Книгоубийства и книгоубийцы (Кош Э. Перевод Поповой Т.)

Книгоубийства войдут в своды уголовных законодательств...

Книгоубийства и книгоубийцы

Существует выражение: и у книг есть своя судьба (Habent sua fata libelli). А поскольку под судьбой чаще всего разумеют не что иное, как смерть, выходит, что и книги смертны, что можно и их убивать, как убивают людей. Кто устоял бы перед таким соблазном и упустил возможность воспользоваться таким случаем! А потому книгу и в самом деле убивают так же, как людей, по разным причинам и различными способами. Из зависти, из ненависти и с целью отомстить, по расчету, по злобе, из уважения, привязанности и даже по любви.

 Ведь каждый, кто на свете жил, 
 Любимых убивал, 
 Один - жестокостью, другой - 
 Отравою похвал*.

^* (Оскар Уайльд. Избранные произведения. М., 1960, т. 1, с. 380.)

В "Балладе Редингской тюрьмы" Уайльда, откуда взяты эти стихи, можно найти целый список причин и поводов для убийств. Кто убивает желчным взглядом, кто лестью, трус - поцелуем, а храбрым больше годится меч. Одни убивают в старости, другие - пока молоды, некоторые душат руками страсти, иные - золота ради. Педант предпочитает нож, ибо это действует мгновенно.

 ...Кто покупал, кто продавал, 
 Кто лгал, кто слезы лил, 
 Но ведь не каждый принял смерть
 За то, что он любил*.

^* (Оскар Уайльд. Избранные произведения. М., 1960, т. 1, с. 381.)

И так далее. Оскара Уайльда, элегантного и манерного декадента конца прошлого столетия, очень занимали убийства. Изысканные герои его романов не гнушаются этого занятия, а Томас Грифите Уэйнрайт, друг Чарлза Лэма, поэт и живописец, художественный критик, коллекционер старины, "умеющий ценить красивое и не понимающий прекрасного", эта интересная личность из блестящего эссе Уайльда "Перо, карандаш и яд", был к тому же и большим мастером убивать, одним из самых искусных отравителей всех времен. Позднее и самому Уайльду представился случай пополнить свои познания и удовлетворить интересы в этой области деятельности на специальном двухгодичном курсе в известной Редингской тюрьме, однако, несмотря на все это, он остался лишь простодушным дилетантом в сравнении с современными авторами детективов. Впрочем, в этом не только его вина. Тогда было другое время: он жил в самый мирный период истории, когда Европа почти сорок лет не знала войн. С тех пор человечество сильно развило индустрию смерти, а, возможно, список Уайльда, который кажется нам теперь столь бледным и скромным, стал таковым отчасти и потому, что Уайльд включил его в ткань стихотворения и в перечислении видов и способов убийств был скован трудностями рифмовки. Если бы он писал свободным современным стихом, наверняка и его список убийств был бы более полным и исчерпывающим, а - за неимением лучшего и более объемистого справочника - информация этого денди, поэта и каторжника может служить отправной точкой. Таким образом, мы вынуждены искать более полные современные образцы в этой убийственной материи.

Наше уголовное законодательство "с вводной статьей, примечаниями и регистром" посвящает убийству десяток страниц и около двадцати параграфов, но, очевидно, и оно не является достаточно полным. Среди преступных созданий человечества на первом месте стоит геноцид, массовое убийство людей, а затем идут военные преступления против гражданского населения, раненых, больных, военнопленных, в то время как в категории обычных убийств различаются: убийство жестоким и коварным способом, убийство из корыстолюбия, убийство ради совершения или прикрытия другого преступного действия, убийство в отмщение или из иных низменных побуждений, предумышленное или непредумышленное убийство, убийство нечаянное, убийство в драке и вследствие превышения мер необходимой самозащиты, убийство в результате вовремя не оказанной помощи. И так далее, вплоть до весьма впечатляющих доказательств человеческого воображения и изощренности в изобретении методов убийств.

Всеми этими и еще многими другими, неперечисленными способами могут быть убиты и книги. И хотя это занятие уже давно существует в практике, почти с тех времен, когда появились книги, кажется, что до сих пор не создана кодификация всех видов, подвидов и разновидностей книгоубийств, и потому настоящую работу можно считать пионерской и новаторской в юридическом смысле.

Книжное аутодафе в фашистской Германии

Если обратиться к Своду уголовных законодательств, то сразу, per analogiam, становится понятно, что геноциду, преступлению против человеческого рода, соответствует преступление против книги вообще, то есть массовое убийство книг.

Так повелось, что в конце некоторых периодов истории человечество, точнее, его наиболее значимая, стоящая у власти часть начинает ненавидеть книгу, как школьники ненавидят учебники в конце учебного года. Пророки и некоторые другие вожди, которые по природе своего ремесла любят проповедовать и требуют, чтобы их слушали, не выносят, когда кто-то читает книгу, точно так же, как и нам бывает неприятно, когда мы замечаем с трибуны, что в зале кто-то развернул газету. Халиф Омар сжег Александрийскую библиотеку, всевозможные инквизиторы в средние века разжигали костры из книг по всей Европе, а всего лишь несколько десятилетий назад Гитлер устраивал в Германии аутодафе. Все они были книгоубийцами и массовыми истребителями книг, но, как это ни удивительно, как раз такое массовое уничтожение представляет меньшую опасность и менее смертоносно для книг, чем для людей. Книги обладают более сильной, стойкой душой, тысячами жизней и бесконечными возможностями для возрождения. Как можно собрать и сжечь разошедшиеся по свету экземпляры какой-нибудь книги, если достаточно сохранить только один, чтобы через несколько лет опять появились новые десятки тысяч.

Даже военные преступления не так опасны для книг, как для людей и народов. Интерес к книгам, на которые был наложен запрет и чтение которых преследовалось, со временем еще больше возрастал. Новое поколение стремилось прежде всего узнать, что же запрещалось читать их отцам, а уж потом бралось за то, что те советовали. Процессы над "Госпожой Бовари" или "Улиссом" создали этим книгам большую популярность, нежели они могли бы иметь, а если какая-либо из запрещенных книг и в самом деле умирала, ее смерть являлась скорее результатом ее собственной слабости, чем гонений. Открытая, честная литературная борьба не может серьезно повредить книгам даже и в том случае, когда один из соперников столь силен и опасен, каким был Джонатан Свифт в своем "Описании войны между древними и современными книгами в библиотеке Св. Джеймса". Он не особенно навредил Драй дену, которого изобразил в виде ядовитого паука, а остальные - их мы уже и не помним - были сражены не столько Свифтом, сколько собственными слабостями и течением времени.

Стало быть, одинаковые методы не всегда приводят к одинаковым последствиям, и, хотя книги убивают так же, как и людей, способы убийства, по крайней мере когда речь идет о книгах, часто дают совершенно различные результаты. Например, книгам гораздо опаснее индивидуальные убийства, чем массовые, опаснее, когда их убивают тихо, одним махом, из слепой ненависти, жестокими способами. Гораздо важнее, чем в случаях обычных преступлений, чтобы книгоубийства совершались тайно, почти незаметно, а убийца оставался неизвестен. Ведь по сравнению с убитым человеком, которому уже нельзя ничем помочь, убитая открыто, противозаконно книга может быть не только реабилитирована посмертно, но и возвращена к новой, лучшей и долгой жизни. Поэтому, Для того чтобы уничтожить ее окончательно, важно ударить и умертвить ее неприметно, будто она умерла своей смертью, по своему желанию и от собственных болезней.

Вот почему в отличие от обычных убийств из всех книгоубийств самым опасным является как раз то, которое совершается посредством игнорирования. Когда книга выходит из печати, когда она еще слаба, чтобы самой позаботиться о себе, когда ее голос недостаточно силен, чтобы привлечь к себе внимание, в это время ей нужно попасть в витрины и на полки книжных магазинов, в газетные рубрики, и тогда она сможет заговорить, достичь рук читателя. Подобно любому новорожденному, книга должна быть зарегистрирована и принята раньше, чем она сама окрепнет настолько, чтобы быть в состоянии своими силами завоевывать признание и популярность. Встав на ноги, переболев детскими болезнями, она получает надежную защиту, уверенность в себе, и никто уже больше не сможет причинить ей зла, если только своим вторжением не продлит ей жизнь, которая при нормальных обстоятельствах была бы короче.

Будет ли она жить лучше или хуже, на высшей или низшей ступени общественной лестницы в республике книг, долго или коротко, а может быть, вечно, - все это зависит только от склада ее организма. Это обстоятельство известно и книгоубийцам, и они считаются с ним.

Вышедшую в свет книгу встречает совершенно мертвая тишина, которая для посвященных является самым верным знаком того, что книга будет задушена тихо, не успев издать предсмертного хрипа или стона, и что ей нет спасения. Все отрекаются от такой книги, даже ее друзья, книголюбы, даже серьезные, самостоятельные в своих суждениях критики, которым кажется, что лучше всего держаться подальше от этого трупа, которому все равно ничем не поможешь. И вот все молчат. И даже молчат газеты, которые в своем библиографическом разделе в три строчки петита не отмечают, что книга вышла, не выступают и рецензенты по радио, небольшие, маленькие и самые крошечные газеты и литературные журналы тоже молчат. Никак не реагируют и книжные магазины с их немыми полками и витринами, хранят молчание и сами издатели книги. В разреженной атмосфере она тщетно бьется и вырывается, как те горемыки у Андрича, которых медленно душат на травницкой чаршии, затягивая веревки вокруг горла, да так, чтобы не совсем лишить их воздуха и не выбить почву из-под ног. Безжалостно обреченная, лишенная права позвать на помощь, книга постепенно угасает в глухой тишине, желтеет, блекнет и умирает, чтобы без погребения, без надгробного знака быть похороненной в книжных подвалах какого-нибудь склада, а через некоторое время отправиться в крематорий и обратиться в бумагу, из которой она и возникла. Ты - прах, в прах и обратишься! Ни автор, ни сама книга ни по какому признаку не могут определить, что они когда-то появились, и в этом безмолвии, поглотившем книгу, спрашивают сами себя: а может быть, книги вовсе и не было? Кончено. Дело сделано.

Другой метод книгоубийства несколько сложнее. Он применяется по отношению к таким известным и уважаемым авторам и книгам, которые нельзя ликвидировать методом умолчания и удушения в разреженном воздухе. В таких случаях рекомендуется предварительно дискредитировать автора и его будущую книгу.

Достаточно пустить слух, состряпать небылицу, особенно в малой, неразвитой среде, чтобы очень скоро, с молниеносной, гагаринской скоростью она по нескольку раз облетела город. Такое случайное, остроумное, но ни к чему не обязывающее известие произнесут обычно где-нибудь в литературном салоне, выпустят, потом откроют окно и дадут ему возможность вылететь на улицу. Перед войной о Мирославе Крлеже был распространен слух, что он, будучи военным корреспондентом, восхвалял одного австрийского генерала, что он обуржуазился и принялся строить дом. Таким образом предполагали заблаговременно расправиться с его антивоенными и социально заостренными книгами. Об одном нашем выдающемся литераторе еще недавно с презрением говорили, что он как "пейзан" больше пас коров в Париже, чем сидел в кафе "Пигаль"; о другом и до сих пор упорно ходит молва, что он безграмотен и книги за него пишут другие, а о третьем - что он пишет только для того, чтобы отомстить своим врагам. И все в том же духе, но, когда после такой подготовки книга выходит из печати, на нее сразу накидывается свора компрачикосов и вмиг так ее обрабатывает - не важно, хваля или ругая, - что ее физиономия искажается и обезображивается настолько, что даже автор не в силах ее узнать и вынужден в крайнем изумлении вопрошать себя: "Неужели я действительно так написал?" или: "Неужели я именно это имел в виду?" О гуманной, полной любви к человеку книге могут сказать, что она мрачная, пессимистичная, античеловечная и ворчливая, о критически настроенной книге - что автора не интересуют общественные вопросы, что книга мелковата; о книге политической ориентации - что она чересчур фактографична и недостаточно художественна, при этом хотя и признают, что это книга, но отрицают, что она литературна. Правда, такого рода книгу нельзя задушить; у нее только вырывают язык, которым ей хотелось говорить, у нее обезображено, искажено лицо, с которым она хотела предстать перед читателями. Она поругана и зачеркнута, так что автору не остается ничего иного, кроме как самому отказаться от нее как от неудачного, неблагополучного ребенка. И опять ее нет; С ней кончено! Она убита навсегда, будто ее и не существовало. Самому автору кажется, что он и не писал ее, а потому он и не любит, чтобы ему о ней напоминали.

Для менее значительных книг годятся менее изощренные методы. Различные рецензенты тотчас стараются выпотрошить в печати как хорошую книгу, так и книгу со скромными претензиями, назвав ее или слишком скучной, или слишком развлекательной, слишком мудрой или глупой, дешевой, дорогой, легковесной, глубокой, мелкой, слишком литературной или нелитературной. Дискредитированная книга борется за свое существование, убогая и смешная, как все разуверившиеся и неудовлетворенные, и, если в конце концов лет через десять ей удастся как-нибудь реабилитировать себя, заставить общественность признать, что она в свое время была не так уж и плоха, как о ней твердили, возможно, даже намного лучше, чем модные и популярные в то время книги, для нее все равно это будет уже бесполезно. За период остракизма ее десятилетняя жизнь уже прошла, ее смысл и цели устарели, ее способ выражения был превзойден, а вся она целиком напоминает ситуацию Иуна Габриеля Боркмана у Ибсена, которому почти в столетнем возрасте предложили занять положение высокого государственного служащего.

Лестью, из дружелюбия и по любви, вниманием и уважением - книгу убивают и такими способами.

Молодому удачливому автору, который уже первой книгой привлек к себе интерес и читателей, и завистников, не так легко помешать при помощи замалчивания или клеветы. В таких случаях гораздо большего успеха добиваются восхвалением, лестью и обманом. В газетах появляются его фотографии, ему присуждают награды, его провозглашают надеждой мировой литературы, просят его выступить, берут интервью, включают в хрестоматии и школьные программы, он получает сразу несколько общественных должностей, и то, что оказалось не под силу открытому нападению и клеветнической сплетне, достигается путем, которым Иван Иванович - в известной сатире Хикмета - подкупил ранее честного и скромного товарища Петрова. Если же молодой гений не слишком благороден, он чаще всего совсем перестает писать или перестает писать хорошо. Зачем стараться и трудиться, если ему теперь и так неплохо. В случае же, если он более щепетилен, автор и сам убоится своей славы. Ему кажется, что он теперь обязан создавать только нечто выдающееся, гениальное, достойное его, а коль скоро это не всегда легко и не всегда возможно, он отказывается от всего. Тогда его списывают и те, кто раньше хвалил, рассердившись, что он не оправдал возлагавшихся на него надежд, и, таким образом, из узкого круга человеческого интереса выпадает еще один участник состязания!

Книги пожилых авторов убивают чаще всего вниманием и уважением. С ними поступают аналогично тому, как поступили придворные с епископом Лесажа, который, будучи некогда лучшим в Испании оратором, после перенесенного удара одряхлел и ослаб умом. Никто не хочет ему об этом сказать, но и сам епископ, хотя и сомневается в своих духовных силах, не желает в это поверить. Его проповеди продолжают хвалить вслух, а за глаза молча усмехаются. Так же и упомянутого престарелого литератора, случись ему опубликовать несколько слабых текстов, не перестают хвалить и поддерживать в его заблуждениях и тем самым стимулируют продолжать его бесполезный труд.

Мы являемся свидетелями того, как нечто подобное делают и с известным, прославленным автором, который уже годами публикует все более слабые, бессодержательные книги, будто и его хватил удар. Его продолжают хвалить, ласкать и хлопочут вокруг него, словно он своенравное и несмышленое дитя, выдвигают его в академики и представляют к премиям, льстят, щекочут его самолюбие, чем подбадривают его и подстрекают продолжать идти этим ошибочным путем. А когда в один прекрасный день произойдет катастрофа, книгоубийцы, которых он так охотно и в таком огромном количестве собирал вокруг себя, чтобы они расчищали перед ним дорогу, расстилали ковры и, как птицы, живущие вокруг крокодилов и носорогов, очищали его от нечистот и червячков, - эти люди первыми отведают его трупа и тут же отправятся на новые книгоубийства и злодеяния.

Наконец, книги убивают и те люди, которые их истинно и слепо любят, подобно тому как матери своею чрезмерною любовью делают несчастными детей. Бесконечные упоминания, пересказы и анализирование отдельных книг в конце концов приедаются читателям и вызывают у них отвращение к книге, как к популярной песенке, которую без конца проигрывают или насвистывают, а книги разных подражателей и эпигонов создают моду, и, когда эта мода проходит, они влекут за собой в бездну и ту хорошую книгу, которая в известное время послужила для них образцом.

Оставим для другого случая, для других писателей дальнейшую разработку всех методов книгоубийства, теперь же ограничимся перечислением лишь важнейших из них. Таким образом, кроме уже описанного, существует еще и убийство из зависти, ревности, корыстолюбия, книгоубийство ради прикрытия иного литературного злодеяния, книгоубийство из слепого чувства мести и других низменных побуждений, предумышленное книгоубийство и случайное, спровоцированное, в запале гнева, книгоубийство по неосторожности, плохой печатью и безвкусным оформлением, ошибками наборщиков, профессиональной небрежностью журналистов, близорукостью и ленью рецензентов, сопротивлением всему молодому, незнакомому, низкопоклонством перед авторитетами, слабостью судей и их продажностью.

Но кто же такие книгоубийцы и почему они занимаются этим ремеслом?

Здесь также следует определить различие между обычными убийцами и убийцами книг. В ремесле книгоубийцы, например, интеллектуальное начало гораздо опаснее непосредственного физического действия. Убийцы книг - не уголовники, патологические типы, тупые невежды, безграмотные люди, голодные и убогие, да и не "золотая молодежь", которая обычно столь обильно заполняет в газетах иных стран разделы, касающиеся преступлений. Простые люди уважают книгу так же, как верующие - облатку, а золотая молодежь, снобы и "джинсовые мальчики" обычно ее даже не замечают. Литературные критики тоже не занимаются ремеслом убийц, хотя писатели склонны их в этом часто обвинять. Даже самые обиженные авторы знают, что критики - их собратья по труду. Они тоже пишут книги, их тоже критикуют, часто несправедливо, да и книги, ими написанные, подвержены убийству. Вообще критики и сами знают, что они живут за счет других книг, а потому уважают их и любят, как хороший пастух любит свое стадо. И хотя они, случается, прирежут иногда ту или иную книгу, как пастух овцу, делают они это на основе собственного выбора и суда, и следует учитывать, что и самый хороший судья может ошибиться и что в праве существует понятие так называемого "убийства в целях правосудия".

Нет, интеллектуальными убийцами книг чаще всего оказываются сами писатели или те, кто хотел бы ими стать. Люди одной книги (Cave ab homine unius libri!^*), недалекие полуинтеллигенты, которые, прочтя лишь одну книгу, решили, что постигли все премудрости и все тайны того и этого света, и потому возненавидели все остальные книги, которых они не прочли и которые им непонятны; пресыщенные интеллектуалы, которые прочли столько, что их воротит от книг, как гурмана от еды после слишком сытного обеда; завистливые авторы, подобно Сальери в трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери", расценивающие успех другого как свое поражение; бесплодные писаки, которые больше не в состоянии произвести на свет ни одну книгу и оттого ждут не дождутся, когда и другие перестанут писать, и те, которые, сомневаясь в собственных книгах, находят все больше причин убивать чужие. Скученность, характеризующая современные отношения между людьми, заставляющая нас держаться друг с Другом так, словно мы живем в тесной коммунальной квартире и нетерпеливо дожидаемся, пока один из нас не протянет ноги, чтобы можно было поскорее занять его место, как только его на скорую руку оплачут и похоронят, полностью относится и к книжной республике. В ней тоже стало тесно. В отдельных странах печатают до четырех тысяч романов ежегодно, то есть по десять в день, из чего следует, что тысячи должны быть сразу же уничтожены, чтобы за их счет несколько книг могло просуществовать хотя бы лет десять. И так же как на картине Жерико жертвы кораблекрушения на "Медузе" борются за место на плоту, так и писатели борются за место под солнцем в литературных джунглях.

^* (Бойся людей одной книги (лат.). )

Повествуя о крупнейших, известных на весь мир романах и романистах, Сомерсет Моэм цинично заметил, что писателям не стоит уповать на то, что будущие поколения лучше воспримут их, ибо "будущие поколения будут настолько безразличны, настолько заняты собой, что, если даже и захотят развлечься литературной продукцией прошлого, их заинтересует только то, что имело успех в свое время". В перенаселенном мире книг и литературы у нынешних писателей, стало быть, не остается и надежды на лучший мир, божью правду, райские кущи. Рай существует только для тех, кто хорошо живет на земле, и потому мы травимся, душим друг друга и всеми способами убиваем книги своих предполагаемых и вымышленных соперников.

Следует, правда, особо отметить, что ни сами писатели, ни те, кто хотел бы ими стать, непосредственно не занимаются этим делом, по крайней мере открыто. Судьи тоже не вешают осужденных сами. Облеченные своими почетными функциями, одетые в черные одежды, они торжественно заседают и величественно выносят приговоры, доверяя привести их в исполнение палачам, получающим деньги за свою работу. Эту роль палача в мире книг выполняют в основном наемные убийцы, некая разновидность средневековых наемных истязателей. Люди, которые так быстро меняют хозяев, мнения, убеждения, что ничто не успевает оставить на их лицах какое-либо выражение, по которому их можно было бы заметить и запомнить. Неудавшиеся студенты, продавшие свою душу дьяволу, не сдавшие и трех экзаменов, но тем не менее сейчас в качестве уполномоченных убийц приводящие в трепет собственных профессоров. Вукадины Стевана Сремаца, пришедшие из деревни в город и готовые служить любому и ездить верхом хоть на помеле, только бы выбиться, сделать карьеру, пусть даже на поприще убийств. Бывшие приказчики и чиновники-практиканты, с виду такие скромные и застенчивые, а на самом деле способные засунуть руку в чужой карман и ящик письменного стола, мелкие журналисты с утраченными иллюзиями, бальзаковские растиньяки и рюбампре, брехтовские мелкие воришки-карманники, черные банды убийц из произведений и продуктов преступлений нашей литературы, прихлебатели в наших журналах и редакциях, скандалисты из литературных клубов, бывшие футболисты, которые - делая только то, чему их учили, единственное, что они знают и умеют, - пишут ногами, а книги пинают, как футбольные мячи, сегодняшние и завтрашние пациенты психиатрических больниц - весь этот деклассированный мир, толпящийся около литературных столов, готовый просить и смиренно тянуться рукой к стакану, а уже в следующий момент готовый столкнуть кого-нибудь со стула и, заняв чужое место, властно и бесцеремонно стучать кулаком по столу. Их хозяевам достаточно только ударить в ладоши и сказать, какую книгу и как нужно убивать: удушением, разрежением воздуха, мотыгой по голове, тупым ножом или ядом чрезмерных похвал. Книгоубийцы говорят: "Есть!", кланяются и удаляются, а уже завтра книга убита в столбцах утренних газет.

Что эти люди вкладывают в свое дело и чем при этом рискуют?

У этих книгоубийц нет ни своего лица в литературе, ни имени, ни капитала, который можно потерять. Им абсолютно не мешает, что одну и ту же книгу они сегодня хвалят, а завтра хулят, что они то на стороне социально ангажированной литературы, то аполитичной, что они сменили десяток хозяев и полсотни мнений. Они придерживаются наплевательской философии "моя-хата-с- краю", и, если их кто-нибудь простодушно упрекнет в непоследовательности мнений и позиций, эти люди цинично ответят, что они не памятники князю Михаилу и могут поворачиваться, куда ветер дует. Их побаиваются даже собственные хозяева и, никогда не подставляя незащищенную спину, разговаривают, держа в одной руке бич, а в другой-деньги. Порядочные критики, которые любят книги и литературу, стыдятся их, а писатели, творцы, с презрением обходят их стороной. Их никто не пошлет на каторгу, как обычных преступников, их не ждет ни петля, ни электрический стул, а если кто-либо открыто назовет их книгоубийцами, это им не помешает и не оскорбит, ибо им самим известно, кто они такие, и даже хорошо, если это будут знать все, чтобы быть обеспеченными работой на самый крайний случай, если их шеф ненароком потерпит фиаско и они лишатся службы. А если им повезет, в один прекрасный день они усядутся за солидные литературные столы и, сами превратившись в шефов, теперь уже с помощью своей собственной армии наемных убийц будут продолжать заниматься тем же делом, только на более высоком уровне.

У нас были иллюзии, что мы, как говорится, и глазом моргнуть не успеем, как ликвидируем преступность. Мы ошиблись. Мы справедливо расплачиваемся за свои заблуждения, хотя нам очень тяжело смотреть, как из-за нас и наших иллюзий страдают наши собственные литературные дети, зарезанные, задушенные, отравленные.

Что же здесь можно предпринять? Ничего? Но все же, может быть, однажды книгоубийства войдут в своды уголовных законодательств, а книгоубийцы - в картотеки уголовников.

1971