Как читать книги? (Вульф В. Перевод Атаровой К.)

Если благодаря нам книги станут лучше, богаче, разнообразнее, разве это не цель, к которой стоит стремиться?

Как читать книги?

Прежде всего хочется обратить внимание на вопросительный знак, стоящий в конце заголовка. Даже если мне и удастся ответить на этот вопрос, ответ будет применим лишь ко мне, а никак не к другим. На самом деле единственный совет, который можно дать в отношении чтения, - это не прислушиваться к чужим советам, а следовать собственным наклонностям, думать своим умом и приходить к собственным выводам. Только заключив этот уговор, я буду чувствовать себя вправе выдвинуть некоторые соображения при условии, что вы не дадите им сковывать вашу самостоятельность - важнейшее для читателя свойство. Да и какие законы применимы к книгам? Мы знаем, что битва при Ватерлоо действительно состоялась в такой-то день; но что лучше - "Гамлет" или "Король Лир"? Этого никто точно не знает. Каждый здесь должен решать за себя. Допустить авторитеты, какие угодно незыблемые, в наши библиотеки, позволить им указывать нам, как читать, что читать, как оценивать прочитанное, - значит нарушить дыхание свободы, которое составляет душу этих святилищ. Пусть в любом другом месте мы будем скованы законами и условностями, но не здесь.

Однако, чтобы наслаждаться свободой - да простится мне эта банальность, - мы, конечно, обязаны сами себя обуздывать. Мы не должны расточать свои силы неумело и попусту, забрызгивая водой почти весь дом, когда надо полить всего лишь розовый куст. Мы должны упражняться, направленно и помногу, и сейчас - прямо с самого начала. Это, быть может, одна из первых трудностей, с которыми мы столкнемся в библиотеке. Что значит "с самого начала"? Казалось бы, перед нами сплошная путаница и неразбериха: стихи и романы, исторические сочинения и мемуары, словари и справочники, книги, написанные людьми разного пола, разных характеров, национальностей и возрастов, теснят друг друга на полке. А за окном кричит осел, женщины судачат у колодца, жеребята вприпрыжку бегут через поле. С чего начать? Как внести порядок в этот хаос и тем самым получить наиболее полную и всеобъемлющую радость от прочитанного?

Само собой разумеется, что, раз книги делятся по жанрам - романы, биографии, стихи, - нам следует мысленно расклассифицировать их и брать от каждой то, что она может нам дать. Но лишь немногие требуют от книги того, что она может им дать. Чаще всего мы беремся за книгу в состоянии смятенном или рассеянном и требуем от романа жизненной правды, от стихов - поэтического вымысла, от биографии - восхваления, а от исторического сочинения - подтверждения уже сложившихся у нас предрассудков. Если бы нам удалось отбросить все эти предвзятости, прежде чем мы начнем читать, это было бы прекрасным началом. Не навязывайте своих взглядов автору, постарайтесь взглянуть на мир его глазами. Станьте его собратом и соратником. Если вы безучастны, замкнуты, настроены критически, вы сами себе мешаете извлечь всю пользу из прочитанного. Но если вы распахнете свое сознание как можно шире, то знаки и намеки почти сверхчувственной тонкости в извивах и закоулках первых же фраз перенесут вас в мир существа, непохожего на всех остальных. Окунитесь в этот мир, привыкните к нему, и вскоре вы обнаружите, что автор передает или стремится передать нечто вполне определенное. Тридцать две главы романа - если мы решим сначала научиться читать романы, - это попытка создать нечто столь же оформленное и осознанное, как здание, с той лишь разницей, что слова менее осязаемы, чем кирпичи; чтение - более длительный и сложный процесс, чем зрительное восприятие. Быть может, быстрее всего понять, с чем работает романист, - это попробовать самому не читать, а писать, поставить свой собственный эксперимент, столкнуться с опасностями и трудностями словесного выражения. Припомните-ка какой-нибудь случай, который четко запечатлелся в вашем сознании, - ну хотя бы как на углу улицы вы обогнали двух беседующих людей. Дрожание ветвей, танцующий свет фонаря, тон разговора, шутливый и одновременно трагический. И все ваше видение, все восприятие, казалось бы, вместил этот миг.

Но когда вы попытаетесь передать его словами, то увидите, что он распадается на тысячу нестройных впечатлений, одни следует притушить, другие усилить, и за этим занятием вы, вернее всего, потеряете цельность первоначального ощущения. А потом, вслед за вашими путаными, беспорядочными листками, прочтите первые страницы из книги какого-нибудь великого писателя - Дефо, Джейн Остин или Харди. Теперь вы сможете лучше оценить их мастерство. И перед нами не просто разные люди - Дефо, Джейн Остин, Томас Харди, - мы попадаем в совершенно непохожие друг на друга миры. Здесь, в "Робинзоне Крузо", мы просто бредем по "большой дороге": сами происшествия, их последовательность - и больше ничего. Но если свежий воздух и приключения для Дефо - все, они ничто для Джейн Остин. Ее стихия - гостиная, где люди беседуют, и в этих разговорах отражаются их характеры. Если же, привыкнув к гостиной и к подобным беседам, мы обратимся к Харди, то вновь будем выбиты из колеи. Нас окружают болота, а над головой светят звезды. Перед нами другая половина сознания - темная, та, что раскрывается полнее всего в одиночестве, а не поверхностная, которую демонстрируют в обществе. Мы соприкасаемся не с другими людьми, а с Природой и Судьбой. Но какими бы разными ни были эти миры, каждый из них по-своему соразмерен. Создатель каждого тщательно соблюдает законы собственной перспективы, и какого бы напряжения ни стоило в них разобраться, они никогда не запутают нас, объединив два разных типа реальности в одной и той же книге, как это часто случается с писателями меньшего масштаба. Таким образом, переходить от одного великого романиста к другому-от Джейн Остин к Харди, от Пикока к Троллопу, от Скотта к Мередиту - значит каждый раз чувствовать себя вырванным, выкорчеванным из привычной почвы, заброшенным то в одну сторону, то в другую. Читать романы - трудное искусство, требующее многих качеств. Вы должны обладать не только тонкостью восприятия, но и силой воображения, если хотите постичь все, что романист - великий мастер - предлагает вам.

Но стоит бросить взгляд на разношерстную компанию на полке, как понимаешь, что писатели очень редко бывают "великими мастерами", гораздо чаще книги вообще не претендуют на звание "произведения искусства". К примеру, все эти биографии и автобиографии, жизнеописания великих людей и людей, давно умерших и позабытых, которые стоят щека к щеке рядом с романами и стихами, - неужели мы не станем читать их только потому, что это "не искусство"? Или их нужно читать, но читать по-иному и с иными целями? Не с тем ли чувством любопытства, которое охватывает нас подчас, когда мы задерживаемся перед каким-нибудь домом под вечер: огни уже зажжены, а шторы еще не опущены, и на каждом этаже виден кусочек живой человеческой жизни? И мы сгораем от любопытства узнать побольше об этих людях. Слуги сводят сплетни, мужчина обедает, девушка одевается к вечеру, старуха вяжет у окна. Кто они, что они собой представляют, как их зовут, каковы их занятия, мысли, что увлекательного происходит в их жизни?

Биографии и мемуары отвечают на эти вопросы, освещают бесчисленное множество таких домов; они показывают, как люди каждый день идут по делам, трудятся, ошибаются, преуспевают, обедают, любят, ненавидят, - и так до смерти. А подчас, по мере того как мы наблюдаем, дом растворяется в воздухе, чугунная ограда исчезает, и мы оказываемся в море; мы охотимся, несемся на всех парусах, воюем; мы среди дикарей и солдат; мы участвуем в великих сражениях. Или, если мы предпочитаем оставаться здесь, в Англии, обстановка все равно меняется: улочки становятся уже и зловоннее, домишки теснятся. Мы видим поэта Донна, уезжающего из такого дома, потому что стены его настолько тонки, что слышно, как рядом плачут дети. Мы можем последовать за ним по страницам книги в Туиккенхэм, усадьбу леди Бедфорд, знаменитое место встреч поэтов и знати; а потом завернуть в Уилтон, огромный дом у подножия холмов, послушать, как Сидни читает своей сестре "Аркадию", и побродить среди тех самых болот с теми самыми цаплями, которые описаны в этом знаменитом романе, а потом опять отправиться на север, уже с другой леди Пемброк, Анной Клиффорд, к ее знаменитым вересковым пустошам, или окунуться в городскую жизнь и с серьезной миной наблюдать, как Гэбриэл Харви в своем черном бархатном костюме спорит о поэзии со Спенсером. Нет ничего увлекательней, чем пробираться на ощупь, спотыкаясь в непрестанной смене мрака и блеска елизаветинского Лондона. Но нам недосуг задерживаться здесь. Темплы и Свифты, Харли и Сент-Джонсы манят нас вперед; целыми часами можно заниматься распутыванием их ссор, разгадыванием их характеров; а когда нам это надоест, можно брести дальше, мимо дамы в черном с ее бриллиантами, к Сэмюэлу Джонсону, Голдсмиту и Гаррику; или, если захотим, пересечь канал и встретиться с Вольтером, Дидро, мадам Дю Деффан; а потом назад в Англию, в Туиккенхэм - как удивительно вновь и вновь возникают некоторые места и названия! - где когда-то была усадьба леди Бедфорд и где позднее жил Поп, в дом Уолпола в Строберри-хилл. Но Уолпол влечет за собой такую массу новых знакомств, столько новых домов надо посетить, столько дверных колокольчиков подергать, что мы вправе передохнуть с минутку, задержавшись, к примеру, на пороге мисс Берри, - и смотрите-ка! - появляется Теккерей; он друг женщины, которую любил Уолпол. Вот так-то, просто переходя от одного знакомого к другому, из сада в сад, от дома к дому, мы прошлись по всей английской литературе, начиная с ее истоков, и, пробудившись, вновь оказались в настоящем, если только можно четко отделить настоящий момент от всего, что ему предшествовало. Вот один из способов чтения всех этих жизнеописаний и писем; с их помощью можно осветить многие окна прошлого; можно наблюдать знаменитостей, давно ушедших, в их домашней обстановке, воображать себя совсем рядом с ними, заставлять их делиться с нами своими тайнами; а подчас мы можем раскрыть пьесу или поэму, ими написанную, и посмотреть, будет ли она читаться по-другому в присутствии автора. Но тут возникают другие вопросы. Насколько - должны мы спросить самих себя - в книге отразилась биография ее создателя, в какой мере позволительно человеком мерить автора? Насколько следует умерять и насколько поддаваться симпатиям и антипатиям, которые внушает нам писатель как человек, - ведь слова так чувствительны, так выражают характер того, кто их писал? Вот те вопросы, которые встают перед нами, когда мы читаем жизнеописания и письма, - вопросы, которые каждый должен решать за себя, потому что самое вредное - руководствоваться чужими пристрастиями в таком сугубо личном деле.

Рисунок Бодлера Ш.

Однако можно читать такие книги и с другой целью. Не чтобы пролить свет на историю литературы, не чтобы приблизиться к знаменитостям, а чтобы упражнять собственные творческие силы. Ведь справа от книжного шкафа - открытое окно. Как приятно отвлечься от книги и выглянуть наружу! Как вдохновляет этот вид, с его безыскусственностью, несообразностью, вечным движением - жеребята вприпрыжку бегут по полю, женщины наполняют ведра у колодца, осел, запрокинув голову, издает долгий и резкий крик. Большую часть любой библиотеки составляют как раз описания этих мимолетных мгновений в жизни мужчин, женщин, ослов. Каждая литература по мере старения увеличивает эту кучу хлама, эти описания ушедших мгновений и забытых жизней, рассказанных заикающимися и чуть слышными голосами, давно умолкшими. Но если вы посвятите себя чтению этого мусора, вы будете удивлены, более того, потрясены этими останками человеческих жизней, которые ныне уже превратились в прах. Это может быть всего лишь письмо - но какую картину оно порождает! Это могут быть всего лишь несколько строк - но какие горизонты раскрываются за ними! А подчас и вся история целиком передана с таким юмором, пафосом и завершенностью, что кажется, будто она создана великим романистом. А на самом деле это всего лишь старый актер Тейт Уилкинсон вспоминает удивительную историю капитана Джонса; это только младший офицер, служащий под командованием Артура Уэлсли и влюбившийся в смазливую девицу в Лисабоне; это только Мэри Аллен, которая сидит, выронив из рук шитье, в пустой гостиной и вздыхает о том, что уж лучше бы она послушалась доброго совета доктора Берни и не убегала из дома со своим Риши. Все это не представляет никакой ценности, все это так мелко и незначительно; но как захватывающе время от времени порыться в этой куче хлама и извлечь из нее кольца, ножницы, отбитые горлышки, погребенные в необъятном прошлом, и попытаться сложить это по кусочкам, в то время как жеребята бегают вприпрыжку по полю, женщины наполняют ведра у колодца, а осел кричит.

Иллюстрация Кэрролла Л. к книге 'Алиса в стране чудес'

Но на долгой дистанции устаешь от чтения этого мусора. Устаешь отыскивать нечто, что внесет завершенность в ту полуправду, которую все эти Уилкинсоны, Банбери, Мэри Аллен предлагают нам. У них нет творческого дара изображения и отбора, они не могут сказать всей правды даже о своей собственной жизни; они лишили формы свой рассказ, а ведь он мог бы быть таким отточенным. Факты - вот все, что они могут нам предложить, а факты - самая низшая форма художественности. Итак, в нас растет желание покончить с неточными утверждениями и приблизительными соответствиями; прекратить поиски малейших оттенков человеческого характера и насладиться большей отвлеченностью, более чистой правдой вымысла. Так мы и создаем настроение, напряженное, сосредоточенное на общем и равнодушное к деталям, но сотрясаемое каким-то четким, мерным ритмом, - настроение, которое естественно выражается в поэзии. Вот тут-то и надо читать стихи... тогда, когда мы почти готовы писать их:

 Западный ветер, подуй скорей
 И дождик с неба пролей! 
 Ах, если бы вновь моя любовь
 Спала на груди моей!*

^* (Здесь и далее стихи в переводе Г. Кружкова.)

Воздействие поэзии так сильно и непосредственно, что на какое-то мгновение не воспринимаешь больше ничего, кроме самого стихотворения. И в какие же глубины тогда погружаешься, как внезапно и полно это проникновение! Здесь не за что зацепиться, ничто не приостановит нашего падения. При чтении прозы иллюзия возникает постепенно, ее появление заранее подготавливается; но кто, прочитав эти четыре строки, станет спрашивать имя автора, воскрешать в своем сознании дом Донна или наперсницу Сидни, или связывать их с хитросплетениями прошлого и со сменой поколений? Поэт - всегда наш современник. Наше бытие на какое-то мгновенье сосредоточено и сужено, как и при любом другом сильнейшем эмоциональном шоке. Правда, позднее это ощущение расползается все более широкими кругами сквозь наше сознание, добираясь до самых отдаленных сфер; и те начинают звучать и пояснять, так что до нас доносятся отзвуки и размышления. Сила поэзии захватывает огромный спектр эмоций. Нам остается только сравнивать мощь и прямоту строк:

 Я, как дерево, рухну и в могилу сойду, 
 Лишь подумаю-в сердце тоска,

с волнообразными колебаниями в:

 Текут минуты, как крупицы праха
 В часах песочных; время тратит нас, 
 К могиле постепенно приближая; 
 Мы видим, как веселье наше сякнет
 В печали поздней; и, устав от буйства, 
 Вздыхает жизнь над каждою песчинкой, 
 Пока последняя не упадет, 
 Чтоб исцелить все горести покоем,

или поместить спокойную созерцательность строк:

 ...будь мы молоды иль стары, 
 Наш дом родной, душа и цель скитаний -
 Лишь там, где пребывает бесконечность, 
 В обители немеркнущей надежды, 
 Куда стремятся наши ожиданья
 В предощущенье вести небывалой,

рядом с бесконечным очарованием в:

 Луна вплывала в небеса, 
 Сияя все сильней, 
 И пара звездочек, дрожа, 
 Мигала рядом с ней -

или богатством фантазии в:

 И мечтатель, в чаще
 Допоздна бродящий, 
 Видит за листвой
 В жарком, рыжем блеске
 В дальнем перелеске
 Не пожар вселенский, 
 А шафран лесной,

и размышлять о разнообразии мастерства поэта; о его умении сделать нас одновременно и зрителями и участниками спектакля; о его способности проникнуть в характер, как рука проникает в перчатку, быть и Фальстафом и Аиром; о его даре уплотнять, обобщать, определять раз и навеки.

"Нам остается только сравнивать" - с этими словами джинн выпущен из бутылки и главная трудность чтения определена. Первая стадия - получение впечатлений и максимальная открытость восприятия - это только половина процесса чтения; он должен быть дополнен другим, если мы хотим получить все удовольствие от книги. Мы должны осмыслить всю эту массу впечатлений, должны вылепить из всех этих текучих форм одну, твердую и долговечную. Но все это со временем. Подождите, пока прочитанное покроется пылью, конфликты и проблемы улягутся, погуляйте, побеседуйте, оборвите увядшие лепестки с розы, поспите. Затем вдруг, без всякого усилия с вашей стороны - потому что именно так в Природе совершаются подобные переходы, - книга вернется, но уже по-иному. Она всплывет в нашем сознании как нечто цельное. А книга как нечто цельное отличается от книги, воспринимаемой непосредственно фраза за фразой. Теперь все детали встают на свои места, мы видим все здание снизу доверху - это сарай, это хлев, а это храм. Теперь мы можем сравнивать одну книгу с другой так же, как мы сравниваем здания. Но когда мы доходим до сравнений, наша позиция уже иная: мы больше не друзья писателя, а его судьи; и если как друзья мы должны быть предельно снисходительны, то как судьи мы должны быть предельно строги. Разве не преступники - книги, на которые мы зря растратили наше время и чувства? Разве не самые коварные враги общества - растлители, осквернители, создатели лживых книг, фальшивых книг, книг, отравляющих воздух гниением и заразой? Так будем же строги в своих приговорах, будем сравнивать каждую книгу с величайшими образцами в ее жанре. Они постоянно в нашем сознании - книги, которым мы уже вынесли свой приговор, - "Робинзон Крузо", "Эмма", "Возвращение на родину". Сравнивайте романы с ними - даже самые недавние и незначительные имеют право оцениваться по высшему счету. И то же с поэзией: когда опьяняющие ритмы замрут и великолепие слов поблекнет, незримая форма вернется к нам, и ее надо сравнивать с "Аиром", с "Федрой", с "Прелюдией" или не с ними, а с тем, что есть лучшего в соответствующем жанре. И мы увидим, что новизна в стихах и в прозе лишь поверхностное качество и что нужно лишь слегка видоизменять, а вовсе не пересматривать те мерки, которыми мы судим старых мастеров.

Глупо было бы утверждать, что вторая стадия чтения - судить, сопоставлять - так же проста, как первая - распахнуть сознание навстречу быстрому кружению бесчисленных впечатлений. Продолжать читать без книги перед глазами, сопоставлять одну неясную форму с другой, быть настолько начитанным и разбираться в литературе настолько глубоко, чтобы эти сравнения ожили и засверкали, - это действительно трудно; а еще труднее пойти дальше, решиться сказать: "Эта книга не только принадлежит к такому-то типу, но и заслуживает такой-то оценки; здесь - неудача; здесь - победа; то плохо, а это хорошо". Чтобы выполнить эту часть обязанностей читателя, нужны такое воображение, такая проницательность, столько знаний, что трудно представить себе ум, достаточно для этого одаренный; даже наиболее самоуверенные найдут в себе лишь крупицы всех этих качеств. Так не разумнее ли тогда опустить эту стадию чтения и разрешить критикам, этим непререкаемым авторитетам библиотек, решать за нас вопрос абсолютной ценности той или иной книги? Нет, это совершенно недопустимо! Мы можем рассуждать о важности сопереживания, мы можем стараться предельно слиться с предметом чтения. И все же мы знаем, что не можем ни всецело сопереживать, ни достигнуть полного слияния; всегда в нас какой-то демон нашептывает "люблю", "ненавижу", и не в нашей власти заставить его замолчать. И как раз именно потому, что что-то мы любим, а что-то ненавидим, наши взаимоотношения с поэтом или романистом становятся настолько личными, что присутствие третьего лица невыносимо. И пусть итог отвратителен, а наши суждения ошибочны, все равно наш собственный вкус - те самые нервные окончания, по которым передается шок, - остается главным средством постижения; нас учат чувства; мы не можем подавить своих собственных пристрастий, не обеднив при этом самих себя. Но со временем мы, возможно, разовьем свой вкус, научимся подчинять его самоконтролю. Когда мы утолим его жадность, щедро насытив его книгами всех сортов - романами, стихами, историческими сочинениями, биографиями, - приостановим чтение и оглядим огромные пространства разнообразного и полного противоречий мира, мы обнаружим, что наш вкус несколько изменился, стал менее жадным и более склонным к анализу. От суждений об отдельных книгах он уже перешел к пониманию, что есть качества, общие для определенных книг. Послушай-ка, скажет он, как мы это назовем? И он заставит нас, быть может, прочесть "Лира", а вслед за ним "Агамемнона", чтобы найти это общее. Итак, руководствуясь нашим вкусом, мы отважимся выйти за пределы отдельной книги в поисках качеств, которые объединяют разные книги. Мы определим их и тем самым сформулируем принцип, который внесет порядок в наше восприятие. Мы получим и еще более редкое удовольствие от этой способности классифицировать. Но так как принцип остается живым, только когда он постоянно приходит в столкновение с самими книгами - ничего нет проще и бессмысленнее, чем придерживаться принципов, которые вообще не соприкасаются с фактами, - теперь, наконец, чтобы упрочить свои позиции в предпринятом нами трудном деле, полезно обратиться к тем редчайшим писателям, которые способны раскрыть нам глаза на литературу как вид искусства. И Колридж, и Драйден, и Джонсон как авторы серьезных критических работ, оставаясь поэтами и романистами, в своих обдуманных высказываниях иногда бывают удивительно проникновенны. Они проясняют и формулируют те смутные мысли, которые мечутся в туманных глубинах нашего сознания. Но эти писатели помогут нам, только если мы придем к ним с грузом вопросов и соображений, честно выношенным нами в процессе чтения; они не смогут принести нам пользу, если мы подчинимся их авторитету и расположимся под его сенью, как овцы у изгороди. Мы в силах по-настоящему постичь их принципы, только когда они приходят в противоречие с нашими собственными и побеждают их.

Однако если все это так, если для того, чтобы прочесть книгу как полагается, требуются редчайшие воображение, проницательность, ум, - вы, возможно, решите, что литература - крайне сложный вид искусства, и маловероятно, что вам удастся сделать хоть сколько-нибудь полезный вклад в литературную критику, даже если вы посвятите чтению всю жизнь. Мы должны оставаться читателями; мы не будем тянуться за славой тех немногих, кто, помимо этого, еще и критики. Но и как читатели, мы несем свою ответственность и играем свою немаловажную роль. Выработанные нами стандарты, высказанные нами суждения просачиваются украдкой в воздух и составляют часть той атмосферы, которой дышит писатель во время работы. И возникает влияние, которое оказывает свое действие, хотя оно и не находит отражения на страницах прессы. И это влияние, если оно обоснованное, мощное и самобытное, приобретает исключительную ценность теперь, когда критика волей-неволей стала крайне бездейственной; когда книги в обозрениях сменяют друг друга, как вереница животных в тире, и у критика есть лишь секунда на то, чтобы зарядить ружье, прицелиться и выстрелить, его вполне можно простить, если он спутает зайцев с тиграми, орлов с домашней птицей, а то и вообще попадет мимо мишени и израсходует заряд на какую-нибудь мирную корову, пасущуюся в поле неподалеку. И если автор чувствует, что, помимо этого неприцельного огня прессы, есть другая форма критики - мнение людей, читающих ради любви к чтению, медленно, непрофессионально, и судящих о прочитанном с величайшим сочувствием и в то же время с величайшей суровостью, - разве это не помогает ему работать? А если благодаря нам книги станут лучше, богаче, разнообразнее, разве это не цель, к которой стоит стремиться?

Однако кто же читает, преследуя какую-то цель, сколь угодно желанную? Не предаемся ли мы некоторым занятиям только потому, что они приятны сами по себе, не являются ли некоторые наслаждения самодостаточными? И разве чтение не одно из них? Я иногда мечтаю о том, что в Судный день, когда великие мира сего придут получать свои награды - венцы, лавры, имена, запечатленные в мраморе навечно, - Всевышний, увидев, как мы шагаем с книгами под мышками, повернется к апостолу Петру и скажет не без зависти: "Посмотри-ка, этим не нужны награды. Нам нечего им предложить. Они любили чтение".

1932