Философия книги (Клодель П. Перевод Гринберг О.)

(Доклад на книжной выставке во Флоренции в 1925 г.)

Библиотека - это гербарий чувств и страстей, сосуд, где хранятся засушенные образцы всех цивилизаций.

Философия книги

Дамы и господа!

Архивы человеческой памяти похожи на дальневосточные книги: их читают с конца и страницы постепенно угасают и блекнут по мере того, как через многочисленные слои погружаешься в них до самого названия, так и остающегося непостижимым. Заглядывая в рассыпающийся том моей жизни, жизни путешественника, в самых ближних слоях я нахожу японские гравюры, слегка закопченные дымом землетрясений и пожаров, и среди них - несколько прекрасных работ. Затем я вижу скандинавские тексты цвета гагачьего пуха и воды. И наконец под бразильскими напластованиями, с бьющимся сердцем, как мелодию, не заглушенную, но очищенную временем, я обретаю нескончаемую Италию, где прошли мои лучшие годы, вечный горизонт моего воображения, имя, постоянно звучащее в глубине моей души.

Вслед за столькими паломниками, первым из которых был древний Эней, я восхищенно повторял это имя, когда в 1915 году, оказавшись по ту сторону Альп, разорвал круг старой зимы и, как и сегодня, собираясь выступить с публичными лекциями, спускался к Лаго-Маджоре, к Милану, к впервые представшей моему ослепленному взору Флоренции, к Риму! И мне открылась совершенно подлинная, совершенно нагая Италия; она была лишена малейшей примеси чуждого духа и трепетала от строк поэта, звавших на бой, которому суждено было продлиться целых три года. В июне, когда я покинул Рим, война была только что объявлена; а когда я вновь возвратился туда в октябре, собираясь пробыть там несколько месяцев, уже была в разгаре тяжелая битва - целый народ совершал огромное усилие, стараясь, чтобы Альпы затрещали под его плечом! В тот раз на меня была возложена экономическая миссия, и для ее выполнения мне пришлось исколесить Апеннинский полуостров вдоль и поперек. Таким образом, я могу сказать, что познакомился с вашей страной не как турист, дилетант, искатель острых ощущений, любитель мертвых вещей и праздных удовольствий, но как товарищ, коллега, которому открыты глубинные силы и вечные источники, разбуженные неслыханным кризисом. И должен признаться, что больше, чем памятники былого величия, которым обстоятельства не позволяли мне без угрызений совести уделять должного внимания, меня, не только как дипломата, но и как поэта, заинтересовали живые люди, живая Италия в решающий миг своей судьбы, народ - один из самых здравомыслящих, самых доброжелательных в полном смысле этого великолепного слова, самых сильных и, быть может, несмотря на долгое прошлое, самых молодых и многообещающих народов из всех, какие когда-либо видел путешественник, имеющий право на многочисленные сравнения.

Сегодня французское правительство, памятуя о моем двойном призвании - экономиста и писателя, - оказало мне большую честь, вновь доверив, на сей раз в более мирное время, держать речь от его имени в этой столице искусств. Я смог, испытывая, если позволительно так выразиться, чувство шелковичного червя, который присутствовал бы при разматывании собственного кокона, окинуть взглядом профессионала эти прекрасные залы и огромные витрины, где на всех языках мира тихо шелестят книги. А поскольку длительное пребывание на Дальнем Востоке сделало меня созерцателем буквы и сверхчувственного вечного знака, я хотел бы сейчас вместе с вами поразмышлять над тем, что я, с вашего позволения, назову физиологией книги, а также об историческом разнообразии форм этого вместилища едва устоявшейся мысли, этого сосуда, на дне которого кристаллизуются и вырисовываются образы Прошлого, картины Настоящего и ростки Будущего, этого камня, который каждый автор, даже не ведая о целях Строительства, вкладывает в огромное здание человеческого Взаимопонимания.

Книга состоит из страниц, а страница - из слов. Мне хочется доставить себе удовольствие и повнимательней приглядеться к слову, странице и книге.

Синьорелли Л. 'Портрет Данте'. 1499-1504

Слово, это значащее пятно на белом фоне, достигло зенита своей славы, обрело свой лучезарный и непреходящий смысл не в западных рукописях, где оно - всего лишь суетливая часть фразы, отрезок пути к смыслу, след уходящей мысли. Такое слово - призыв не останавливаться и продолжать движение взгляда и мысли до конечной точки. Китайское слово, напротив, - абстрактный образ вещи, ключ к постижению смысла; оно остается недвижимо под взором читателя, словно светящаяся пентаграмма перед глазами доктора Фауста на гравюре Рембрандта. Я подкреплю мою мысль маленьким примером. Иероглиф, обозначающий по-китайски воду, - условная закорючка, символизирующая движение жидкости. Кисть писца добавляет сбоку точку: это означает лед. Он ставит точку сверху: получается всегда, вечность. Таким образом, то, что было движением по преимуществу, застывает в своего рода абстрактной неизменности, как водопад, издали кажущийся неподвижным. Нет ни одного китайского иероглифа, не оставляющего места для подобной точки.

Дерер А. Фрагмент картины 'Четыре апостола'

(...) Но я не прав, говоря, что наука и искусство слова существуют только на Дальнем Востоке. Мне следовало бы вспомнить, что краткая надпись всегда была и поныне остается характерной для Италии, унаследовавшей в этом отношении древнейшие традиции человечества. Ваша история полна великих страниц; ваши Папы, Князья и Республики украсили памятники архитектуры памятниками словесными, столь же величественными, что и искупительные заклинания, высеченные паломниками-буддистами на стенах тибетских акрополей. И древней, и новой латыни всегда подобало быть высеченной в камне.

Но надпись уже не есть чистое и простое слово, единственная, вневременная и самодостаточная вокабула. Речь уже идет о том, что я называю страницей - об архитектуре строк, замкнутых в рамку и определяемых ею. Титульные листы прекрасных итальянских ин-фолио XVI и XVII веков с их совершенным расположением букв, я чуть не сказал "различных архитектурных ордеров", с их блистательным и чистым сочетанием черного и красного цветов, нежно оттененным восхитительной гравюрой-заставкой, являют нам законченные образцы такой архитектуры. Эти типографские здания прекрасны, словно фасады Палладио и Борромини. А сами тексты старых рукописей, это шествие прописных букв романского алфавита, где каждая буква похожа на статую, на часть акведука или колоннады и цепь их образует фриз на столь же величественных стенах. Мне вспоминаются старые каролингские евангелия, золотые буквы унциального шрифта, подобные мозаике на пурпурных византийских грамотах. Сегодня это искусство заголовка, заслуживающее названия типографской картины, переживает своего рода возрождение в прессе и рекламе. Стефан Малларме часто восхищался расположением текста на некоторых афишах, первой страницей газет, в ту пору еще не испорченных фотографиями. Он почерпнул в них замысел одной из самых любопытных своих поэм, которой я вскоре еще коснусь: "Удача никогда не упразднит случая".

Однако с течением времени ум человеческий становится подвижнее, поле деятельности его расширяется, строчки сжимаются, почерк делается округлее и мельче. Вскоре полиграфия ловит и клиширует эту влажную трепетную пелену, вылетевшую из крохотного клюва пера и застилающую страницу, и делает из нее матрицу, с которой можно напечатать бессчетное количество экземпляров. И вот, не подвластный отныне капризам хрупкой тростниковой палочки, человеческий почерк в каком-то смысле стилизуется, упрощается, как механический орган, как дырявая пленка музыкальной шкатулки, текст же утверждается в своей безличности, окончательности, всеобщности и абстрактности.

Фото Стигнеева В.

С тех пор как на смену свитку, разворачивающемуся некогда в руках читателя, как река, пришла книга, текст выстраивается в строчки, в наслаивающиеся одна на другую линии, складывается в страницы - прямоугольные массы, последовательно открывающиеся нашему взору в портике бумаги. Страница в первую очередь определяется соотношением печатного текста, или выключенных строк, и полей, или марзана. Соотношение это не только материально, оно - образ всего того невыразимого, но не бездеятельного, не бестелесного, что окружает всякое движение мысли, облеченное в слово; образ близлежащей тишины, из которой родился этот голос, в свою очередь пропитанный ею; нечто подобное магнитному полю. Это соотношение слова и безмолвия, текста и пустоты является источником особой поэзии, поэтому страница - вотчина поэзии, как книга - по преимуществу вотчина прозы.

Рисунок Златковского М.

И в самом деле, пробелы в стихах - не только материальная необходимость, навязанная извне. Они - условие существования поэзии, ее жизни и дыхания. Стихотворная строка останавливается не оттого, что подступила к материальной границе и ей не хватает пространства, но оттого, что выполнила свое предназначение и ей нечего больше сказать. Отношение между стихами и страницей, на которой они расположены, подносом, на котором они нам поданы, словно японские жардиньерки, заключающие в миниатюре целый пейзаж, можно назвать в каком-то смысле музыкальным. Каждая страница открывается нам как одна из многочисленных террас большого сада; взор, мгновенно пожирающий их одну за другой, отмечает как моментальные ориентиры то слово, наполовину заслоненное заглавной буквой, то группу слогов, подобную пряному цветку или тису. Любителю, листающему страницы толстого веленевого тома, где, например, разворачиваются и следуют одна за другой, словно колесницы, нагруженные сокровищами и трофеями, строфы коммоса и октавы Тассо или Ариосто, нет нужды читать поэму, чтобы впитать ее. Он не читает, он прогуливается, как в цветнике, он предпочитает не разглядывать отдельные элементы, но охватить целое. Как человеку достаточно порой двух-трех слов, обстановки и тона беседы, чтобы насладиться общением, так посреди Просторных газонов, избороздивших своим ненасытным шрифтом всю страницу, глаз восхищенно и как бы боковым зрением наслаждается каким-нибудь прилагательным, которое внезапно взрывается в пустоте, подобно алому огненному сполоху. Каждое стихотворение замкнуто в себе и должно было бы иметь свою собственную форму. Поэтому в поэтических сборниках всегда есть нечто вымученное и несвязное, разве что, как в "Цветах зла", атмосфера их столь неповторима, что членение на части кажется только необходимым следствием расположения ярусами и законов перспективы.

М. да Караваджо. 'Апостол Матвей с ангелом'. 1602

Это значение страницы, эта мысль о необходимом соотношении поэтического содержания с его материальной формой, полноты с пустотой подсказали Стефану Малларме идею его последнего творения, большой типографской поэмы, о которой я уже упоминал, "Удача никогда не упразднит случая". Малларме считал, что не все части поэмы одинаково значительны, не все звучат с равной силой. Есть утверждения, которые нужно как бы выкрикивать, которые необходимо запечатлевать огромными буквами, независимо от того, могут ли последовать за ними в относительно ясных или бессвязных, скромных или дерзких строках резкие выпады. Есть, напротив, слова сокровенные и совсем крошечные, тайные частички, прячущиеся среди страниц, которые мы листаем трепещущими пальцами, или в толстом томе, куда можно проникнуть лишь с помощью ножа. И я вспоминаю одинокое слово перо, набранное курсивом наверху большой пустой страницы, подобное снежинке или пушинке, оброненной вспорхнувшей голубкой. Малларме эта работа представлялась лишь первым наброском большой поэмы, где он, по образцу древнегреческих философов, хотел дать обоснование всему сущему; страница ее должна была стать не просто равнодушным вместилищем, но самим инструментом, как скрипка-инструмент музыканта.

Наха И. 1962

Но книга не только духовнейший из инструментов в руках виртуоза. Она еще и орудие познания, шкатулка или, вернее, небольшой кирпичик, еще не утративший сходства с халдейскими таблетками - хранилищем Архивов человечества. Именно эта совершенно готовая поверхность удерживает осадок прошлого - разнородные события и двухмерные образы, которые течение Истории оставляет на своем пути. Большая библиотека всегда напоминает мне пласты угольной шахты, полной окаменелостей, отпечатков, загадок. Здесь во мраке современная Наука, наследница колдунов и алхимиков, хранит секреты, знание которых дает власть над природой. Это гербарий чувств и страстей, сосуд, где хранятся засушенные образцы всех цивилизаций. Это, наконец, лаборатория воображения, экран для лучей волшебного фонаря, где дух, не удовлетворенный грубым скоплением живых существ и событий в повседневной жизни, пытается с помощью вымысла упорядочить мир, установить ясные и гармоничные соотношения, дабы дать волю чувствам, которые в окружающей нас будничной жизни выражаются лишь неполно и искаженно. История, наука, нравственность, вымысел - область прозы. Здесь содержание не умещается на одной странице. Ему необходима целая книга, сборник, не просто лист для тиснения, но глубокий сосуд, способный вместить и сохранить часть реальности или, вернее, той живительной духовной силы, которой она пропитана.

Фото Богданова В.

Любопытно проследить историю Книги в разные эпохи, начиная с изобретения книгопечатания. Все началось с больших страниц массивных ин-фолио, испещренных тесно набранными строчками. Они свидетельствуют о тех простодушных временах, когда философы и ученые воображали, что строят нерушимые памятники на все времена. Но бумага, на которую ложилась эта вечная истина, никогда не была достаточно прочной, кожаные и деревянные ограды - достаточно надежными. Всему этому требовался глубокий покой Хранилища рукописей и тех долгих дней, когда благочестивый взор школяра неустанно вглядывался в эти канонические тексты. Затем книга становится легче, пропорциональнее, современнее. Но она все еще остается кладезем вечной мудрости; украшенные фамильным гербом, книги аккуратно располагаются на полках, как белье в шкафу, как бутылки в погребе, как апельсиновые деревья в оранжерее. Наконец, начиная с XIX века книга постепенно перестает быть недвижимым имуществом, частью приданого или наследства. С одной стороны, у нее есть владелец, который часто переезжает с места на место и живет в тесноте; с другой стороны, из предмета роскоши она превращается в предмет первой необходимости. В конце концов читатели, выросшие в огромный народ, замечают, что ученые расходятся во мнениях, что мода меняется. Их все более взыскательные и утонченные вкусы и жажда информации требуют все новой и новой пищи для насыщения и развлечения. Книга теряет свои доспехи, защищавшие ее от власти времени, и становится преходящей; теперь это не более чем собранная под одной яркой и непрочной обложкой стопка листов грубой - бумаги, сшитая белыми нитками.

Фото Богданова В.

Сегодня перед писателем - публика, которую можно сравнить с вращающимися решетами, сортирующими по весу попадающий в них материал. На первом месте стоит Ежедневная Газета, любопытнейшее устройство, которое заслуживало бы отдельного подробного изучения, она подвергает сырую мысль первичной обработке. Затем следует Журнал, иллюстрированный или нет, общий или технический, еженедельный, ежемесячный, ежегодный - весь огромный репертуар периодической печати. Дальше идет собственно Книга, в первую очередь книга, едва отличная от журнала, существующая, чтобы ее взяли в руки раз, другой, бросили, измяли, изорвали, вещь, которую покупают в вокзальном киоске одновременно с коробкой шоколадных конфет. Еще дальше книга - пособие по работе, неизменный источник справок, наставник в науке, технике, юриспруденции, зажатый в своей утилитарной униформе, как бухгалтер в своем сюртуке или рабочий в своей спецовке. Движение мысли и прогресс науки делают ее недолговечной. Наконец, после войны во Франции появилось нечто новое - книга как предмет роскоши. Постоянное колебание бесконечного полотна, которое в непрекращающемся движении взад-вперед взвешивает, отсеивает и просеивает литературный материал, выделило в бесконечно возросшей куче Старого и Нового поделки мысли, кажущиеся ему достойными более пристального внимания, и возвело их в ранг безделушек, способных более изысканно украсить интерьер по образцу ваз и тканей. Многие издатели, под стать ловким портным, заботливо наряжают книги, чтобы соблазнить покупателей, чей взор чувствительнее, нежели ум, так что они рады заменить настоящее овладение книгой обладанием ею. Как бы то ни было, благодаря двум могучим инстинктам: любви к редкостям и страсти коллекционера, книги, на мгновение оказавшиеся в опасности, нашли сегодня убежище, охраняющее их не только от тления и червей, но даже от более изощренного врага, читателя. Отныне они смогут, как лакированная позолота в темноте, как шкатулка, шелковый платок или бутылка вина, постепенно достигать на полках библиофила той зрелости, подспудного и тайного наступления которой наверняка не спугнет никакой мимолетный взгляд и чей пленительный аромат глубоко спрятан.

Пузыри. Тишков Л.

Я кончил и не без сожаления вынужден обойти молчанием некоторые аспекты моей темы, заслуживающие более внимательного рассмотрения. Например, вопрос об иллюстрации, какой бы мы ее себе ни представляли: может быть, она будет закладкой, ориентиром в пустыне текста, отдыхом и подкреплением для бедного странника; может, незаметно расширив свое поле деятельности, место ее займет сама типографская литера, которая примется строить гримасы всеми своими черточками, а может, сама книга естественно приоткроется и внешняя реальность войдет в ее отвлеченные описания, словно луч света в темную комнату, и таким образом глаз получит возможность помочь воображению. Сочетание рисунка и типографского дела осуществляется разными способами, не знаю, был ли когда-нибудь хоть один из них до конца удачен.