Судьба последней книги Шатобриана (В. Мильчина)

Портрет Ф.-Р. де Шатобриана

Обычно мемуары того или иного политического деятеля, писателя или просто частного лица доходят до читателя по завещанию автора лишь после его смерти. Но книга известного французского писателя Ф.-Р. де Шатобриана представляет собою исключение даже и в этом ряду посмертных воспоминаний. Шатобриан назвал свои мемуары "замогильными" и запретил печатать их, пока он жив, не по каким-либо "прагматическим" причинам, не из скромности или боязни скандала, или нежелания скомпрометировать кого-нибудь их тех, о ком идет речь в книге,- самые представления Шатобриана о времени и истории, отношение его к современности и к читателям тесно связаны с этой "замогильностью" авторской позиции. То, что в других случаях было чистой формальностью, здесь обрело глубокий смысл. Судьба книги и ее содержание стали неразрывны.

Шатобриан писал "записки" всю жизнь. С 1803 г., когда была сделана первая попытка создания "Мемуаров о моей жизни", и до 1848 г., года смерти писателя, Шатобриан не расставался с самым грандиозным своим произведением (четыре тома по 400 - 500 страниц), где не только изложена история его длинной (1768 - 1848) жизни, но и представлена панорама всех великих исторических событий, свидетелем и участником которых ему довелось быть: Великой Французской революции, правления Наполеона, его возвышения и падения, революции 1830 г.,- где описаны многие великие люди, которых знал Шатобриан.

В творчестве писателя автобиографический элемент всегда был очень велик: так, впечатления от поездки в Америку отразились и в прославивших его повестях "Атала" и "Рене", и в книге, специально посвященной описанию американской природы и нравов американских индейцев,- "Путешествии в Америку". После поездки в Иерусалим немедленно выходит книга "Путешествие из Парижа в Иерусалим"; и в эпической поэме "Мученики" герой, живший за 15 столетий до автора, совершает то же самое паломничество и видит те же величественные пейзажи, что и автор. Очевидно, невозможность хоть сколько-нибудь далеко отойти от собственных впечатлений и переживаний заложена в самой природе творчества Шатобриана. Его произведения - это или лирический монолог героя, по духу и характеру близкого автору, или описание мест и событий, в которых автор принимал участие.

Поэтому не удивительно, что именно "Записки" о себе и о своей эпохе стали для Шатобриана завершающим и наиболее важным произведением. Все написанные им произведения он называл "Материалами и оправдательными документами" для своих мемуаров. Записки давали ему возможность снова, еще раз пережить все события его непростой жизни, причем пережить их не точно так, как это уже однажды было, а лучше, интереснее, правильнее. Примеров этого трансформирования реальности можно привести чрезвычайно много; не один французский литературовед посвятил статьи и целые книги своеобразному "уличению" Шатобриана во лжи. В "Замогильных записках" Шатобриан рассказывает, например, о своем свидании с Вашингтоном - литературоведы доказывают, что Шатобриан никак не мог видеться с Вашингтоном, ибо Вашингтон в это время находился совсем в другом месте. В записках Шатобриан почти ни разу не упоминает знаменитую баронессу Юлию де Крюденер, под чьим влиянием в 1815 - 1818 гг. находился Александр I,- литературоведы утверждают, что Шатобриан весьма заискивал перед ней, желая попасть в милость к русскому императору. Подобных примеров множество.

Итак, одним из движущих мотивов при создании мемуаров было стремление по-новому, лучше, ярче, интереснее, чем прежде, прожить свою жизнь. Однако дело тут не только в этом личном желании Шатобриана. Вспоминать и обращаться к прошлому его заставляла эпоха, на которую пришлась его старость.

У Шатобриана есть грустное рассуждение о взаимоотношениях гения и эпохи, в которую он живет: "Гениальные люди - обычно дети своего века;- они - как бы его краткое содержание; в них воплощается его разум, его убеждения и его дух; но бывает, что они рождаются или слишком рано или слишком поздно. Если они рождаются слишком рано, задолго до своей родной эпохи, они проходят незамеченными, их слава приходит лишь вместе с эпохой, к которой они должны были бы принадлежать; если они рождаются слишком поздно, когда их родная эпоха уже позади, они бессильны и им не суждены слава и известность. На них бросают мимолетный любопытный взгляд, словно на стариков, вышедших на людную улицу, в костюмах прошлого столетия. Эти гении, пришедшие слишком поздно, существуют в той же безвестности, что и гении, пришедшие слишком рано, но в отличие от этих последних, они лишены будущего; потомки и последователи не прославят их; они могли бы вызвать восхищение лишь у своих предшественников, лишь у мертвецов - но эта публика молчалива"^*.

^* (F.-A.-R. de Chateaubriand. Oeuvres completes. Т. XXII, Л, 1828, P. 285.)

Это рассуждение - глубоко личное. Чем ближе подходила старость, тем яснее становилось Шатобриану, что наступающая эпоха ему чужда. Шатобриан всю жизнь был уверен, что талант политика столь же свойствен ему, сколь и талант литератора. Он гордился тем, что занимал в течение года пост министра иностранных дел Франции и был инициатором войны в Испании (1823); гордился тем, что после поражения Наполеона принимал активное участие в реставрации Бурбонов, гордился своими брошюрами в защиту свободы печати. Но его отношения с теми, кто стоял во главе государства, складывались по большей части неудачно для него. А в 1830 г. Шатобриану пришлось навсегда отказаться от политической карьеры - к власти пришел Луи-Филипп, а для Шатобриана буржуазная монархия была неприемлема. Он присягал Бурбонам и считал законными королями Франции их, всех же других - узурпаторами (прекрасно понимая, впрочем, всю степень личной неталантливости последних представителей королевского рода). Поэтому Шатобриан не признал нового, незаконного, с его точки зрения, короля Франции, отказался от звания пэра и всех прочих должностей, оставшись практически без средств к существованию, ибо за предыдущие годы он ничего не накопил, кроме долгов. И в дальнейшем он последовательно отказывался от любых форм сотрудничества с Июльской монархией.

Поскольку путь политической деятельности был для Шатобриана закрыт, а наступивший век буржуазности был для него чужим, отталкивающим, он оказался в положении того самого гения, опоздавшего родиться, о котором писал в "Мыслях, раздумьях и максимах". Чужой казалась Шатобриану и новейшая французская литература с ее "мелочным" физиологизмом, вниманием к материальной детали, с ее "плотским преклонением перед вещью". А критики уже начинали потихоньку нападать на авторитет Шатобриана, хотя этот авторитет вплоть до смерти писателя оставался в принципе непоколебимым. "Большая часть Вальтера Скотта и Шатобриана уже покрыта мраком,- писал в 1831 г. Сент-Бев в журнале "Ревю де Пари".- Начинает казаться вероятным, что из всего здания творчества Шатобриана на расстоянии можно разглядеть лишь одинокую башню "Рене", выделяющуюся на фоне неба".

И тогда Шатобриан вплотную приступает к тому сочинению, в котором, как ему кажется, он может найти выход из сложившейся ситуации,- к "Замогильным запискам". В них он противопоставляет себя - политика, защищавшего величие и политическую активность Франции,- нынешнему французскому правительству, не решающемуся утвердить мощь своего отечества (пусть даже ценой войны); противопоставляет себя - писателя - нынешнему положению дел в литературе, вспоминая о своих заслугах и о своей славе. Более того, он вообще не удостаивает современность, столь далекую ему и чужую, своим вниманием - он обращается не к ней. Современники его старости не удостоятся того, чтобы прочесть страницы его мемуаров,- книга увидит свет лишь после смерти ее автора. Вначале Шатобриан даже назвал срок в 50 лет, который отделит публикацию от его смерти. Но впоследствии ему пришлось оставить лишь основную часть условия "после смерти".

Дело в том, что Шатобриан вынужден был заботиться о появлении "Замогильных записок" в печати не только из авторского самолюбия - в 30-е гг. ему приходилось писать и печатать "для куска хлеба". По словам Пушкина, "тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность" ("О Мильтоне и переводе "Потерянного рая" Шатобрианом"). Поэтому весной 1836 г. Шатобриан заключил договор с книгопродавцем Деллуа и его компаньоном Адольфом Сала. Деллуа и Сала стали во главе целого акционерного общества, состоящего из 190 членов, которое обязалось выплачивать Шатобриану ежегодную ренту вплоть до его смерти, приобретя взамен право на издание "Замогильных записок" сразу после смерти автора. Рукопись Шатобриана и две ее копии в 1837 г. были заперты в трех шкатулках (на каждой из них было по три замка). Шкатулки хранились у книгопродавца, нотариуса и у самого писателя. Шатобриан сохранял за собою право изменять и дорабатывать рукопись (что он и делал почти до самого 1848 г.), а также право в любой момент дать компании разрешение напечатать ее. Компания же могла опубликовать записки лишь после смерти автора.

Эта практическая сторона дела не обошлась без осложнений. В октябре 1844 г. разразился скандал: компания продала журналисту Эмилю де Жирардену право на печатание "Записок" в виде "фельетонов" (то есть небольшими фрагментами из номера в номер) в газете "Ля Пресс" также после смерти автора, но еще до того, как появится отдельное издание (газета гораздо мобильнее и расторопнее). Для Шатобриана это было равносильно публичному оскорблению. Газетный "фельетон" казался ему наименее подобающей формой для опубликования воспоминаний о любви, страниц, посвященных близким его сердцу людям. "Я - владелец собственного пепла, и я не позволю, чтобы его швыряли по ветру",- писал он. Пытаясь противостоять катастрофе, Шатобриан составил завещание, где указывалось, что подлинная рукопись (а именно о ней шла речь в его контракте с акционерным обществом) - та, на которой стоит дата 22 февраля 1845 г., и хранится она у четырех верных друзей Шатобриана, акционерное же общество ею не обладает и, следовательно, не имеет прав ни на какие торговые спекуляции "Записками".

Впрочем, ничто не помогло, и, лишь только Шатобриан скончался, Жирарден воспользовался своими правами.

Таким образом, "замогильность", о которой говорит заглавие книги Шатобриана, была отнюдь не просто метафорой. Писатель действительно принял все меры к тому, чтобы написанные им строки пришли к читателям как произносимые из могилы. Он постоянно напоминает, что в тот момент, когда страницы книги предстанут перед читателями, их автора уже не будет в живых. Так, сравнив собственные свои творения с творениями Байрона и Руссо и предугадывая возможные возражения критиков-недоброжелателей, Шатобриан писал в "Записках": "Я бы постеснялся показываться на этих страницах между Байроном и Жан-Жаком, не зная, каким я буду казаться потомкам, если бы эти "Записки" должны были выйти в свет при моей жизни или когда мой пепел еще не остынет. Но это случится через много лет после того, как я покину этот мир и последую за своими знаменитыми предшественниками к иным, неизведанным берегам"^*.

^* (Chateaubriand. Memoires d'outre-tombe. Т. IV, P., 1949, p. 363.)

Шатобриан словно бы постоянно умерщвляет себя на страницах своих "Записок": он еще жив, он пишет, вспоминает - но это с точки зрения современности; с точки же зрения будущего читателя, он уже мертв. Его голос доносится (а вернее, донесется) к читателю из могилы.

Главное в этом подчеркивании "замогильности" - выбор читателя-потомка, обращение к будущему. Шатобриан считал, что современники всегда пристрастны, они мыслят памфлетами, они оскорбляют гения и насмехаются над ним. (Надо заметить, что у Шатобриана были основания для подобных выводов: его самого критиковали очень жестоко; например, в 1816 г. вышла в свет анонимная брошюра под названием "Письмо одного Бретонца к своему знаменитому соотечественнику", автор которой, подчеркивая свои якобы самые добрые намерения, высказывал прямо в лицо Шатобриану, постоянно обращаясь к нему лично, массу неприятных и почти оскорбительных вещей об отсутствии у него вкуса, чувства меры, политической прозорливости и рассудительности и т. д.) Итак, современники пристрастны. Лишь историческая дистанция позволяет оценить величие свершившегося, гениальность политика и писателя. Поэтому Шатобриан и избирает себе позицию "говорящего из могилы" и обращается к потомкам - они, как он надеется, оценят его талант по заслугам. Современники же недостойны услышать воспоминания знаменитого писателя.

Надо заметить, что современники были достаточно чутки к этому пренебрежительному отношению и довольно быстро его почувствовали. Шатобриан долгое время не мог найти издателя, который хотел бы купить у него записки. Поэтому в 1834 г. в Аббе-де-Буа, где жила старинная приятельница Шатобриана, знаменитая госпожа Рекамье, были устроены публичные чтения восемнадцати частей "Замогильных записок", длившиеся половину февраля и март. На чтения были допущены лишь очень немногие: самые близкие друзья Шатобриана и Рекамье, а также представители основных политических партий и журналов. Сент-Беву, как завсегдатаю салона Рекамье, было позволено перелистать рукопись на столе у ее автора, после чего он опубликовал статью о "Записках" в журнале "Ревю де Де Монд". В худшем положении оказался журналист и писатель Жюль Жанен, которого на чтение не пригласили. Ему пришлось пробавляться перечитыванием опубликованных произведений Шатобриана, в которых, как мы уже сказали, элемент автобиографичности был весьма велик, а также устными рассказами тех, кто был допущен в салон Рекамье. Из этих обрывочных сведений он скомпоновал отчет о пяти чтениях, на которых не присутствовал^*.

^* (Такой способ работы послужил причиной комического эпизода, узнав, что в воспоминаниях упоминалась история о приведениях, рассказанная Шатобриану матерью, Жанен "дополнил" услышанное эпизодами из читанных им "готических романов" и привел "историю" целиком - в то время как сам Шатобриан лишь упомянул о легенде, не рассказав ее.)

На страницах "своей композиции" Жанен с глубокой обидой восклицал: "Боже мой, что мы сделали г. Шатобриану, мы, почитатели его гения, дети, возросшие под его поэтическим взором, мы, коих юность он предохранил от ложного скептицизма и вольтерианской иронии?.. Чем прогневали мы великого поэта, что он не сообщил нам этих последних завещаний своего гения?"^*

^* (Цит. по: Жюль Жанен. О записках Шатобриана.- "Телескоп", 1834, ч. XX, с. 450.)

Шатобриана, без всякого сомнения, более интересовало мнение будущих читателей - потомков (вернее, их доброжелательности он больше доверял). Однако, к его счастью, ему уже не пришлось узнать, что потомки не оправдали его надежд. Первым "отомстил" Шатобриану "его же оружием" не кто иной, как Сент-Бев, многолетний друг писателя и поклонник его таланта. Он взял на себя роль судей-потомков, но судья оказался весьма едким и пристрастным. В год смерти Шатобриана Сент-Бев прочел курс лекций, легший в основу книги "Шатобриан и его литературная группа в период Империи". Свою недобро-желательность, сменившую прежние комплименты, критик объясняет очень просто: раньше он молчал, щадя самолюбие старого писателя, теперь же, когда знаменитый автор умер, настала пора произнести слово правды.

Другие читатели и критики в более или менее резкой форме присоединились к мнению Сент-Бева.

Энтузиазм, сопровождавший печатание "Замогильных записок" в "Ля Пресс", был очень велик. Наконец-то после более чем десятилетнего ожидания, читатель получил возможность познакомиться с этими мемуарами Шатобриана.

Смерть писателя совпала с бурными и трагическими событиями революции 1848 г.; постепенно успокаивавшемуся обществу было тем более интересно обернуться назад, к полувековому прошлому, прочесть о событиях двух других революций - 1789 и 1830 гг.

Итак, читатели были заранее расположены к чтению "творения отлично написанного, труда не нового, но труда, принадлежащего перу первоклассному, перу писателя великого во Франции"^*. Но вскоре наступило разочарование. Оказалось, и стиль Шатобриана уже не тот, что в первых, прославивших его повестях, и слишком большое внимание он уделяет себе самому, и часто он слишком выспрен и чересчур красноречив. И вообще, "Записки" принадлежат какой-то иной, "старинной эпохе". Они пришлись "не ко времени", и революции, о которых шла речь в книге, не были для читателей так завлекательны, как новости из сегодняшней газеты. По словам "одного немецкого критика", процитированным "Москвитянином", "в Париже в настоящее время участие публики к литературе, видимо, охладело, книги стали одним из самых трудных для сбыта товаров... до Шатобриана ли тут? Француз, читая газету "Ля Пресс", обращает внимание не на помещаемые там "Записки" Шатобриана, а на рассказы об однодневных событиях, между тем, как в этих записках содержится величественный рассказ о великом времени"^**.

^* (Литературные новости в Париже.- "Библиотека для чтения", 1848, т. 91, раздел "Смесь", с. 33.)

^**О "Замогильных записках" Шатобриана.- "Москвитянин", 1840, ч. IV, раздел V, с. 44.

Шатобриан писал о том, что все преходяще в этом мире, что Байрона уже при его жизни забыли в тех местах, где он когда-то бывал,- и точно так же забудут и его, Шатобриана, побывавшего здесь после Байрона,- а "Библиотека для чтения" упрекала его в неприличном тщеславии и бранила за то, что он осмелился сравнить свой талант с байроновским. Читатели середины XIX в. (и французские, и русские) как-то перестали понимать саму шатобриановскую манеру мыслить. То, что было следствием его убеждений и представлений об истории как воспроизведении схожих ситуаций, которые нужно воскрешать в воспоминаниях, дабы они не канули в небытие, в забвение,- читателям и критикам казалось ходульностью и манерностью.

Жизнь не подтвердила надежд Шатобриана, и реальная судьба его обращенных к потомкам "Записок" оказалась не такой радостной, как ему хотелось. И тем не менее сам замысел обращения к грядущим читателям примечателен, а судьба книги Шатобриана представляется нам одной из интереснейших книжных судеб.