Я распаковываю свою библиотеку (Беньямин В. Перевод Тишковой Н.)

(Речь собирателя книг)

Одно из самых прекрасных воспоминаний собирателя - миг, когда он поспешил на помощь книге...

Я распаковываю свою библиотеку

Я распаковываю свою библиотеку. Да. Так что она еще не стоит на полках, ее еще не обволокла тихая скука порядка. Я еще не могу шагать вдоль рядов ее полок, чтобы в присутствии дружелюбных слушателей принимать у нее парад. Всего этого вам нечего опасаться. Я должен просить вас вместе со мной устроиться в насыщенной древесной пылью комнате, среди беспорядочно вскрытых ящиков, на покрытом обрывками бумаги полу, перед грудами только что извлеченных на свет божий из двухлетней темноты томов, чтобы вы могли с самого начала немножко проникнуться отнюдь не элегическим, а скорее нетерпеливым настроением, которое они вызывают у истинного собирателя. Ибо именно таковой говорит с вами, и говорит, в общем-то, главным образом о себе. Не будет ли это нахальством, если, прикрываясь мнимой объективностью и деловитостью, я стану перечислять вам главные книги или главные разделы библиотеки, излагать историю их приобретения, а то и доказывать их полезность для писателя? Я, во всяком случае, отважился на нечто более откровенное, убедительное, со следующими словами: мне очень хочется дать вам представление об отношении собирателя к своему собранию, дать представление скорее о собирателе, чем о его собрании. Совершенно произвольно я делаю это на основе рассуждения о различных способах приобретения книг. Подобная установка или любая другая - это лишь плотина, укрощающая океанский прилив воспоминаний, который накатывается на каждого собирателя, занимающегося дорогим его сердцу делом. Ведь всякая страсть граничит с хаосом, страсть же собирателя граничит с хаосом воспоминаний. Скажу больше: случай, судьба, окрашивающие перед моим взором прошлое, явственно ощутимы в мешанине этих книг. А чем иным является это имущество, как не беспорядком, настолько входящим в привычку, что может восприниматься как порядок? Вы уже слышали о людях, которые при потере своих книг заболевают, или о людях, которые идут на преступление, лишь бы добыть ту или иную книгу. Любой порядок именно в этой области есть не что иное, как неустойчивое балансирование над пропастью. "Единственно достоверные сведения, - сказал Анатоль Франс, - это сведения о годе издания и формате книги". В самом деле, если есть нечто противоположное беспорядочности библиотеки, то это упорядоченность ее каталога.

Таким образом, существование собирателя диалектично протекает между полюсами беспорядка и порядка. Оно, естественно, связано еще и со многими другими обстоятельствами. С очень таинственным отношением к обладанию, о чем в дальнейшем еще будет сказано. Затем - с отношением к вещам, которое определяется не функциональной ценностью, то есть их полезностью, практической пригодностью, а любовным изучением их как арены действия, театра судьбы. Величайшее наслаждение для собирателя - включить единичное во всеобщую сферу, в которой оно, содрогнувшись в последнем трепете, трепете приобщения, и застывает. Все, о чем оно напоминает, какие мысли, чувства вызывает, все это становится цоколем, обрамлением, постаментом, затвором для приобретенного. Эпоха, ландшафт, профессия, владелец, от которого оно перешло, - все это для истинного собирателя делает каждый предмет обладания магической энциклопедией, чье содержание составляет судьба его экспоната. Здесь, на этом маленьком поле, можно строить догадки о том, каким образом великие физиономисты - а собиратели и есть физиономисты вещного мира - превращаются в толкователей судеб. Стоит понаблюдать, как обращается собиратель с экспонатами своей витрины. Едва он берет их в руки, он словно вдохновенно проникает взором раскрывшиеся перед ним дали. Это все, что я могу сказать о магическом свойстве собирателя, об исконно присущем ему облике старца. Habent sua Jata libelli^* - видимо, эта фраза относится к книгам вообще. Книги, то есть "Божественная комедия", или "Этика" Спинозы, или "Происхождение видов", имеют свою судьбу. Собиратель же по-другому толкует эту поговорку. Для него судьбу имеют не книги, а экземпляры. И важнейшее в судьбе каждого экземпляра для него - это столкновение с ним самим и собранием его книг. Я не преувеличиваю: для истинного собирателя приобретение старой книги означает ее второе рождение. Это и есть то детское восприятие, которое свойственно старческому характеру собирателя. Для детей обновление бытия - стократное, само собою разумеющееся дело. Для детей собирать предметы - лишь один из способов обновления, другой - раскрашивать их, вырезать, переводить картинки, у них целая шкала детских способов присваивания, начиная с осязания и наименования предметов. Обновить старый мир - это глубочайший мотив, движущий собирателем в раздобывании нового, и потому собиратель старинных книг стоит ближе к роднику собирания, нежели покупатель библиофильских переизданий.

^* (У книг своя судьба (лат.).)

'Издатель у позорного столба'. Гравюра XVIII в.

Несколько слов о том, как книги переступают через порог собрания, как они становятся собственностью собирателя, короче говоря - об истории их приобретения.

Из всех способов добывания книг наиболее славный - самому их писать. Многие из вас на этом месте с удовольствием вспомнят большую библиотеку, которую составил себе бедный учителишка Вуц Жана Поля: он выписывал из каталогов интересующие его заглавия книг, которых не мог купить, и под этими заглавиями сам их писал. Писатели - это, собственно говоря, люди, пишущие книги не потому, что бедны, а потому, что их не удовлетворяют книги, которые они купили и тут же отвергли. Это определение писателя вы, уважаемые дамы и господа, сочтете чудачеством, но ведь все, что говорится с точки зрения истинного собирателя, является чудачеством.

Памятник в Браунау Пальму И.Ф., книготорговцу, казненному по распоряжению Наполеона I

Из распространенных способов собирания наиболее приятный - одолжить книгу и не вернуть ее. Завзятый собиратель одолженных книг отличается не столько одержимостью, с которой он охраняет свое собранное таким способом сокровище, оставаясь глухим ко всем неустанным напоминаниям и предупреждениям, сколько тем, что не читает этих книг. Поверьте моему опыту: такой собиратель скорее вернет одолженную книгу, чем прочитает ее. Так, значит, спросите вы, характерная черта собирателя - не читать книг? Вот так новость! Вовсе нет. Компетентные люди вам подтвердят, что это старая истина, и я приведу здесь ответ, который Франс держал наготове для невежды, восхищавшегося его библиотекой и неизменно кончавшего вопросом: "И все это вы прочитали, господин Франс?" - "Даже и десятой доли не прочел. Разве вы каждый день пользуетесь своим севрским сервизом?"

Кстати, я проверил это на себе. В течение многих лет - не менее первой трети ее существования - моя библиотека состояла из двух-трех рядов, которые ежегодно увеличивались лишь на несколько сантиметров. Это была эпоха ее боеготовности, ни одна книга не могла преступить ее порог без пароля, не будучи прочитанной мною. И я, вероятно, никогда не стал бы обладателем того, что заслуживало бы наименования библиотеки, не будь инфляции, которая одним махом перенесла акцент на вещи, превратила книги в ценность, по меньшей мере в труднодоступные предметы. Так, во всяком случае, казалось в Швейцарии. Оттуда я действительно в последний момент сделал свои первые крупные заказы на книги и смог подобрать такие незаменимые вещи, как "Голубой всадник" или "Сагу о Танаквиле" Бахофена, которые тогда еще можно было достать у издателя.

Ну теперь, думаете вы, после стольких зигзагов, пора наконец выйти на широкую дорогу приобретения книг, каковой является их покупка. Да, конечно, это широкая дорога, но отнюдь не удобная. Собиратель покупает книгу совсем не так, как покупает студент в книжной лавке учебник или светский человек, намеренный сократить себе очередную железнодорожную поездку. Самые свои замечательные покупки я сделал в поездках, мимоходом. Обладание и овладение сопряжены с тактикой. Собиратели-люди с тактическим инстинктом; они по опыту знают, что при завоевании чужого города самая маленькая антикварная лавка может оказаться фортом, самый дальний писчебумажный магазинчик - ключевой позицией. Сколько городов открылись мне вовсе не в тех походах, в которые я отправился на завоевание книг.

Конечно, лишь часть важных покупок совершается при посещении книжных лавок. Гораздо большую роль играют каталоги. И как бы хорошо ни знал покупатель книгу, которую он заказывает по каталогу, она всегда окажется для него сюрпризом, а заказ ее - азартной игрой. Наряду с печальными разочарованиями здесь бывают и счастливые находки. Помню, например, как я однажды заказал книгу с красочными иллюстрациями для своего старого собрания детских книг только потому, что в ней были сказки Альберта Людвига Гримма, а место издания ее - Гримм в Тюрингии. Но в Гримме вышла только книга басен, которую издал как раз этот Альберт Гримм. И экземпляр этой книги басен, которым я овладел, с ее шестнадцатью иллюстрациями - единственное, что сохранилось от начала творчества великого немецкого иллюстратора Лизера, который жил в середине прошлого века в Гамбурге. Таким образом, моя реакция на созвучие имен была точной. Здесь я снова обнаружил работы Лизера - его произведение "Книга сказок Лины", которое было неизвестно всем его библиографам и заслуживает более подробного комментария, чем эта моя первая ссылка.

При добывании книг дело никоим образом не заключается только в деньгах или только в компетентности. Того и другого, даже вместе взятого, недостаточно для создания настоящей библиотеки, которая всегда содержит в себе нечто таинственное и неповторимое. Тот, кто покупает по каталогам, должен, кроме всего прочего, обладать тонким чутьем. Даты, названия местности, форматы, прежние владельцы, переплеты и т.д. - все это должно ему что-то говорить, и не просто в тощей самосущности, а в совместном созвучии, и по гармоничности и остроте этого созвучия он должен уметь распознать, "его" это книга или нет.

Совсем иных способностей требует от собирателя аукцион. Читающему каталог многое говорит сама книга и, во всяком случае, имя прежнего владельца, если известно происхождение экземпляра. Участник аукциона должен сосредоточить свое внимание в равной мере и на книге и на конкуренте, а кроме того, еще и сохранять достаточно трезвую голову, чтобы не увлечься, как это все-таки повседневно происходит, конкурентной борьбой и не оказаться последним с высокой закупочной ценой, названной больше во имя престижа, чем ради самой книги. Одно из самых прекрасных воспоминаний собирателя - миг, когда он поспешил на помощь книге, которую, может быть, никогда в жизни не только не желал, но о которой и не думал, - только потому, что она стояла на открытом базаре и выглядела такой покинутой и заброшенной, и приобрел ее подобно принцу из сказок тысячи и одной ночи, выкупившему прекрасную рабыню и выпустившему ее на свободу. Ведь для каждого собирателя истинная свобода книг где- то на его книжных полках.

Мазерель Ф.

Еще и сегодня в моей библиотеке над длинными рядами французских томов высится как памятник моим самым волнующим аукционным переживаниям "Шагреневая кожа" Бальзака. Это было в 1915 году на аукционе Рюманна у Эмиля Хирша, одного из величайших знатоков книги и благороднейшего торговца. Книга, о которой идет речь, вышла в 1838 году в Париже. Взяв ее в руки, я увидел не только номер рюманновского собрания, но и ярлычок книжной лавки, свидетельствующий, что девяносто с лишним лет назад первый покупатель приобрел ее примерно за одну восьмидесятую часть нынешней цены. На нем обозначено: магазин канцелярских товаров Фланно. Прекрасное время, когда подобные шедевры - ведь гравюры на металле в этой книге начертаны величайшим французским графиком и выполнены величайшими гравировщиками, - когда подобную книгу можно еще было купить в магазине канцелярских товаров!

Экслибрис проповедника из Орингина работы Кранаха Л. XVI в.

Но я хочу рассказать историю покупки. Я пришел к Эмилю Хиршу на предварительный осмотр, подержал в руках сорок или пятьдесят томов, этот же том - с пламенным желанием никогда не выпустить из рук. Настал день аукциона. Случаю угодно было, чтобы по порядку распродажи экземпляру "Шагреневой кожи" предшествовал полный комплект иллюстраций к ней в отдельных оттисках на китайской бумаге. Покупатели сидели за длинным столом; напротив меня - человек, на которого при каждом назначении цены устремлялись все взгляды: это был знаменитый мюнхенский собиратель, барон фон Симолин. Его интересовал этот комплект, у него были конкуренты, короче говоря, разгорелась борьба, завершившаяся самой высокой ценой аукциона - далеко за три тысячи марок. Никто не ожидал такой высокой цены, присутствующие заволновались. Эмиль Хирш не обратил на это внимания и то ли ради экономии времени, то ли по каким-то иным соображениям при полном невнимании участников перешел к следующему номеру. Он объявил цену; с бьющимся у самого горла сердцем и ясным пониманием, что ни с кем из присутствующих крупных собирателей я не могу вступить в состязание, я немного увеличил ее. Аукционист, не добиваясь внимания собравшихся, после обычной формулы "никто больше" и трех ударов - мне казалось, их разделяла вечность, - в последний раз ударил молотком. Для меня, студента, сумма все равно была большая. Но оставим в стороне последующее утро в ломбарде, лучше расскажу о случае, который я назвал бы негативным свойством аукционов. Он произошел на торгах в Берлине в прошлом году. Распродавались очень разнородные по качеству и составу книги, среди которых внимания заслуживало лишь небольшое количество оккультных и натурфилософских сочинений. Я претендовал на некоторые из них, но заметил, что, как только я включаюсь в торг, какой-то господин в передних рядах словно только и ждет моего предложения, чтобы повысить цену. Убедившись в этом, я отказался от надежды завладеть книгой, которая в тот день меня больше всего интересовала. Это были "Фрагменты из наследия молодого физика", которые Иоганн Вильгельм Риттер выпустил двухтомником в Гейдельберге в 1810 году. Больше они никогда не переиздавались, но предисловие, в котором издатель в виде некролога своему якобы покойному неназванному другу (то был не кто иной, как он сам) дает собственное жизнеописание, - предисловие это с давних пор представлялось мне одним из значительнейших творений субъективной прозы немецкого романтизма. В тот момент, когда выкрикнули номер, меня осенило. Очень просто: раз мое предложение непременно вызовет к книге интерес конкурента, я должен промолчать. И я заставил себя промолчать. Моя надежда оправдалась: никакого интереса, никакого предложения, книга отложена в сторону. Я счел разумным переждать несколько дней. И действительно, когда спустя неделю я зашел к антиквару, книга все еще лежала там, а отсутствие интереса к ней пришлось мне кстати при покупке.

Типография-мастерская XVI в.

Что только не всплывает в памяти, когда стоишь перед горами ящиков и извлекаешь из них книги. Волшебное занятие, от него не оторваться. Я начал в полдень, а полночь наступила раньше, чем я добрался до последних ящиков. Но тут мне в руки попали два выцветших цельнокартонных переплета, которым, строго говоря, совсем не место в книжных ящиках: два альбома С облатками, которые моя мать наклеивала ребенком, - они достались мне по наследству. Это те семена собрания детских книг, которые еще и сегодня прорастают, хотя и не в моем саду.

Не существует живой библиотеки, которая не дала бы приют нескольким книжным существам из смежных областей знаний. Это не обязательно альбомы с облатками или книги для памятных записей, или автографы, или переплеты с пандектами и назидательными текстами внутри - одни увлекаются листовками или проспектами, другие - рукописными факсимиле или машинописными копиями потерявшихся книг; особенно хороши для спектрального обрамления библиотеки журналы. Возвращаясь же к тем альбомам, надо сказать, что наследство, собственно говоря, - важнейший стимул жизни собрания. Ибо отношение собирателя к своему имуществу диктуется чувством долга к своему владению. Это отношение наследника в лучшем смысле слова. Поэтому самое благородное имя собранию дает родословная - оно получено по наследству. Говоря это, я - да будет вам известно - очень хорошо отдаю себе отчет в том, насколько присущие собирателю подобные представления отвратят многих из вас от этой страсти, посеят подозрительность по отношению к собирателю. Я далек от желания поколебать эту вашу точку зрения или подозрительность. Замечу лишь одно: теряя своего носителя, феномен собирания теряет свой смысл. Хотя общественные собрания с социальной точки зрения более пристойны, а с научной - более полезны, чем частные, - лишь в последних объекты обретают свою подлинную значимость. Впрочем, я знаю, что для типа, о котором я здесь говорю и который я сам немножко ex officcio^* вам представляю, надвигается ночь. Но, как говорил Гегель: лишь с темнотой сова Минервы начинает свой полет. Лишь вымирая, собиратель найдет понимание.

^* (По обязанности (лат.).)

Далеко за полночь, а я все еще перед последним, наполовину разобранным ящиком. Меня уже занимают другие мысли. Не мысли-картины, воспоминания о городах, которые дали мне так много: Рига, Неаполь, Мюнхен, Данциг, Москва, Флоренция, Базель, Париж; воспоминания о мюнхенских роскошных хоромах Розенталя, о данцигской многоэтажной башне, где обитал ныне покойный Ганс Рауэ, о затхлом книжном погребе Зюсенгута, в северной части Берлина; воспоминания о закутках, где стояли эти книги, о моей студенческой каморке в Мюнхене, о моей комнате в Берне, об одиночестве в Изельтвальде у Бриенцского озера и, наконец, о моей детской комнате, откуда лишь четыре или пять книг приютились среди этих многих тысяч громоздящихся вокруг меня томов. Вот счастье собирателя, счастье частного лица! Ни о ком так мало не заботились, как о нем, и никто не чувствовал себя при этом лучше, чем он, продолжая под разными кличками свое бесславное существование; ведь в нем поселились духи, пусть и маленькие, и они придают отношению собирателя - я имею в виду истинного собирателя - к его собственности тот глубочайший смысл, который только и должен характеризовать отношение к вещам: не они в нем обретают жизнь, а он сам живет в них. Одно из таких обиталищ, возведенных из книг, я и соорудил здесь перед вами, и вот он исчезает в нем, как и следовало ожидать. Счастье собирателя, счастье одиночки. Разве не тем осчастливливают нас воспоминания, что в них мы остаемся наедине с бытием, - оно молча располагается вокруг нас, и даже люди, возникающие в нем, хранят это надежное, союзническое молчание. Собиратель лелеет свою судьбу...

1931