушкин вспоминает в этом отрывке об опасной болезни, которую он перенес весной 1818 года: "Семья моя была в отчаяньи; но через шесть недель я выздоровел". Рассказав, как он "с жадностию и со вниманием" прочел в своей постели только что появившуюся "Историю Государства Российского", Пушкин вспоминает о том, каким событием явился выход в свет этой книги Карамзина.

"3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) - пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили".

Печатая свой рассказ в "Северных цветах" на 1828 год с указанием: "Извлечено из неизданных записок", Пушкин должен был сократить его из-за цензуры и отбросить тот листок своих "Записок", где он говорил о своих политических спорах с Карамзиным. ("Однажды,- вспоминал здесь Пушкин,- начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспаривая его, я сказал: "Итак, вы рабство предпочитаете свободе"). "Любимые парадоксы" Карамзина, против которых так резко спорил поэт, заключались в признании необходимости сохранения в России самодержавия и крепостного права.

В рукописи своих "Записок" Пушкин, кроме того, заметил: "Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм",- подразумевая, вероятно, известную эпиграмму на Карамзина:

Нет надобности доказывать, что автор "Бориса Годунова" смотрел на историю России иначе, чем Карамзин. "Читая его труд,- говорил позже Пушкин Ермолову,- я был поражен тем детским, невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иоанном Грозным, как будто для государей это не есть дело весьма обыкновенное".

Но, резко расходясь с Карамзиным и вспоминая свои споры с ним, Пушкин назвал его "Историю" "созданием великого писателя", имея в виду не только литературные достоинства ее. И это требует, конечно, объяснения.

В своем историческом труде, указывает Пушкин, Карамзин "везде ссылается на источники". И не только ссылается, но и широко обнародовал эти источники. А "верный рассказ событий", по словам Пушкина, "красноречиво опровергал" сопровождающие его "размышления" Карамзина "в пользу самодержавия".

Выступая в своих "Записках" как противник самодержавия, Пушкин считал, что "История" Карамзина не только открывала читателям "древнюю Россию", "дотоле им неизвестную", но и - вопреки реакционной политической тенденции историографа - свидетельствовала языком событий против исторической необходимости сохранения самодержавия в России.

До нас дошел также переписанный Пушкиным набело отрывок, датированный 2 августа 1822 года. В рукописи он не озаглавлен, рукой Пушкина над ним выставлено только: "№ 1". Между тем перед нами тщательно обработанные и переписанные набело страницы "Записок" поэта. Это казалось очевидным при первых публикациях отрывка. В "Библиографических записках", где он сто лет назад впервые увидел свет, эти страницы Пушкина верно названы были "отрывком, сохранившимся из его прежних записок". С годами, однако, понимание действительного характера пушкинского отрывка было утрачено.

Эти страницы не получили в годы, предшествовавшие восстанию 14 декабря, известности, какую приобрели направленные против самодержавия и широко распространявшиеся декабристами стихи поэта. Между тем этот отрывок "Записок" Пушкина говорил о недавнем прошлом России, для того чтоб дать ответ на еще не решенные вопросы современности и исторически обосновать необходимость уничтожения самодержавия и крепостного права. Страницы пушкинского отрывка охватывают "императорский" период русской истории, начиная с Петра I, а в конце отрывка появляется Павел I и речь идет уже об Александре I, воцарившемся после убийства Павла. Нетрудно догадаться, что содержанием последующих страниц должен был явиться очерк царствования - и характеристика - Александра I.

"Сто лет от Петра Великого до Александра I,- писал декабрист Штейнгель,- столько содержат в себе поучительных событий к утверждению в том, что называется свободомыслием!" Этому именно столетию, точнее, политическому обозрению его, и посвящен рассматриваемый нами отрывок "Записок" поэта. Средством, к которому Пушкин прибегает здесь для достижения своей цели, является создание резких исторических портретов Петра I, Екатерины II и их преемников.

Петра I Пушкин называет в отличие от его "ничтожных наследников" "сильным человеком", "исполином". Но вместе с тем пишет о нем: "История представляет около его всеобщее рабство... все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось". Стремясь определить, кем был Петр, Пушкин в черновике написал сперва: "После... смерти деспота..." - а потом: "После смерти великого человека..." Строки эти показывают, как ясно видел Пушкин - уже в 1822 году!-двойственность, противоречивость исторической деятельности Петра.

"По смерти Петра I,- пишет он,- движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки; воспоминания старины мало-помалу исчезали. Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр... Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе..." "Доказательства тому,- поясняет Пушкин,- царствование безграмотной Екатерины I, кровавого злодея Бирона и сладострастной Елисаветы".

..."Царствование Екатерины II,- пишет Пушкин,- имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве...

...Екатерина уничтожила звание (справедливее - название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку - а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского ("домашний палач кроткой Екатерины", поясняет Пушкин) в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами - и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность". Перед нами резкий сатирический портрет Екатерины, которую Пушкин называет в заключение "Тартюфом в юбке и в короне".

"Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою",- иронически замечает далее Пушкин, вспоминая насильственную смерть императоров Петра III и Павла.

Важнейшим вопросом, рассматриваемым в этом отрывке "Записок" поэта, являлся вопрос об освобождении крестьян. Подобно многим декабристам, Пушкин надеялся, что "закоренелое рабство" может* быть уничтожено в России без "страшного потрясения", то есть без "бунта от мужиков", о котором думал Радищев.

Пушкин "всегда согласно со мною мыслил о деле общем... по-своему проповедовал в нашем смысле - и изустно, и письменно, стихами и прозой",- писал декабрист И. И. Пущин, ближайший друг поэта, всегда точный в своих воспоминаниях о нем.

Декабристская проза Пушкина почти не дошла до нас: большая часть страниц ее погибла. Важнейшим из сохранившихся отрывков ее мы должны признать только что прочитанный читателем отрывок "№ 1" - историческое вступление к "Запискам" поэта, печатавшееся впоследствии в собраниях сочинений Пушкина под условным названием "Заметки по русской истории XVIII века".

Еще до восстания 14 декабря, в Михайловской ссылке Пушкин написал свой "Воображаемый разговор с Александром I", где император говорит Пушкину: "Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие?" А оканчивается этот "воображаемый разговор" неожиданно - словами Александра I: "...тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь..."

После казни декабристов между вызванным из ссылки поэтом и новым царем состоялся действительный, а не воображаемый разговор.

Хотя Николай сказал в этот день приближенным, что он "нынче долго говорил с умнейшим человеком в России", пояснив, что имеет в виду Пушкина, он добавил все же, что с поэтом "нельзя быть милостивым". Это замечание вызвано было, конечно, независимым поведением Пушкина во время данной ему аудиенции.

В своей записке "О народном воспитании" Пушкин воспользовался предоставленной ему возможностью продолжить разговор с царем и высказать ему многое из того, что нельзя было высказать в печати. С той же смелостью несколько лет спустя Пушкин послал царю "замечания", которые не могли войти в "Историю Пугачева"; в них он писал: "Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало... Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства".

Так же смело писали из крепости Николаю в 1826 году некоторые декабристы, несмотря на то что их ждала петля или каторга. В своих письмах из крепости они высказали новому царю очень многое из того, о чем говорили и писали, подготавливая вооруженное восстание против самодержавия.

Смысл этих их обращений исторически понятен. Революции, совершаемой народом, декабристы страшились. Революция без участия народа - вооруженное восстание 14 декабря - не удалась; вожди ее были обречены на гибель.

Но вот перед ними неожиданно блеснула как будто новая надежда - надежда на "революцию сверху", которую обещает и может будто бы совершить новый царь, подобно тому как совершил век назад - по представлению многих декабристов и Пушкина - "революцию сверху" Петр I. В этом смысл так странно звучащих для нас теперь слов, которыми окончил Александр Бестужев написанное им в крепости письмо Николаю I: "Я уверен, что небо даровало в вас другого Петра Великого..." В этом же, как указывают исследователи Пушкина, заключался смысл обращенных к новому царю "Стансов" поэта:

Потребовалось не так уж много времени для того, чтобы понять, чем кончились надежды, которые возбудил новый царь. 21 мая 1834 года Пушкин записал в дневнике: "В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого".

Но чтобы понять это, понадобилось все-таки несколько лет. Тогда же, в 1826 году, на другой день после разгрома восстания, декабристы, в надежде на реформы, обещанные царем, стремились высказать ему в своих письмах из крепости все, что могло бы, на их взгляд, помочь новому царю совершить необходимое преобразование России.

В письмах этих дан резкий критический очерк состояния, в которое страна приведена была Александром I и его предшественниками. В этих письмах дается резкая характеристика только что закончившегося царствования и объяснение причин возникновения "свободомыслия в России". Некоторые из таких посланных декабристами царю писем являлись выдающимися очерками истории своего времени. Таковы были письма из крепости Александра Бестужева и казненного вскоре Каховского.

Выдающимся образцом подобного рода публицистической прозы являлась и адресованная царю пушкинская записка "О народном воспитании". В связи со сказанным понятным становится, почему, объясняя в ней причины восстания 14 декабря, Пушкин счел нужным в первой, исторической части своей адресованной царю записки использовать сохраненный отрывок своих прежних запретных "Записок".

В черновике своей новой записки Пушкин трижды ссылается на свои прежние "Записки" и использует для новой работы ту главу их, в которой он писал о переменах, совершившихся в русском обществе после Отечественной войны 1812 года.

"15 лет тому назад (то есть накануне войны 1812 года. - И. Ф.) литература (тогда столь свободная, впоследствии столь угнетенная),- писал теперь Пушкин царю,- не имела никакого направления...

Молодые люди занимались военной службой и старались отличиться французскими стишками и шалостями" (в одном из вариантов было сказано: "занимались службой и женщинами").

"10 лет после мы видели разговоры исключительно политические, революционные идеи... литературу, подавленную беспощадной цензурой, превращенную в рукописные пасквили и возмутительные песни - и тайные общества..."

Другое использованное Пушкиным в его новой записке место, взятое из его прежних "Записок", касалось вопроса об уничтожении в России введенных Петром I чинов и уничтожения экзаменов на чин, установленных Александром I. Указ об этих экзаменах Пушкин считал "мерой ошибочной". "А так как в России все продажно,- замечает здесь Пушкин с резкостью, свойственной его прежним "Запискам",- то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров". И поясняет: "Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною".

Под видом критики укоренившегося дворянского воспитания Пушкин, вновь ссылаясь на свои прежние "Записки", резкими чертами рисует далее внутренний строй современной ему России.

"В России,- пишет он,- домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное; ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры ("одни примеры гнусного рабства",- было сказано в черновике), своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести".

Использованная в адресованной царю записке "О народном воспитании" глава Автобиографических записок Пушкина представляла собой, по-видимому, смелый очерк царствования Александра I и касалась причин, обусловивших развитие в эту пору в России освободительных и революционных идей. Изучение вопроса о "Записках" Пушкина в связи с записками декабристов проливает свет не только на судьбу, но и на содержание сожженных "Записок" поэта.

Касаясь того периода жизни и творчества Пушкина, к которому относится его работа над "Записками", первый биограф поэта Анненков, изучив век назад его черновые тетради, заметил, что "тайная деятельность мысли и творчества у Пушкина носит совершенно другой характер, чем та, которую он открыл публике и которую мы знаем по его сочинениям от эпохи 1821 - 1824 годов. Под лучезарными произведениями его поэтического гения, отданными свету, текла, не прерываясь всю жизнь, другая, потаенная струя творчества общественного, политического, исповеднического и задушевного характера..." Едва ли

Декабрист Лунин (предлагал убить Александра I). Над профилем его Пушкин изобразил кинжал - эмблему цареубийства. Рисунок Пушкина (сохраненный поэтом остаток уничтоженного листа)

К какому-либо другому произведению Пушкина могут быть отнесены эти строки с большим основанием, чем к Автобиографическим запискам поэта.

В черновых тетрадях Пушкина сохранились выразительные рисунки. Поэт рисовал себя среди профилей декабристов, в окружении портретов Пестеля и Рылеева. Рисовал Михаила Орлова и Лунина и своих ближайших друзей - декабристов Пущина и Кюхельбекера. Открытое признание, сделанное Пушкиным в предисловии к начатым им в 30-е годы новым "Запискам", ясно свидетельствует, что поэт изобразил декабристов не только в зашифрованных им стихах десятой главы "Онегина". В своих сожженных "Записках" - в те же годы, когда Грибоедов писал "Горе от ума",- Пушкин создал портреты будущих участников декабрьского восстания, о которых писал, по собственным словам, "с откровенностию дружбы или короткого знакомства" и которые стали потом "историческими лицами". В Автобиографических записках Пушкин запечатлел революционеров своего времени - лучших людей из дворян, как назвал век спустя декабристов Владимир Ильич Ленин.

Созданные Пушкиным портреты декабристов не дошли до нас. Это одна из великих утрат, понесенных русской литературой в борьбе с самодержавием. Портреты эти были обречены на гибель, как обречены были самодержавием на гибель сами декабристы.

Изучая судьбу его автобиографического труда, мы видим, что в состав сожженных "Записок" входили страницы, посвященные истории поколения, к которому принадлежал поэт, и отражавшие былое и думы Пушкина. Великий поэт создавал книгу, которой можно было бы дать название "Пушкин и его время". Уцелевшие страницы ее представляют собой разобщенные части погибшего, незавершенного, но все же дошедшего до нас в отрывках великого произведения Пушкина.

Если мы вспомним о судьбе "Русской правды" и о судьбе "Конституции" Никиты Муравьева, то есть о судьбе основных памятников декабристской политической литературы, если мы вспомним о судьбе сожженной десятой главы "Онегина", опасные строки которой были зашифрованы рукой Пушкина и сохранились, станет ясно, что удивлять нас должно не то, что Пушкин мог, точнее, должен был сохранить, и сохранил действительно, отрывки своих сожженных "Записок". Удивительней, что нам известно из них сравнительно немногое.

Расшифрованный только в XX веке листок десятой главы "Онегина" не всегда был единственным - он является только единственным дошедшим до нас листком. "Несомненно должны были существовать еще три-четыре таких же листка",- утверждает С. Бонди, глубокий знаток творчества Пушкина. Мнение это разделяли и другие исследователи. Не исключено поэтому, что недостающие листки, содержащие остальные зашифрованные Пушкиным строки десятой главы "Онегина", могут еще отыскаться.

Будем надеяться, что и неизвестные нам страницы пушкинских дневников и Автобиографических записок скрываются еще где-нибудь поныне и, может быть, еще обнаружатся.