Из "Заметок библиофила" (Ю. Генс)

В 1932 г. в Тарту вышла книга "Заметки библиофила". Она построена в основном на воспоминаниях недавнего прошлого, поэтому многие имена в ней зашифрованы. Сам автор укрылся под инициалами Ю. Г., которые, впрочем, легко разгадать - Юлий Гене.

"Заметки" вышли ограниченным тиражом (200 экземпляров) и давно стали библиографической редкостью.

Еще меньше, чем "Заметки библиофила", известен книголюбам сам автор. Между тем это очень интересная личность. Он оставил определенный след в художественной жизни Эстонии.

Юлий Борисович Генс (1887 - 1957), уроженец старинного Дерпта - Юрьева - Тарту, происходил из зажиточной семьи и получил хорошее образование. Окончив юридический факультет Юрьевского университета, он из адвокатуры, однако, "сбежал". Ю. Генса с детства тянуло к искусству. Он изучает творчество любимых художников в галереях Германии и Италии. С 1912 г. Генс живет в Москве, не пропускает ни одного вернисажа, встречается с Маяковским. С этого времени Ю. Генс становится приверженцем и страстным пропагандистом многогранного русского искусства.

Возвратившись в Эстонию, Ю. Генс со свойственной ему энергией участвует в культурной жизни Тарту и Таллина. Он много делает для ознакомления соотечественников с достижениями советской культуры, часто бывает в Москве и Ленинграде, присутствует на I съезде писателей. В 20 - 30-х гг. Ю. Генс организует многочисленные выставки в эстонских музеях, составляет и издает их каталоги, активно печатается в искусствоведческих изданиях. Перу Ю. Генса принадлежит более 20 книг и брошюр, около 150 журнальных и газетных статей (преимущественно на эстонском языке). Но главные труды Ю. Генса остались в рукописи.

Спасаясь от гитлеровской оккупации, Ю. Генс оказался в Ташкенте, где был зачислен в штат Государственной публичной библиотеки. Здесь на основе библиографических и архивных разысканий он создает труд в пяти томах - "Материалы к истории изобразительного искусства и народного творчества Советского Узбекистана".

Вернувшись после войны в Таллин, Ю. Генс решает создать подобный труд по эстонскому искусству, тем более что еще в 1936 г. им были завершены словарь эстонских художников и указатель выставок в Эстонии. К 1953 г. работа представляла собою 14 машинописных томов - более 6000 страниц (личный экземпляр Ю. Генса с различными приложениями и иллюстрациями составляет 28 томов и ныне хранится у его сына). Этот уникальный библиографический труд, к сожалению, не увидел света, но специалисты имеют к нему доступ и часто им пользуются. Имя Ю. Б. Генса заслуженно включено в Эстонскую советскую энциклопедию.

Вращаясь в литературных и художественных кругах, Ю. Генс стал коллекционером. Он позднее скажет о себе: "Собирательство было моим вторым "я"". Ю. Генс увлекался живописью, графикой, произведениями прикладного искусства, но главной страстью всегда оставались книги. Приобретать их он начал в отроческом возрасте. К моменту эвакуации в 1941 г. его библиотеку считали по праву одной из самых выдающихся среди частных собраний XX в. в Эстонии. Она состояла из 6500 названий (8500 томов). Кроме того, имелась коллекция гравюр (5000 экз.) и экслибрисов, богатейшее собрание выставочных каталогов.

Ценность библиотеки Ю. Генса определялась не столько количеством книг, сколько исключительным их подбором и состоянием. Среди иллюстрированных изданий на многих языках ядро составлял раздел русского искусства. В конце 1930-х гг. владелец задумал выпустить каталог своего собрания. В 1939 г. тиражом 130 экземпляров вышла в Таллине первая часть каталога, где описывались книги по библиографии, книговедению, а также справочники (1348 названий).

На долю этой библиотеки выпала трудная судьба. Еще в 1941 г. Ю. Генса по предложению Наркомата иностранных дел СССР включили на правах эксперта в Смешанную советско-германскую комиссию по переговорам о культурном имуществе. Речь шла об имуществе многих старинных немецких родов, несколько веков господствовавших в Прибалтике. Теперь они в спешном порядке уезжали в фашистскую Германию и увозили с собою награбленные у эстонского народа богатства. Ю. Генс при таможенном досмотре должен был выявлять произведения искусства, имеющие государственную ценность, и препятствовать вывозу их за границу. Деятельность Генса на этом ответственном посту гитлеровцы припомнили ему, когда оккупировали Эстонию. Библиотеку Генса немедленно конфисковали, упаковали в ящики и отправили в Германию.

Незадолго до смерти Генса неожиданно выяснилось, что его книги в качестве военного трофея благополучно возвратились в СССР и оказались в фондах библиотеки АН Белорусской ССР. Часть из них позднее была передана в Таллин, в библиотеку АН ЭССР.

Как любой библиофил, Ю. Генс всегда испытывал желание рассказать друзьям по увлечению о своем собрании. Так возникли еще в 30-е гг. "Заметки библиофила", которые автор рассматривал как начало своих мемуаров. Продолжить их, однако, удалось лишь на склоне лет, в 1952 - 1956 гг. Записки разрослись и стали по сути дела летописью жизни, насыщенной многими значительными событиями и встречами с яркими людьми из мира искусства. Воспоминания, несмотря на их некоторую мозаичность, вполне заслуживают опубликования. Они вводят в научный оборот новые и оригинальные сведения из истории русского и эстонского собирательства в первой трети XX века.

В предлагаемых отрывках последовательность расположения материала нами несколько изменена, стилистически отредактирован текст.

Фрагменты из второй части "Заметок библиофила" Ю. Генса публикуются с любезного разрешения его детей, искусствоведов, И. Ю. Генс (Москва) и Л. Ю. Генса (Таллин).

О. Ласунский

О книгах

В предисловии к первой части каталога моей библиотеки, изданной в 1939 году, имеется фраза: "С тех пор я поплыл по безбрежному и бесконечному книжному океану. Плывешь по инерции к недостижимой цели, и захватившее тебя течение сильнее доводов разума. Хозяином положения уже давно стала сама библиотека..."

Выходит, будто я стал рабом книги? Это все же не так. Я всегда оставался господином положения. Я строил искусствоведческую библиотеку, этой программы держался и таковую библиотеку построил. При комплектовании своего собрания я всегда себя ограничивал. В последнее десятилетие я перестал набрасываться на все книги по искусству; понял, что все, что издается, мне не приобрести, и потому ограничил свои покупки почти исключительно книгами по русскому искусству. В 1930 году я составил каталог своего собрания, он сохранился в университетской библиотеке в Тарту. За десять следующих лет собрание мое увеличилось на 2500 названий, и большинство книг относится именно к русскому разделу.

Возникает вопрос: имею ли я право именовать себя библиофилом? О, да! Книгой жил, книгу любил и книгу великолепно знал. В памяти хранились тысячи редких книг, их цены; подержав книгу раз в руках, я ее уже не забывал. Я был ходячим каталогом, справочником редких книг. (...)

Книги давали пищу моему увлечению искусством, но они имели и самодовлеющую ценность: помимо автора, у них был художник, переплетчик, был рабочий, создававший особые сорта бумаги. А сколько прелести прибавлял экземпляру чудесный марокен! У меня имелись книги, которые я приобрел исключительно из-за переплета, другие - из-за гравюр, украшающих книгу... При этом я не считаю себя библиоманом, никогда не гнался за количеством изданий, как и за "редкостями", в которых вся ценность сводилась к ошибке типографа или наборщика.

С увлечением собирал гравюры, книжные знаки, заботился о полноте этих собраний, отдавал им часть своего собирательского темперамента. Но книги были прежде всего...

Первую часть каталога своего собрания я отдал "книгам о книгах", твердому фундаменту, на котором покоится моя библиотека. Считал это лучшим способом поделиться своими знаниями и опытом: без нужных справочников знатоком книги сделаться нельзя. В моей библиотеке находилось около полутора тысяч названий, посвященных книговедению, библиофилии, библиографии. Мне помогало изучение тысяч каталогов, ознакомление с результатами книжных аукционов, частично в газетах и журналах, частично в ежегодниках.

Лучшие часы своей жизни я провел, блуждая по антиквариатам европейских столиц, Москвы и Ленинграда, сидя за чашкой кофе в одном из кафе, "Вернер" в Тарту или "Фейшнер" в Таллине, читая очередной, только что полученный букинистический каталог. В дни, когда приходил очередной номер библиофильского журнала ("Филобиблон") или какого-нибудь ежегодника, как "Имприматур", у меня было праздничное настроение. Вкуснее казалось кофе, интереснее часы в кафе.

Особенно приятны мне были каталоги "Международной книги" как из Москвы, так и из Ленинграда. Я их переплел в несколько томов. Когда при одном посещении директора "Международной книги" в Москве я рассказал про имеющийся у меня полный комплект всех каталогов, директор сознался, что у него такого нет.

Сколько удовольствия доставляла каждая новая книга! Она просматривалась, потом наступала очередь составления библиографической карточки, иногда и нескольких, так как, помимо алфавитной, имелась еще систематическая картотека. Только после всех этих процедур наступало чтение книги. <...>

Расскажу теперь о своей библиотеке. Чем ближе к нашему времени, тем больше иллюстрированных изданий. Частые поездки в Москву и Ленинград, каталоги "Международной книги" обогащали этот отдел. Я думаю, что советские иллюстрированные издания имелись в моей библиотеке в абсолютной полноте. Моими экземплярами украшались обе выставки советской книги, которые организовывал ВОКС^* в Тарту и Таллине.

^* (Всесоюзное общество по культурным связям с заграницей.)

Из русских редкостей уникальной считаю генеалогическое издание К. М. Бороздина, приобретенное через "Международную книгу". Даже удивился, когда эту книгу получил. В "Книжных редкостях" Геннади она значится под № 178; Д. В. Ульянинский в описании своей библиотеки говорит, что он сорок лет собирал отдельные издания Бороздина, искал описанное Геннади издание и перестал верить в его существование. Но книга была и соответствовала описанию Геннади.

Желанной книгой каждого собирателя литературы по искусству являются "Византийские эмали А. Звенигородского": она вышла в свет в 1892 г., на русском языке существовало 200 экземпляров. Ее оформление не отвечает моему вкусу, но книга эта отпечатана со всей роскошью, на которую был способен конец XIX века. Мне удалось купить прекрасный экземпляр, с суперобложкой работы ювелира Сапожникова, с вкладкой, за тысячу рублей. Тогда же приобрел и книгу Стасова с описанием рождения этого издания. Было это в 1934 г. Книгу оставил в Москве на хранение. В следующий свой приезд Звенигородского не нашел: хранителю нужны были деньги, и он издание продал. В 1939 году гулял по Литейному в Ленинграде, заглядывал в окна антикварных магазинов и вдруг увидел Звенигородского, оцененного всего в 400 рублей. Приобрел снова...

У меня хорошо представлена была русская иллюстрированная литература на иностранных языках. Наиболее интересным считаю один из двадцати экземпляров лондонского издания "Пиковой дамы", в котором вся сюита иллюстраций, цветных гравюр на дереве, дана повторно в виде альбома, каждый лист подписан художником. Это единственное издание, упоминаемое П. Д. Эттингером, которое он описывал в своей статье об иллюстрированных пушкинских изданиях за границей не "де визу". Все остальные он перелистывал и просматривал. Такой же редкостью считаю мой экземпляр пушкинской "Гавриилиады" с гравюрами эстонского художника Эд. Вийральта. К каждой из пяти гравюр в книге у меня имелись пробные оттиски в нескольких состояниях, имелся еще один лист в трех состояниях, который издательством не был допущен к печати. Все вместе в индивидуальном переплете работы художника Адамсон-Эрика...

Французское собрание иллюстрированных изданий началось у меня с "Гептамерона" Маргариты Наваррской, изданного в Берне в 1792 г. "Гептамерон" был, вероятно, последней роскошной книгой из той серии, которую создали откупщики налогов во Франции. Наживая на сборе налогов огромные состояния, откупщики решили выступить в качестве издателей. Популярные произведения французских авторов снабжались гравюрами известнейших мастеров, рисунки изготовлялись лучшими иллюстраторами Франции. Широкой массе экземпляры были недоступны, особенно в переплетах знаменитых художников. Цены были астрономические.

"Гептамерон" я получил как гонорар за составленный мною каталог одной помещичьей библиотеки. Так же в виде дара ко мне перешло четырехтомное издание Блонделя, которое принадлежит к самым роскошным архитектурным увражам. На сотнях гравюр, часто метрового размера, работы большей частью Пикара, нашли свое отражение сооружения эпохи Людовика XIV, дворцы, церкви, особняки его приближенных. В аукционных хрониках, которые помещались в "Старых годах", я нашел сумму в 14000 франков, уплаченную за экземпляр Блонделя.

Из изданий откупщиков в моем собрании самым эффектным были "Сказки и новеллы" Лафонтена 1762 года, в очаровательном мозаичном переплете Рене Кифера, лучшего переплетчика Франции XX века. К украшению этой книги были привлечены Буше и Эйзен, картины и рисунки которых гравировали крупнейшие мастера того времени. Привлекают внимание прелестные виньетки Шофара. <...>

С начала XIX в. начинается расцвет иллюстрационной техники в гравюре на дереве. Эта эпоха была у меня представлена лучшими своими образцами, к которым причисляю большинство изданий Кюрмера, как, например, "Поль и Вирджиния", "Французы, нарисованные ими самими" в восьми томах. К ним присоединились многие издания Доре, прелесть которого мне раскрылась позже. Достаточно перечислить художников-иллюстраторов, работавших и в литографии, чтобы оценить книги этой эпохи: Домье, Гаварни, Жоанно, Гранвиль и др.

Вторая половина XIX века представлена была у меня слабо, роскошные издания того времени меня не удовлетворяли, отчасти потому так холодно отнесся вначале к Доре. Имелось у меня несколько книг Октава Юзанна, известного библиофила конца прошлого века, автора ряда сочинений о книгах и книжниках. Более богато представлены были издания XX века, особенно книги с ручной раскраской иллюстраций.

Немецкий отдел редкостей открывался инкунабулой, так называемой 9-й немецкой библией (издатель А. Кобергер). Вторую инкунабулу, также библию, приобрел на рынке в Тарту за несколько крон. Дешевизна объяснялась тем, что последний владелец, безусловно незаконный, не имея возможности таскать с собою тяжелую книгу, вырезал бритвой все иллюстрации, заглавные буквы; вырезывал спеша, неаккуратно; часть некоторых иллюстраций, гравюр на дереве, сохранилась, и по ним мне удалось установить, что это была "Кельнская библия", которой искусствовед Воррингер посвятил специальную монографию.

Так же оригинально попала ко мне третья библия, так называемая "Княжеская". Кто-то стал мне приносить гравюры на библейские темы с текстом на обороте, я покупал их отдельными листами, пока удалось уговорить продавца принести мне библию и сразу получить деньги, но была она некомплектна...

Из немецких старинных изданий упомянул бы еще первый немецкий лексикон художников, автором которого был гравер XVII в. Сандрарт, украсивший словарь сотнями гравюр. Экземпляр мой (второго немецкого издания 1768 - 1775 гг.) был, как новый, в восьми цельных кожаных переплетах. В антикварных каталогах последних годов словарь оценивался сравнительно дешево. Так же дешево оценивались гравюрные увражи, в фолио, например, о галерее Уффици, о древностях римских: они занимали много места, а времена дворцов прошли. Кстати, этим же объясняется и падение цен на старинные гобелены, их вешать в городских квартирах стало негде, и цена их упала до одной десятой.

Эстонских редкостей было у меня мало. Часто я сам создавал редкости, вплетая в иллюстрированные издания пробные оттиски гравюр, оригиналы иллюстраций, полученные от художников. Из эпохи буржуазной Эстонии выделяю три издания, иллюстрированных Айно Бах, Рихардом Сагритсом и Паулем Лухтейном. Айно Бах иллюстрировала какую-то цыганскую сказку или быль, эта книжка, вероятно, самое роскошное издание на цыганском языке, ее украшают четыре акватинтные гравюры и несколько гравюр на дереве. Р. Сагритс дал цветные гравюры на дереве. Печатались эти книги по 25 экземпляров и до появления уже были расписаны по владельцам. Гравюры в издании П. Лухтейна немного беспомощны по рисунку. Ему же принадлежат многие писаные книги: как шрифтовик Лухтейн показал себя с лучшей стороны.

К редкостям принадлежат издания, которые являются экзаменационными работами студентов графического факультета художественного института в Таллине. Они набираются, иллюстрируются учащимися, их тираж 25 - 50 экземпляров. После недавнего приобретения русского шрифта институт выпускает и русские издания; особенно роскошно выпущена одна пушкинская сказка.

Уникальными были несколько фотоальбомов, в которых сняты были все экспонаты выставок, в которых я участвовал, например, миниатюры, показанные на генеалогической выставке в Провинциальном музее в Таллине, или экспонаты на выставке фарфора, мебели и др. <...>

Упоминания заслуживает еще один альбом - двенадцать гравюр на дереве, иллюстрации к двенадцати сонетам Шекспира, работа художника Фридлендера родом из Риги. Художник прислал мне из Нью-Йорка макет предполагаемого им издания, были на отдельных листах отпечатаны и сонеты. Вышло ли задуманное издание в Америке, не знаю, но найдя, по возвращении из эвакуации, эти гравюры, я сделал для них паспарту и заказал соответствующее оформление. У нас в Союзе это единственный экземпляр.

В 1928 году я начал составлять каталог моего собрания, имел он четыре части; один экземпляр, поднесенный мною Университетской библиотеке, сохранился. В третьей части каталога "Искусство: книги русские" (1930) значится около 1200 названий, а в четвертой части "Искусство: книги немецкие и на иностранных языках" (1931) значилось 1900 названий. В 1940 году отдел искусствоведческий содержал 4500 названий, прирост в 1400 названий по сравнению с 1930 годом падает на русские книги. Я уже тогда понял, что "необъятное не обнимешь" и стал приобретать почти исключительно книги, освещающие русское искусство. У меня были подобраны все периодические издания по искусству, от начала XIX века до полного комплекта журнала "Искусство". <...>

В 30 километрах от Таллина находилось имение барона Мейендорфа. Туда я попал по поручению музея - осмотреть копию с картины Рубенса. В помещичьем доме мое внимание было привлечено книгами: часть стояла упакованная в ящики, часть хранилась в огромном шкафу, остальные на полочках. В первой же комнате я обратил внимание на серию книг большого формата, в красных цельнокожаных переплетах: собрание античных авторов на латинском языке. Целая стена занята книгами, которые, по словам хозяйки, являлись военной библиотекой ее деда, генерала от кавалерии барона Мейендорфа; все в зеленом марокене, с суперэкслибрисом - гербом Мейендорфов. В шкафу же были личные книги беседовавшей со мною старушки 83 лет от роду. Она объяснила мне, что эти книги она сама в свое время приобретала, все они русские. Я купил "Думы" Рылеева с его автографом и книжку Бестужева-Рюмина, также с автографом.

Из военной библиотеки я отобрал десятка два книг, все русские редкости, с гравюрами; кроме того, рукопись, описание русско-турецкой войны: автограф - рецензия фельдмаршала Берга подтверждала, что автором рукописи история войны изложена правдиво и что рукопись может быть рекомендована к печати. Обе книги с автографами и рукопись отправил в московский Государственный литературный музей В. Д. Бонч-Бруевичу (несколько раз и раньше посылал ему редкости, которые считал неуместным хранить у себя). В этот же музей позднее отправил архив доктора К. К. Зейдлица, первого биографа Жуковского, содержащий ряд писем поэта.

В Исторический музей направил оригинальные портреты Булгарина и Греча работы В. Тимма (во время моего приезда в Москву на юбилейной Пушкинской выставке на стене висели литографские отпечатки этих портретов).

В Музей В. И. Ленина в Москве передал полный комплект "Правды", со всеми летучками и листками, бывший экземпляр ЦК Германской социал-демократической партии. Приобрел его в берлинском антиквариате "Россика".

Антиквариат "Россика" заслуживает более подробного упоминания. Владельцем его был польский подданный Юлий Сигизмундович Вейцман. Человек состоятельный, он антикваром стал из любви к искусству. Он увлекался философией, собирал книги по этому вопросу, Когда он в 1937 году напечатал на пишущей машинке свой каталог, в нем содержалось 717 книг по философии. Познакомился я с ним в 1921 году, когда вышел первый номер его каталога; антиквариат находился у него в квартире, я пошел к нему, и началось знакомство, перешедшее в дружбу. Потом он обосновался на Ранке-штрассе. Стали регулярно появляться его каталоги. Печатались они на меловой бумаге, небольшим форматом. Издавал Ю. Вейцман свои каталоги очень тщательно, предлагаемые книги снабжались библиографическими справками и аннотациями. Всего вышло 23 каталога, последний был выпущен совместно с "Петрополисом" в 1932 году, в нем была помещена и книжная хроника. Особенно интересны каталоги Вейцмана за тот год, когда он в Риге сделал большие закупки в книжном магазине Дейбнера из бывшей библиотеки Смирдина.

С приходом к власти Гитлера антиквариат закрылся, книги были сложены в каком-то гараже. Владелец уехал в Лодзь, откуда он был родом. Через несколько лет он оказался в еврейском гетто в Варшаве. Вопрос о судьбе книг, оставленных в Берлине, встал остро. Я предложил переслать книги в Таллин. Книг было около 6000, среди них много таких редкостей, которые в московских антиквариатах давно не появлялись (например, несколько экземпляров первого издания Сопикова). Сперва в ящиках порылись наши библиофилы, остаток откупил таллинский антиквар Булатов, имевший небольшой склад на ул. Пикк; после ликвидации склада Булатов перевез книги к себе в Нымме, где он жил.

Из Варшавы я получал от Ю. Вейцмана грустные письма.

В течение 20-летней переписки у меня набрались сотни его писем. Писал Ю. Вейцман очень живо, с большим юмором. Все, что происходило в мире книг, в жизни русских издательств в Берлине, а она в двадцатых годах била ключом, находило отражение в его письмах. К сожалению, они пропали вместе с моим имуществом. Пропали в моем архиве и большие ценности: письма Моллера к его жене в Курессааре, где они имели имение, письма эти художник отправлял своей жене в течение 20 лет из Петербурга. Пропали письма графини Фикельмон, жены австрийского посла в Петербурге, которые она писала из Петербурга своей сестре...

Еще несколько слов о своей библиотеке. Перед эвакуацией заглянул в свой кабинет. Начал думать, что забрать? Все забрать немыслимо, потому решил взять на память лучшие произведения полиграфического искусства. Забрал инкунабулу - библию Кобергера и книгу, изданную Альбрехтом Дюрером; "Жизнь Нимрода" на английском языке, с 35 акватинтами художника Элькина; "Сказки и новеллы" Лафонтена 1762 года; из русских книг - басни Крылова, знаменитое миниатюрное издание, для которого был отлит специальный шрифт - диамантовый; взял с собою эстонское издание с гравюрами Айно Бах.

Библия Кобергера нашла себе место в Государственной публичной библиотеке УзССР в Ташкенте; там же остался и томик басен Крылова. Когда думаю об этой самой маленькой книге в России, невольно вспоминается и самая крупная по формату книга: коронационный альбом Александра II. Он печатался в Париже, экземпляры его не продавались. Для этой книги В. Тимм нарисовал ряд иллюстраций; по специальному указанию императорского двора Тимм получил разрешение на зарисовки в Кремле и на Ильинке; альбом, в котором он зарисовывал интерьеры дворца и отдельные предметы, у меня сохранился. Для коронационной книги также был отлит крупный шрифт, использованный только для этого издания. Я был горд, когда прочел, что на выставке, посвященной 200-летию Академии наук в Ленинграде, на отдельном столике лежали рядом самая крупная и самая миниатюрная книги в России. Обе они имелись в моем собрании.

Издание Дюрера продал университетской библиотеке в Ташкенте; английскую книгу - Библиотеке имени В. И. Ленина в Москве; Лафонтена - одному собирателю в Москве, Айно Бах - библиотеке Академии наук в Таллине. Так забранные при эвакуации книги разошлись...

Приобретение книг для меня не являлось самоцелью, покупались книги, нужные мне для работы как искусствоведу. Их были тысячи, внимательно с ними знакомился, но свои симпатии и влечения отдавал другого рода книгам.

Когда я задумываюсь над определением характера своих самых любимых книг, то должен сознаться, что это были книги, имевшие приключенческий оттенок. Прочел в своей жизни огромное количество детективных романов. Но разве может Пинкертон, даже Шерлок Холмс сравниться с чтением книги Козлова о находке в Монголии зарытого в песках пустыни города Хара-Хото, или с Ауриелем Штейном, описывающим найденные в замурованных пещерах Индии художественные сокровища и рукописи?

К этой же категории принадлежат отчеты о путешествиях и книги по археологии; они занимают в моем собрании почетное место. Описание Картером находки могилы Тутанхамона или Шлиманом - открытия ле-гендарной Трои заменяют мне сказки 1001 ночи. Что может быть интереснее рассказа французского ученого о том, как он случайно обнаружил в пещере фрески ледникового человека!

Меня всегда интересовала обширная область мемуарной литературы. Во время осмотра европейских достопримечательностей в памяти, как правило, возникали не академические исследования, а записки Казановы или Челлини. Мемуарного типа книга Гогена "Ноа-Ноа", описывающая его жизнь на островах Великого океана, дает больше для понимания его творчества, чем научная монография о нем.

Мемуары антикваров и библиофилов проглатывались в один прием. Невольно проводил параллели с собственной жизнью в мире собирателей, с собственными приключениями и начинал писать...