Поэт и его эпоха (Олдингтон Р. Перевод Гуровой И.

Невозможно отрицать, что художник ощущает на себе влияние читающей публики.

Поэт и его эпоха

Можно с достаточной уверенностью утверждать, что отношение поэта к его эпохе не должно быть его собственным изображением, что он не должен ни сознательно отвергать действительность, ее открытия, дух своей эпохи, ни объявлять себя их истолкователем. В первой ошибке были сильнейшим образом повинны романтики, во второй - футуристы, а также другие школы и отдельные писатели, теперь уже забытые или впавшие в безвестность. Однако позиция романтиков, даже в крайних ее проявлениях, более терпима и менее вредна, потому что материал поэзии остается примерно одним и тем же во все эпохи и еще потому, что человек все-таки не может оставаться совсем уж в стороне от новых идей, присущих его времени. Итак, поэт не должен объявлять себя "толкователем своей эпохи", он может брать темы и, пожалуй, формы из давних времен, но, поскольку он не может укрыться - и не должен этого желать - от "духа своего времени", его творчество будет выражением духа его эпохи в той мере, в какой он способен его постигнуть и усвоить. Это вовсе не значит, что сейчас он возьмется излагать в стихах идеи Эйнштейна в меру своей в них осведомленности и сочинять "поэмы относительности", но самый факт, что ему об этом что-то известно, уже отличает его от всех предшественников, и лишь в такой - и только в такой! - мере он оказывается "истолкователем своей эпохи".

Нынешняя эпоха - эпоха брожения и неясности, - однако, вовсе не гнетущая и жуткая невнятица, как воображают некоторые, а скорее симптом, обнадеживающий симптом того, что мы восстаем против духовных врагов человечества, имя которым - загнивание и упадок, и что мы пытаемся ассимилировать много новых идей, придать им порядок и гармонию. Но если эпоха и смутна (возможно, все эпохи представляются неясными живущим в них, и требуется перспектива времени, чтобы озарить их скрытую от глаза упорядоченность), это еще не причина, чтобы смутными были искусство и та его ветвь, которую мы называем поэзией. Какая-то часть современной английской поэзии, значительная часть французской и (если меня не ввели в заблуждение) еще более значительная часть немецкой отличаются несомненной смутностью. С другой стороны, очень значительная часть современной поэзии, и в частности английской, застойна и перепевает в ухудшенном варианте то, что гораздо лучше уже было исполнено раньше. И в том и в другом случае читатель испытывает разочарование. Он чувствует, что в поэзии, которую я назвал смутной, есть много энергии, проникновенности, таланта, но она не поднимается до высот искусства, поскольку лишена упорядоченности. В то же время он чувствует, что упорядоченность поэзии, которую я назвал застойной, произвольна, фальшива и тупа. Поэзия, которой ищет этот гипотетический читатель, которая, по его убеждению, может быть создана и будет создана, пока еще не вырвалась на простор. Возможно, во многом это объясняется тем, что поэты лелеют неверные представления об искусстве, тем, что они не пришли к решению, каким должен быть их путь, а если и пришли, то к неверному. Несомненно, нынешнее время богато разнообразными поэтическими талантами, но поэты словно не умеют правильно распорядиться своими дарованиями. Им словно не удается вложить в свои стихи прекрасные мысли и идеи, так что гораздо интереснее слушать современных поэтов (с глазу на глаз, а не в большом обществе!), чем читать их стихи. Наверное, многие и многие удивлялись не меньше меня, что такие умные, тонкие, чуткие, знающие люди создают произведения столь незначительные, неряшливые и робкие, хотя, как мне кажется (возможно, я излишне оптимистичен), сейчас в области поэзии у нас работает почти столько же талантливых и тонких людей, как в первой четверти XVII века (если исключить Шекспира и Донна)^*.

^* (Утверждение это, безусловно, рискованное, но я его оставляю как свидетельство если не большей проницательности, то благожелательности. (Прим. автора.) )

У наших современников несравненно больший запас идей и представлений, чем у драматургов той эпохи; они много ближе к истинной утонченности и более чутки, чем тогдашние лирические поэты, и тем не менее они совершенно не способны превзойти ни буйную, щедрую плодовитость тех драматургов, ни пленительное изящество и беззаботное благородство стихотворцев. Или "язык у них связан властью"? Ибо языки у них, несомненно, связаны - и у них, и у нас одинаково. Я хочу сказать вовсе не то, что стихов пишут слишком мало (уж скорее наоборот!), но то, что поэты не вкладывают в свои произведения и сотой доли присущих им духовного богатства и глубины мыслей. Будущие эпохи, оглядываясь на нас, решат, что мы были либо чересчур покладисты и услужливы, либо пусты и несобранны, что наша поэзия была, возможно, упорядоченной, но слабосильной, возможно, энергичной, но бесформенной. Вину за это мне хочется возложить не только на слабости самих поэтов, но в равной мере и на невежество, самодовольство и снобизм читателей. Суть в том, что наша эпоха могла бы и должна была бы не уступать в богатстве хорошей, если не великой, поэзии XVII века, а на деле, несмотря на внушительный объем поэтической продукции, она по качеству значительно беднее того, что создавалось в периоды между 1600 и 1622, 1700 и 1722, 1800 и 1822 годами, и превосходит лишь скудную в поэтическом отношении эпоху 1500-1522 годов.

Деталь картины Лоренса Д. Г. 'Воскресение'

Пора положить конец этому длинному отступлению и вернуться к проблеме связи между поэтом и его временем. Этот довольно неопределенный термин открывает возможности для множества самых разных изысканий. Можно, например, спросить, почему одни эпохи более благоприятны для создания поэзии, чем другие; или почему в век Елизаветы джентльмену было стыдно не уметь написать сонета или сочинить песню и спеть ее самому, аккомпанируя себе на лютне, тогда как в эпоху Георга V ни один джентльмен ничего подобного себе не позволит, а на поэта смотрят как на довольно комичного, если не вовсе темного субъекта. Можно еще исследовать отношения между искусством и наукой, их аналогии и различия и явную взаимную враждебность. Или же можно противопоставить понятия о поэзии у писателей эпохи Данте (когда "благородными" темами для поэта считались Война, Любовь и Бог) с вероятным понятием о ней наших современников, учитывая, что мы считаем войну омерзительным варварством, что наши теории любви в основном сводятся к физиологии (все мы читали Фрейда и господина Эллиса^*) и что в подавляющем большинстве мы верим, что не люди созданы богом, а бог- людьми. Таким образом, написанные теперь "героические" поэмы, или любовные стихи в духе Петрарки, или религиозные медитации рискуют показаться образованным читателям надуманными и нелепыми. Ретроспективно Гомер, Петрарка и Данте доставляют нам наслаждение, но у нас нет ни малейшей надежды воскресить героическую эпопею и канцоны, воспевающие мистическую любовь или видения ада, чистилища и рая. Современное воображение вовсе не уступает в живописности воображению XIII века, но оно, несомненно, работает в иных направлениях, опирается на иные предпосылки и действует в иных условиях. Пошлые представления, будто наука уничтожила поэзию, а эксперимент низложил фантазию, не выдерживают критики, так как сама наука всегда окружена тайнами (дважды два как нас уверяют, всегда равно четырем, и зрелище звездных небес, прежде считавшееся порождающим благоговение доказательством раз навсегда установленного порядка, теперь иллюстрирует видимость связей, в действительности никогда не существовавших). Но если поэт не может и не должен брать темой предмет науки, ему следует иметь представление о последних научных открытиях. Одно из характерных свойств науки заключается в том, что старое в ней непрерывно вытесняется новым, тогда как в искусстве ничто не вытесняет предшествующего. Передо мной лежит французская песенка XIII века, автор которой неизвестен. Но он, несомненно, верил в троицу, в первопричину всего сущего, в то, что Солнце вращается вокруг Земли, а возможно, и в то, что единорога может изловить только непорочная девственница. Большинство из нас ни во что подобное не верит, и, однако, такие строки доставляют нам лишь удовольствие:

^* (Эллис, Генри Хэвлок (1859-1939) - психолог и эссеист, широко использовал методологию и идеи Фрейда.)

 Губок милых нет милее -
 Сколь их сладостен привет! 
 Розы нету их алее -
 Обойди хоть целый свет. 
 Щечек этих белый цвет
 Даже ландыша нежнее. 
 Но когда сказала: "Нет",-
 Я простился сразу с нею, 
 И прекрасный взор 
 Стал мне скучен с этих пор.

Какой мы делаем из этого вывод? Очень простой: хотя с 1300 года наши научные представления изменились полностью, искусство просто развилось. Наука 1300 года кажется нам скучной и нелепой, но тогдашнее искусство все еще дарит радость. Однако не стоит думать, будто современный поэт относится к своему искусству так же, как средневековый певец; он может испытать те же чувства, но они подействуют на него иначе и будут выражены иначе. Вот пример того, как современный певец раскрывает ту же тему:

 Тебя любить - нешуточное дело: 
 Проблема пола. Роль души и тела, 
 Души и тела, тела и ду... Но - 
 О	женщины, вам все осточертело! 
 Любовь моя, не любишь ты давно.

Я не возьму на себя смелость утверждать, что маленькое стихотворение мсье Пеллерена будет доставлять читателям в 2522 году такое же удовольствие, как средневековая песенка в 1922 году, - ведь его отличает та злополучная неясность и смутность, о которой я говорил с таким сожалением, однако эти две цитаты свидетельствуют и о том, что материал поэзии остается прежним и что позиция поэта, а следовательно, и воплощение этого материала должны меняться. Боже избави, чтобы я приписал пустячку мсье Пеллерена глубину, о которой он и не думал, но тем не менее я не слишком отступлю от истины, сказав, что его позиция вполне гармонирует с высказанной им в другом месте идеей, что человечество - "ничтожная пылинка в космической необъятности", абсолютно современной идеей, невозможной для средневекового поэта. Я чувствую (хотя, быть может, и гиперболизированно), что первому поэту живется гораздо уютнее и спокойнее в его вселенной, напоминающей часы, которые заводит и смазывает человекообразный бог, нежели поэту современному, терзающемуся ничтожеством человека, зыбкостью и преходящим характером всех дел человеческих и ошеломленному колоссальными тайнами, связанными с нашими понятиями о вселенной. Так, и только так, наука влияет на искусство, и только так можем мы признавать поэзию "современной".

В этом смысле инстинкт, помешавший большинству английских поэтов нашей эпохи приняться вслед за Маринетти восхвалять автомобили или впадать в истерику по поводу аэропланов, мне кажется здравым и похвальным. Стоит вспомнить, что в горячке поклонения механике, которая сопровождала развитие железных дорог, Французская академия предлагала поэтам сходные темы, но все эти произведения давно и полностью забыты.

Есть много спорного в предисловии Арнольда к вышедшему в 1853 году сборнику его стихов и особенно в той настойчивости, с которой он утверждает, что в основе поэзии лежит чисто классическая идея "благородных деяний"^*. Тем не менее в его словах заключена для нас большая мудрость, и нам следует тщательно их взвесить. Я вспоминаю об этом предисловии, в частности, когда читаю современных американских поэтов и критиков, а также, хотя и в меньшей степени, современную французскую и итальянскую поэзию, и особенно стихи так называемых унанимистов - Аполлинера и его учеников, Маринетти и его учеников. Я имею в виду следующий абзац из предисловия Арнольда:

^* (Тем самым он отрицает "личную поэзию", занимавшую такое большое место в творчестве, например, Гейне, Донна и Верлена. (Прим. автора.) )

"Они не говорят о своей миссии, об истолковании своей эпохи или о поэтах будущего - все это, как они убеждены, лишь тщеславный бред. Их задача заключается не в восхвалении своей эпохи, но в том, чтобы доставлять людям, в ней живущим, высочайшее наслаждение, какое они способны испытывать. Если их призывают использовать для этого темы, присущие самой эпохе, они спрашивают, почему именно она считается для этого подходящею. Им отвечают: это эра прогресса, эпоха, которой должно воплотить великие идеи промышленного развития и смягчения общественных бедствий. Они отвечают, что все это их не трогает, что пищей для искусства служат великие деяния, властно и торжественно задевающие вечные струны человеческой души. В той мере, в какой нынешняя эпоха может предложить им подобные деяния, они с радостью на них откликнутся, но что эпохе, лишенной нравственного величия, подобные деяния мало свойственны и они вряд ли способны властно и торжественно воздействовать на эпоху духовного смятения".

По-моему, этого достаточно, чтобы перечеркнуть теории поклонников дикого американского Запада и аэропланов. Однако я не хочу создавать впечатление, будто, одобряя идеи, заключенные в этом отрывке, я тем самым поддерживаю писателей, ущербных иначе, а потому я должен подчеркнуть следующее: мы не можем давать людям нашей эпохи "высочайшее наслаждение, какое они способны испытывать", если будем пользоваться, говоря словами Джонсона, "описаниями, скопированными с описаний, подражаниями, заимствованными из подражаний, традиционными образами и наследственными метафорами, готовностью рифмовать и склонностью к многословию".

Раздумывая над еще одним затронутым тут моментом - над взаимоотношениями поэта и его читателя, - я, повторяю, склонен винить в относительном бессилии нашей современной поэзии читателей не меньше, чем поэтов. Невозможно отрицать, что художник ощущает на себе влияние читающей публики. Даже самый взыскательный к себе, наиболее самодостаточный художник не может остаться совершенно равнодушным к приему, который встречают его произведения. Я не могу полностью согласиться с утверждением, будто поэт должен писать "для одного гипотетического интеллигентного читателя", потому что такой цинизм меня больно ранит и еще потому, что поэзия, создаваемая по такому рецепту, подвергается серьезному риску стать слишком уж аллюзивной и утонченной, непонятной и неинтересной ни для кого, кроме автора и тесного кружка его друзей. Это классовая, а не общенациональная поэзия, но насколько ограничен класс, состоящий из одного гипотетического индивида! Равным образом я не принимаю романтическую идею "непонятого поэта", который приносит себя в жертву столь же гипотетическому потомству и утешается мечтами о своем посмертном бессмертии. Классические примеры "непонятых поэтов" - это либо люди, умершие совсем молодыми, либо те, кто вызывал непреодолимое предубеждение против себя чрезмерной надменностью, эксцентричностью или порочностью. Я не знаю ни одного более или менее талантливого поэта, который, дожив до сорока лет, не получил бы хоть какого-нибудь признания и поощрения от компетентных знатоков. И в вину нынешним английским любителям поэзии, к которым, естественно, современный поэт в первую очередь обращается за порицанием или одобрением, я вменяю именно то, что как читатели они в лучшем случае малокомпетентны и приветствуют в новой поэзии как раз те пороки подражательности и многословия, которые с такой энергией обличал Джонсон. Другими словами, автор, искусно подражающий наиболее популярным нашим поэтам, например Китсу или Вордсворту, имеет больше шансов заслужить успех и одобрение, чем куда более талантливый и взыскательный поэт, описанный Арнольдом. Пользующиеся успехом писатели иногда жалуются, что публика вынуждает их ограничиваться произведениями только одного типа. "Не обращайте внимания на публику!" - так откликаются на это и романтик, и гордый интеллектуал, но мне кажется (хотя я могу ошибаться), что поэт вредит себе, если "не обращает внимания на публику" слишком уж подчеркнуто и высокомерно. Во мне живет убеждение, что назначение поэзии - доставлять радость; если же она не доставляет радости никому, за исключением, быть может, одного- единственного гипотетического индивида, то я не вижу, зачем ее надо публиковать. Пожалуй, было бы неплохо, если бы поэты для начала печатали свои произведения только в периодических изданиях (что совсем нетрудно) и не торопились выпускать их отдельным сборником, не уверившись, что этот сборник найдет достаточное число читателей, оправдывающее его опубликование. (Надеюсь, я не покажусь чересчур циничным, если скажу, что критические отзывы в прессе на поэтический сборник обычно бывают настолько поверхностными и неумными, что не приносят автору ни малейшей пользы.) Но, убеждая поэтов прилагать все усилия, чтобы дарить своим читателям "высочайшее наслаждение", я готов призывать и читателей требовать от современных поэтов того подлинно оригинального, что действительно дарит "высочайшее наслаждение", а не мелкое удовольствие от искусной подделки. "Утомительно говорить сквозь вату", - замечает Клодель, имея в виду гробовое молчание, каким были встречены его первые книги. Но я не верю, что среди современных английских поэтов, даже не очень талантливых, найдется хоть один, которого не подбодрили бы - и возможно, более чем он того заслуживал. Вероятно, скорее следует опасаться того, что недурного поэта-подражателя перехвалят, чем вовсе не заметят, хотя сказать то же об истинно талантливом и оригинальном поэте никак нельзя. Сколько времени оставалась в безвестности поэзия Даути^*? И разве были бы "Династы" так хорошо приняты, если бы Харди уже не приобрел имени своими романами? Другими словами, мне кажется, что английские любители поэзии, подобно читателям многих других стран с богатым литературным прошлым, склонны больше приветствовать умелые вариации на старые темы, чем подлинно новые творения. Возможно, так было всегда - во всяком случае, я знаю, что не раз ловил себя на желании предпочесть хорошую подражательную новую поэзию более оригинальным и, следовательно, более трудным для восприятия произведениям. К тому же почти неистощимый запас уже апробированных прекрасных поэтических произведений так и соблазняет не искать того менее гарантированного удовольствия, какое может подарить самая новая поэзия. Очень легко убедиться, что пока не следует читать мистера Бландена, поскольку ты еще не знаком с Клэром^** и Блумфилдом^***. Тем не менее хорошая современная поэзия представляет для нас интерес, какого уже не представит для следующих поколений, и мы поступаем неверно и глупо, если беремся опрометчиво утверждать, будто хорошей современной поэзии не существует. Она существует. Однако разве мы не вправе призывать поэтов к попыткам сделать свои произведения еще более способными дарить "высокое наслаждение"? И как читатели поэзии, разве мы не должны остерегаться поставить менее совершенное выше более совершенного?

^* (Даути, Чарлз Монтегю (1843-1926)-английский путешественник, автор большого количества стихов и поэм.)

^** (Клэр, Джон (1793-1864)-английский поэт, сын батрака, писавший о сельской жизни и крестьянском труде.)

^*** (Блумфилд, Роберт (1726-1823)-английский поэт, также посвятивший себя деревенской теме.)

Не знаю, возможно ли извлечь из всех этих отступлений от темы какие-либо принципы или рецепты совершенства. Я возвращаюсь к моему утверждению, а вернее, чувству, что поэты нынешнего поколения, хотя и достаточно богаты талантом, хотя высоко одарены духовно и интеллектуально, тем не менее пока сумели развить свои потенциальные поэтические возможности лишь в ничтожной степени. Словно они согласились с пошлым взглядом, взглядом модного романиста, будто поэзия - это своего рода милая, но пустяковая традиционная игра, в которую надлежит играть только обаятельным дилетантам. Поэты словно бы сознательно заморили свое искусство голодом, обрекли его на скудную диету постоянного подражания, но не жизни, а себе самому.

Однако можно с полной уверенностью утверждать, что поэзия составляет самую вечную, самую ценную и доставляющую радость часть литературы, что тот, кто глух к поэзии, лишен вкуса и не способен испытать величайшее наслаждение, какое может доставить литература. Достижения английских поэтов прошлого столь разнообразны и значительны, что нас можно извинить, если мы как нация перестали создавать новую первоклассную поэзию или хотя бы добротную поэзию классом ниже. Последние два-три десятилетия нам представляются относительно бесплодными, но не исключено, что при взгляде из будущего они такими не покажутся. В любом случае ни одна нация не способна создавать неиссякающий поток шедевров. Периоды продуктивности должны сменяться периодами покоя. Английская литература богата неожиданностями, и (кто знает), возможно, следующее поколение увидит новый поэтический взрыв, равный по силе взрывам первой четверти XVII и XIX веков. Но в любом случае отчаиваться нет нужды: нынешнее поколение все же передало светоч дальше, и, возможно, поэтам потребуется чуть больше пыла и дерзаний, а их читателям - чуть больше энтузиазма и взыскательности, чтобы наступил новый богатейший период, в природе которого мы не столь уверены, сколь в надежде его увидеть.

1924