Чтение и персонаж (Кейроль Ж. Перевод Ржевской Н.)

(Отрывок из книги "Чтение", 1973.)

Если я читаю, значит, я ответственен за мое чтение...

Чтение и персонаж

Хвала автору, который не церемонится со своими персонажами или попросту помыкает ими и, вручив им план города, набросок пейзажа или детальную схему улицы, затем ухитряется покинуть их незаметно, чувствуя себя вправе безвозмездно уступить их читателю, чьи чувства преобладают над разумом.

Эти персонажи тают, как снег на солнце; они высыхают - эти мумии глубин души; они словно рассасываются в действительности - эти персонажи, выпитые, как влага, песком происходящего и воскрешенные глотком из фляги путешественника, когда автор, весь во власти охвативших его чувств, пользуется чужими тайнами, чужими признаниями, бросает их в огонь действительности, рискуя тем, что они от этого погибнут.

В персонажах, склеенных искусственно, - чего в них только нет: ластики, высохшие чернила, затупившиеся карандаши, конверты - все эти остатки вымысла, который не успел развернуться в полную меру.

Персонажей бросают в воду, как будто они умеют плавать. Разбирайся сам со своим читателем! Вода попадает им в рот, они захлебываются и неуклюже плывут.

Доплывут ли они до корабля? Сколько их, затерявшихся в открытом море сумерек! Мы ждали от них не заученных слов, а слов неизвестного языка: так потерпевший кораблекрушение, прежде чем исчезнуть, бормочет что-то нечленораздельное.

Персонаж без знаний и опыта, который доверяется своему читателю (приятно видеть, как он при этом расцветает: ведь он, читатель, получил какую-то власть!), просит не посягать на его всегда сомнительную свободу, а вернуть ему уверенность в себе.

Ему приписывают какую-то историю, наделяют памятью, наряжают во все новое, на него надевают наручники, и все разыгрывается в рамках интриги или того подобия интриги, которой он подчинен в большей степени, чем она ему. Он должен сам разобраться в тех чувствах, которыми его наделяют, постараться восполнить пробелы; он должен спасать целое, если там начнется сумятица или если мысли творца слишком поддаются его возбуждению. Это персонаж, целиком подвластный воображению, возбудимый, предающий остальных лишь ради развития повествования...

Фото Богданова В.

А мы холодно вторгаемся в интимный мир другого существа. Чем мы рискуем, веря ему? Быть может, мы свидетели кризиса, быть может, перед нами часть самого себя, отданная на растерзание? А если он на меня похож? А если с ним произошло то же, что и со мной? Сделав усилие, я могу поверить, что герой - это я, но у происходящего всегда есть варианты, даже если оно и сходно.

Я хочу верить в то, что он говорит за меня. Он может подавать мне идеи, может обогнать меня, торопясь к двухсотой странице. Он не оборачивается: откуда ему взять время, чтобы и меня развлекать, и двигаться дальше? Но я не так безумен, как ты ожидаешь. Удачи тебе, мой братец, сколько тебе выпадет несчастий! Я все же более свободен, чем ты, бегущий навстречу своим невзгодам.

Если же ты оборачиваешься, то видишь автора, который рассказывает свою жизнь - свою, а не мою, который обдумывает, что тебе предложить; таким образом смешиваются три истории: моя, история героя и история автора. То, что возможно, - не всегда правдоподобно. Можно верить одному или другому, вспоминать самого себя или принимать за чистую монету переплетение сюжетов, ибо правила литературной игры могут меняться - а наша жизнь никому не кажется убедительной. О, эти прекрасные дни, когда мы втроем жили в рассказе! Но воображаемому всегда приходит конец, когда действительность уже никак не контролируется...

Я, читатель, защищаюсь лучше, и я никогда никого не повлек к какой-либо развязке. Я умею закрывать глаза, позволяю плести интригу и ни во что не вмешиваюсь.

Я существо особое, единственное в своем роде: ежедневно я творю свою историю, то огорчительную, то радостную. Книга так легко превращается в видимость. Выдуманные сцены сливаются с моим собственным существованием; возлюбленная, белый автомобиль, пустыня, прерия или море: я придаю большое значение своим выдумкам.

Вы спросите, кто я. Никто не видел, как я дал пощечину этой рыжей женщине или бежал к ресторану безлунной ночью.

Мне недостает изобретательности для того, чтобы продолжить начатое, моя жизнь идет своим чередом, и все-таки я воображаю - только на свой лад: мой разум предвидит, а сердце наполняется жалостью.

У меня нет никакой канвы, никакого плана, который надо развить, и все-таки я умею делать то, что мне необходимо: творить, чтобы жить. Был ли мой отец этим странствующим неудачником, а моя мать неосторожной путешественницей? Здесь автор допустил ошибку, но по отношению к кому? Ко мне? Но разве от меня зависит фантастическая активность автора и пассивность его героя? Нас трое в одном лице, это своеобразная троица - отец растворяется в сыне, сын в отце, а творец, пытаясь вдохнуть в нас жизнь, задыхается сам. Я воображаю себе реальное, а другой - истинное. Быть может, я только случай из жизни другого ?

И если я приду в восхищение, может быть, я и скопирую эту историю (в которой меня поддержит идеальная, утопическая фантазия) или возьму с кого-то пример (но тот, другой, восстанавливает, а я придумываю): основа моей уверенности - чистая случайность.

ОН ПРЕДВИДИТ, МЕНЯ ЖЕ ПРЕДВИДЕТЬ НЕВОЗМОЖНО:

На последней странице автор кончает, в то время как я продолжаю - не резюме прочитанного, а все шаги, которые мне предстоит сделать, слова, которые надо сказать. Я ничего не нарушил, продолжая идти дальше автора, влюбленного в своего героя. Он кончил, он продумал за меня не все.

Раз я читаю - я заключаю сделку; я прихожу к открытию, что способен на все, я делаю самому себе знак: легкое приветствие, улыбка; я освобождаюсь от всех своих забот, я могу смеяться над ними - ведь ничего не теряешь, когда отдаешь только самого себя.

В детективном романе я убиваю только с помощью посредника, я привожу в беспорядок цепь событий, присваиваю улики - я очень беспечный статист. Меня невозможно уничтожить, уподобив кому-либо, - я неприкосновенен. Меня проецируют в пространстве и во времени, сфабрикованных для определенной цели. Все это разворачивается вне меня; образы, находящиеся под повышенным напряжением, оставляют во мне следы, которые быстро стираются самой моей жизнью; это как в вестернах - труп меня не интересует, кровь не течет; главное - это научиться хорошо падать, разбивая при этом стол или делая вид, что убит наповал.

А когда я прочел в тюрьме^* "Красное и черное", я действительно подумал, что умру, как Жюльен Сорель. Погруженный в горестное одиночество, я полностью отождествлял себя с этим героем, он волновал меня, мешал мне жить мелко, в тесноте моей одиночной камеры; я слышал его шаги в конце коридора, я шел вместе с ним в душ. Книга приобретала новое значение; мне казалось, что я читаю о моем собственном осуждении. Меня томило предчувствие; уходившие дни были днями Жюльена, оставалось прожить несколько недель - и все. Выйдя из "уст оракула", иллюзия превращалась в правду. Автор вовлекал меня в свою историю, которая становилась моей. Стендаль казался едва ли не причиной моего заключения, и мне не хватало юмора, чтобы понять: в этот момент его утонченная игра была отвратительной ложью, поводом для описания неимоверных чувств; но ведь при всякой чрезмерности мы оказываемся во власти скрытой игры воображения. Мы твердо верим в предвестия.

^* (В годы фашистской оккупации Франции Ж. Кейроль участвовал в движении Сопротивления, за что был схвачен гестапо и два года провел в концлагере. Маутхаузен (прим. ред.). )

Если я читаю, значит, я ответственен за мое чтение, я подтверждаю его подлинность, я оказываюсь среди привилегированных. Ради меня кто-то работал, кто-то взвешивал, что может и что не может доставить мне удовольствие, а я разрушаю книгу, потому что я отбираю у нее сущность, потому что я делю с другими эту вечно обновляющую книгу? Но если я читаю так, можно ли назвать меня просто читателем?

Смогу ли я как-то прояснить книгу с помощью своих поступков и согласовать свою жизнь с вымыслом, еще более неясным, чем она? Сумею ли ввести сказанное в неожиданно широкое русло того, что я чувствую? Угадывая при этом свое предназначение, предчувствуя то, что я сделаю, что скажу, как поступлю? Достаточно ли я вовлечен во все это той суммой, которую я заплатил под влиянием критики?

Читатель удаляется - я же озабочен внезапными откровениями. Должен ли я торопить время или, напротив, оттягивать то, что еще не произошло, хотя знаю и продолжение, и вероятный конец?

А герой по-прежнему томится от скуки, скованный рабской зависимостью от всемогущего автора.

Это своеобразный поединок между героем и мной. Я защищаю собственное существование, я доказываю определенную истину, и мое счастье, что в этом я не дохожу до поражения, подобно герою. У меня есть доказательства, целая реальная документация о моем прошлом, которая, будучи вначале несколько туманной и нетвердой, помогает обнаружить в этом прошлом тюрьму без всякой скорби. Герой дает мне больше времени, чем было у меня, потому что он умеет жить и осуществлять свои замыслы лишь в замкнутом пространстве книжных страниц и ситуаций.

Он избегает опасности лишь с нашей помощью и находит себе пропитание лишь ценою наших повседневных забот. Так как же не устать от такого лица, если оно утратило свои черты (очень часто автор схематизирует его), а я могу потрогать кончик носа, свой подбородок или лоб? Может быть, герой всегда завершается только в нас самих?

Рисунок Аратовского Ю.

А что бы делал он на моем месте? Мог ли бы он повторить свои слова и свои обвинения, мог бы искушать меня? Этот герой, который держится нашей плотью и только так вращается на нашей орбите?

Рисунок Аратовского Ю.

Это "бумажный тигр"; его страшатся лишь слабые и угнетенные. Его мыслей и его поступков боятся лишь в том обществе, которое взяло его за образец.

Фото Богданова В.

В большинстве случаев мы ищем в словах героя фразы, которые сами не осмелились произнести, возвышенные реплики; если его слабость придает нам смелости, тогда мы позволяем ему поступать, как ему заблагорассудится, мы освобождаем его от ответственности по отношению к нам, мы принимаем его за одиночку, не способного вынести ни обязательств, ни удовольствий в этом мире, который мы хотели бы видеть доступным нашему пониманию. Мы всегда в выигрыше, ибо целью всякого чтения является стремление к тому, чтобы наше собственное непостоянство никогда не было разоблачено.

Станем же той античной статуей, которая вдруг ко всеобщему удивлению появляется из-за олеандров.

Быть может, я говорю о книге, которой не существует, а мы являемся лишь ее беглыми набросками? О книге, в которой мы снова выздоравливаем или заболеваем, о книге незавершенной, у которой есть единственная возможность выразить себя - наше существование, потому что в ней мы видим движение персонажей, ограниченное пределами нашей личности.

Сегодня нет больше персонажей, а есть неприятные существа, которые держатся лишь с помощью комментария, есть вдохновители вымысла, который поддерживается сумятицей и беспорядком, есть движущиеся фрагменты, подобные обломкам стиха, реликтовые приметы общества, которое подвергается опасности, но сохраняет эти образцы в испытанном романическом ковчеге.

Подобное распыление, огорчая нас, одновременно и успокаивает. Мы с доверием относимся к различным изгибам в недрах нашего сознания, которое довольствуется израненной и изломанной мыслью, проявляя бесконечное терпение к поворотам.

"В разбитые окна дует северный ветер и залетают ночные птицы", - пишет Нерваль. Он добавляет: "Портрет, затуманенный временем, приобретает в своих полутонах причудливый характер, это своего рода мертвая жизнь, тревожащая взор".

Мы, как говорит тот же Нерваль, "очень красивые призраки". Мы неотступно возвращаемся на места, связанные с загадкой нашего существования, мы страшимся слишком яркого света рассказа, который внезапно освещает фигуру "безумца, ждущего ответа".

Те, на кого снисходит вдохновение, - недолговечны. И догадываемся ли мы, что, отражаясь в осколках зеркал, расставленных по всему нашему жизненному пути, мы мечтаем предстать перед зеркалом без амальгамы, которое откроет нам другой мир и нас самих - тени, безразличные к нашему теперешнему существованию?

Когда зеркала разбиваются, на выручку всегда приходит автор, более или менее удачно склеивающий кусочки; из наших черт получается коллаж, в котором просматриваются вполне человеческие трещины, получается чуть-чуть дисгармоничная реконструкция, но ничто не нарушает торжественной и величавой позы, которая вызывает наши аплодисменты.

Чтение становится тогда сейсмическим, наполняется толчками, которые обнаруживают неустойчивость нашей мысли, наших чувств, нашей судьбы, бедность и тленность которой уже не страшит больше: плохо ли, хорошо ли, но все как-то держится, несмотря на все неожиданности такого чтения.

Пожинать плоды нашего существования, принимать то, что мы угадываем, осаждать то, что с трудом поддается защите, наносить ответные удары в пустоту - вот к чему мы стремимся, с той тоской по единению, которая приводит к тому, что с каждого из нас по семь шкур дерут.

К счастью, у нас есть забвение, в котором можно укрыться от этого чрезмерного преувеличения значения нашей жизни, от прочитанной книги и персонажей "в духе времени". Но забвение это - или исчезновение самого себя?