Рассказы о книгах (А. Маркушевич)

Одна в СССР

Помню, как 15 лет назад я принес из магазина иностранной книги в Москве, помещавшемся тогда на улице Герцена, конволют in folio первой четверти XVI в. Для меня было вполне достаточно того, что второе и третье места в нем (из пяти) занимали великолепные издания известного немецкого математика и предсказателя нового всемирного потопа Михаила Штофлера: "Большой римский календарь", Оппенгейм, 1518 и его же "Трактат об астролябии", там же, 1512 г. На другие сочинения, переплетенные вместе с этими, я бросил лишь беглый взгляд.

Прошло несколько месяцев. Я хотел в часы досуга позабавить мою жену, ныне покойную, рассказом о том, как С. А. Соболевский хотел выудить у Я. Ф. Березина-Ширяева случайно попавший к тому редчайший сборник путешествий, изданный в Нюрнберге в 1508 г. и включавший одно из ранних описаний открытия Америки, о том, какие комические стихи и письма Соболевский по этому поводу сочинял, как он успел в своем намерении завладеть редкостью и как после вскоре последовавшей его смерти книга была с аукциона в Лейпциге продана в США за 6000 долларов, по уверению Березина-Ширяева. Последняя цифра больше всего его огорчала. Но как только я стал цитировать самое первое, наивное и путанное описание книги, сделанное самим Березиным-Ширяевым, я вдруг остановился. Где я видел эту гравюру с изображением земного шара в центре круто извивающейся ленты, на которой было помещено название книги? "Настя,- сказал я,- а ведь я могу показать тебе эту книгу", и после этого уверенно раскрыл конволют. Действительно, четвертое место в нем занимал полулегендарный сборник путешествий, послуживший в свое время яблоком раздора между двумя известнейшими русскими библиофилами прошлого века. Спешу добавить, что, конечно, это не был тот же самый экземпляр. Экземпляр Березина-Ширяева - Соболевского так и остался в США. Но кроме него во всем мире было еще, по крайней мере, четыре, как утверждают библиографические справочники, и вот один из них, ранее находившийся за границей, попал в нашу страну, чтобы задержаться в моей библиотеке. Краткий очерк об этой книге я поместил в 1964 г. в журнале "В мире книг", озаглавив его: "Одна в СССР". Однако редакция не согласилась с таким категорическим утверждением и вставила частицу "ли". Так и получился не совсем складный, но зато осторожный заголовок: "Одна ли в СССР?".

Источники "Символов и Эмблем"

Меня давно уже интересовала роль эмблемы в истории человеческой культуры. При этом эмблему или символ я понимаю как предмет или его изображение, которому все общество или только определенные его круги придали смысл, отличный от его непосредственного, так сказать, обыденного, жизненного смысла и выражающий отвлеченную идею или понятие. Эмблемы несут свою службу и поныне. Назову хотя бы серп и молот, голубя мира, красный крест.

Начиная с глубокого средневековья за столетия в Западной Европе вырабатывался своеобразный язык символов, вобравший в себя немало элементов античной культуры. Знание его считалось необходимым для каждого образованного человека и не только для того, чтобы разбираться в гербах, но и для того, чтобы ориентироваться в светской беседе. Я уже не говорю о таких общеизвестных символах, как изображение времени в виде старца с крыльями и с косой в руках, или счастья в виде молодой женщины с завязанными глазами, на ногах у нее маленькие крылышки, она легко скользит, опираясь на колесо или шар. Но вы должны были бы также знать, что изображение ежа символизирует идею: "я покрываюсь своей добродетелью", а при виде скорпиона вспомнить, что он "погибнув, исцеляет нанесенную им рану" и т. д.?

Неудивительно, что среди первых книг, напечатанных по желанию Петра I в Амстердаме, было собрание символов и эмблем, переизданное с дополнениями не только при Екатерине II, но и при Александре I. В этой книге проводилось четкое различие между символом и эмблемой, которого мы, впрочем, не придерживаемся здесь: эмблемы - это сами изображения, а символы - их смысловое раскрытие в виде изречений. В западноевропейской литературе эти изречения именовались также девизами. В нашем собрании долгое время было только позднейшее издание этой книги, осуществленное Максимовичем-Амбодиком в 1788 г. (правда, в двух экземплярах). А экземпляр первого издания 1705 г. попал к нам лишь тогда, когда у нас скопилась целая коллекция (около полусотни) западноевропейских сборников символов, изданных по большей части в XVI - XVII веках. Как я уже отчасти говорил, меня интересовала более широкая, вообще говоря, не книговедческая, а историко-культурная проблема - истоки и развитие восприятия мира в символах. Однако я не мог отказать себе в удовольствии непосредственно сравнить петровский сборник с его западноевропейскими предшественниками. Результаты оказались неожиданными: они были опубликованы мною в статье: "Об источниках амстердамского издания "Символы и эмблемата" (1705) ("Книга", сб. 8, 1963). Вкратце они сводятся к тому, что из 840 эмблем нашего сборника 708 были извлечены из сборника девизов и эмблем амстердамского издателя Де ла Фея (первое издание в 1691 г.), а все остальные - из другого сборника, выпущенного в свет тем же издателем в 1696 г. под заглавием: "Любовные девизы и эмблемы". Справедливости ради нужно сказать, что впервые на сборник Де ла Фея 1691 г., как на "подлинник" петровского сборника, указал еще В. С. Сопиков в своем "Опыте". Оказалось, однако, что слово "подлинник" неприменимо к этому изданию, даже в той части, о которой я только что говорил. Сам Де ла Фей на титуле своего издания пояснял, что его девизы и эмблемы заимствованы "у наиболее прославленных авторов". Но он был не до конца искренен. Я обнаружил, не выходя из нашей библиотеки, что все эмблемы и все девизы из первого сборника Де ла Фея перенесены им из вышедшей за шесть лет перед тем в Париже "Книги, интересной и полезной для ученых и художников" мастера- гравера Никола Верьена. Ни к каким другим "прославленным авторам" Де ла Фею здесь не пришлось прибегать. Любопытно, что когда я делал эти выводы, у меня в собрании было только более позднее издание сборника Верьена, на титульном листе которого был проставлен 1724 г., т. е. дата более поздняя, чем год выхода амстердамского издания "Символов и эмблем". Но я полагался тогда на показания авторитетных западных библиографов, согласно утверждавших, что сборник Верьена не менялся при перепечатке. В этом я сам убедился воочию, когда уже после публикации своей заметки приобрел и первое издание Верьена 1685 г. Наконец, шесть лет назад я приобрел второй, полный экземпляр петровских "Символов и эмблем" 1705 г. (в первом не хватало первой тетради).

Граф Северный и Император Траян

Одно из правил для посетителей императорской публичной библиотеки, напечатанных в год ее открытия (1814) гласило: "Они не должны ... писать на полях даже и карандашом". Это "даже" очень выразительно: оно свидетельствует о распространенности карандашных помет на книгах к началу XIX века. Уже в нашем веке Альберт Сим, автор своеобразной пятитомной энциклопедии "Книга" (1905 - 1908) отмечал, что многие из людей, читающих книгу или работающих с ней, пишут свои заметки на полях, подчеркивают слова или целые строки текста. Он с полным сочувствием приводил одно из высказываний по этому поводу: "...чтение должно осуществляться в некотором смысле с целью делать заметки" (Guyot-Daubes). Сам я не прибегаю к таким заметкам, щадя книги. Однако я отлично понимаю, что книги с заметками становятся важным человеческим документом, закрепляющим детали встречи и общения автора с читателем, общения, в котором последний выступает то как ревностный сотрудник и продолжатель дела автора, пытающийся выразить собственные мысли и чувства словами читаемой книги, то как придирчивый редактор и критик. С этой точки зрения книга с маргиналиями приобретает особый интерес для исследователя не только в тех бесспорных случаях, когда маргиналии эти принадлежат выдающейся творческой личности и расширяют и углубляют наши представления о ней, но и во многих других случаях, когда заметки делают люди заурядные. Изучение маргиналий на достаточно представительном материале и в определенной системе может позволить проникнуть в те обстоятельства книжной судьбы, которые обусловлены восприятием книги читателем определенной среды и эпохи и в результате пролить, быть может, новый свет и на среду и на эпоху.

Именно с этой точки зрения я и буду говорить сейчас о книжке XVIII в., в двенадцатую долю листа, облаченной в красный сафьяновый переплет эпохи, на крышках которого вытиснены золотые двуглавые орлы, заключенные в овальные рамки, а корешок украшен растительным орнаментом, также оттиснутым золотом. По своему содержанию книжка эта ничем особым не выделяется. Это французский перевод "Панегирика Траяну" Плиния Младшего, изданный в 1772 г. в Париже известным французским типографом Барбу. Купил я книгу в свое время в Ленинграде у частного лица, обратив, однако, внимание на многочисленные карандашные пометы на полях, сделанные нервной нетерпеливой рукой. Извилистые штрихи, короткие или длинные, одиночные, парные или тройные, параллельные или пересекающиеся, они отмечали сбоку от текста отдельные выражения, фразы или целые страницы. Кому принадлежали и что могли обозначать эти немые пометы?

Рассматривая книжку, я обнаружил в конце основного текста, перед подробным предметным указателем, несколько карандашных строк на французском языке, слегка пострадавших при обрезке книги переплетчиком: "закончена эта книга к моменту нашего Вступления в Лорету сего 21 января 1782" и рядом с последней датой другая зачеркнутая: "1 февраля". Конечно, речь шла об одном и том же дне, обозначенном и по старому и по новому стилю (в XVIII веке разница между ними была в 11 дней). Но автора выдает, можно сказать, с головой торжественный оборот "наше Вступление" (notre Entree) да еще "Вступление" с прописной буквы: так говорят о себе только весьма высокопоставленные особы. Удалось обнаружить и почти полностью стертое начало записи на авантитуле книги: "Возобновлено чтение этой книги во второй раз между Сенегальей и Анконой в послеобеденную пору 20/31 января 1782 г." Эта надпись укрепила меня в предположении, которое пришло сначала в голову как простая фантазия, что отметки на полях могли принадлежать Павлу Петровичу, будущему Павлу I, когда он путешествовал с женой Марией Федоровной за границей под именем графа и графини Северных. Приведу здесь только два факта, подкрепляющие эту гипотезу.

Вернувшись из путешествия, С. И. Плещеев, тогда еще капитан-лейтенант, входивший в свиту знатной четы, издал в 1783 г. в Петербурге на свои средства изящно отпечатанную брошюру форматом в лист: "Начертание путешествия их императорских высочеств. . . предпринятого в 1781 и оконченного в 1782 г.". Ее содержание - не что иное, как поденное расписание мест ночлегов или пребывания путешественников и пройденных ими расстояний. Так вот, на стр. 7, относящейся к январю 1782 г., читаем: 20 Анкона, 21 Лоретто. Как видим, даты, а также названия географических пунктов, расположенных на побережье Адриатического моря, полностью совпадают с теми, что указаны в записи на книге. А вот и другой факт. Графиня Хотек, сопровождавшая со своим мужем супругов Северных на пути в Венецию (до 7. 1. 1781 г.), записала в дневнике: "Перед ужином В. княгиня читала нам вслух некоторые места похвального слова Плиния Траяну. Выбор отрывков и выразительность, с которой она читала, равно говорили в пользу ее ума и сердца". Итак, "Похвала Траяну" Плиния Младшего сопровождала наших путешественников. Свидетельство графини Хотек делает понятным, почему запись на книге, сделанная двумя неделями позднее, говорит о возобновлении чтения во второй раз.

Почему для чтения был выбран именно "Панегирик Траяну"? Да потому, конечно, что в XVIII веке Траян пользовался прочной репутацией идеального правителя. Как для наследника Российского престола, давно вступившего в пору зрелости (во время интересующего нас путешествия ему было 27 - 28 лет), но волей державной матери и ее фаворитов полностью отстраненного от участия в государственных делах, так и для его верной и любящей супруги сочинение Плиния - одного из сподвижников Траяна, восхвалявшего его государственную мудрость и противопоставлявшего его образ правления неправедному царствованию предшественников, могло представлять особый интерес.

В пользу выбора именно нашей книжки говорили и ее французский язык, который и Павлу Петровичу и Марии Федоровне был наиболее близок и привычен как язык литературный и разговорный, и прославленное имя переводчика Луи Де Саси, в свое время осуществившего французский перевод Библии, наконец, карманный формат, прекрасная бумага и изящный четкий шрифт, отличавшие серию классиков Барбу и чрезвычайно удобные для путешественников.

В статье "Опыт истолкования немых помет на полях книги (Граф Северный и император Траян)", еще не напечатанной, я внимательно рассмотрел пометы, сделанные одной и той же рукой, по моей гипотезе рукой Павла (всего их более 120). Трудно отказаться от впечатления, что Павел Петрович выделял, как правило, те критические суждения Плиния о действиях предшественников Траяна, которые в его ушах звучали как обвинения его матери и ее приближенным. Среди же положительных качеств и поступков Траяна он останавливался на тех, которые смог отнести к себе самому или которыми хотел бы обладать в будущем в качестве как бы Траяна на престоле Российском. Напомним, что еще за 10 лет до знакомства с Плинием, в 1771 г., он писал К. И. Сакену из Риги, где обнаружил "страшный беспорядок" в военном ведомстве: "...для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере, мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось, и что причиной тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое".

Полтора десятка лет протекли со времени чтения Павлом "Похвалы Траяну" до восшествия на престол, годы, заполненные сознанием унизительного бессилия и деятельностью главы игрушечного двора и игрушечного войска в Гатчине. А ведь и "шести месяцев достаточно, чтобы изменить добрые нравы людей; насколько меньше понадобится, чтобы испортить государей". Кто знает, быть может, не раз вспоминал он эти удивительные слова Плиния, если сознавал, как мельчает его ум и ожесточаются его чувства.

Не знаю, читал ли он сказки Шахерезады, например, в переводе Галлана. Но были они знакомы ему или нет, он, пребывая в запечатанной грозной печатью его матери бутылке, мог, подобно сказочному джину, мечтать сначала о том, как он осчастливит людей, вырвавшись на свободу, а потом, во вторую половину своего заточения, все более отчаявшись, готовить людям все более суровые кары. Пометы на полях "Похвалы Траяну" были нанесены рукой джина, не успевшего еще ожесточиться.

"Артиллерия" потерянная и вновь обретенная

От книг с пометами прямой переход к рукописям. Большинство библиофилов интересуются только печатными книгами, оставаясь более или менее равнодушными к книгам рукописным. Не составлял исключения и я. Но постепенно - отчасти под влиянием М. В. Нечкиной и В. И. Малышева - у меня открылись глаза, и теперь я полностью воспринимаю обаяние рукописной книги, заключающееся в ее неповторимости и своеобразной подлинности, в том, что она выходила обычно только в одном экземпляре и притом непосредственно из живых, теплых человеческих рук, минуя всякое посредство машины. Но, повторяю, этот процесс сближения с рукописной книгой требовал для меня и времени и преодоления какого-то рефлекса отталкивания себя от рукописной книги. Еще лет 10 назад, когда мне предложили среди старинных научно-технических книг польскую рукопись по артиллерии XVII в., я бегло взглянул на нее холодными глазами и отказался - я уверил себя, что это лишь писарская копия одного из сочинений по артиллерии, довольно хорошо представленных в моей библиотеке. Однако, когда спустя некоторое время, на этот раз у меня на дому, ту же рукопись мне предложили снова, я отнесся к ней более внимательно. В результате рукопись осталась у меня, а уплатил я вдвое больше, чем мог бы уплатить при первой с ней встрече. Заслуженный штраф за недостаточную проницательность!

Нет необходимости повествовать здесь о том, как я постепенно изучал эту рукопись, с трудом продираясь сквозь строчки мало мне знакомого польского языка XVII в. Скажу только, что мне очень помогла монография Тадеуша Новака "Четыре века польской технической книги", изданная в 1961 г. в Варшаве. Новаку я послал позже микрофильм рукописи и оттиск своей статьи о ней "Новооткрытое произведение польской научно-технической литературы ХУП в.". Он же написал весьма сочувственную рецензию об этой статье в специальном польском журнале и, кажется, не расстается еще с мыслью опубликовать всю рукопись полностью в издательстве Польской Академии наук. Ну, а теперь пора коротко рассказать, чем оказалась эта рукопись.

Жил в XVII в. в Великом княжестве Литовском шляхтич-инженер и картограф - Йозеф Наронович-Наронский.

Он получил образование, по-видимому, в радзивилловском протестантском лицее в Кейданах (ныне г. Кедайняй Литовской ССР), а около 1640 г. начал работать у богатых магнатов, прежде всего у Радзивиллов, производя измерения и рисуя планы их обширных владений. В 1655 - 1659 гг. он написал трехтомное руководство "Книги наук математических", первый том которого был посвящен арифметике, второй - геометрии, а третий - основам перспективы и фортификации.

Вскоре после окончания этого труда Наронский оставил родину - он принадлежал к арианам, а последние по решению Сейма от 1658 г. изгонялись из Польши - и обосновался в Пруссии. Здесь он стал гражданским картографом электора бранденбургского. Умер в нищете, потому что электорская казна не выплатила ему заработанных денег.

Его научно-технические рукописи не были напечатаны в свое время в Польше (вероятно как труды изгнанника) и дошли до нас, каждая в одном экземпляре, писанном рукой самого автора. При этом рукопись первого тома его большого труда - арифметика - погибла во время второй мировой войны. Сохранились только геометрия (библиотека Польской Академии наук в Кракове), начала перспективы (библиотека Варшавского университета) и изданная в 1957 г. рукопись "Военного строительства".

Правда, в середине прошлого века в одном научном польском издании промелькнуло сообщение, что в Петербурге есть рукопись Наронского по артиллерии, но впоследствии это известие ничем не было подтверждено. После второй мировой войны кто-то из польских историков предположил, что рукопись эта все же попала в Польшу после 1920 г., но во время боев за Варшаву сгорела, а Т. Новак, по-видимому, вообще допускал, что петербургской рукописи Наронского никогда не существовало. Вы уже догадались, конечно, что на самом деле рукопись была и что она-то и очутилась в нашей библиотеке. Это книга в лист, написанная рукой Наронского и им же иллюстрированная. Наряду с его собственным произведением "Артиллерией" (она датирована 1665 г. и оставалась до последнего времени неизвестна польским историкам, не считая упомянутой выше ссылки на петербургскую рукопись), в книгу вошли и произведения других авторов, любовно им переписанные в годы изгнания. Среди них "Собрание пословиц" Анджея Максимилиана Фредо, с краковского издания 1664 г. и "Краткая наука строительства ...", изданная в Кракове в 1659 г. без имени автора. Интересно, что высказанное в польской литературе предположение, что автором последней мог быть польский писатель, маршалок надворной короны Лукаш Опалинский (1611 - 1662) подтверждается нашей рукописью, ибо в ней есть помета: autora Ора!-°. "Артиллерия" Наронского составлена с полным знанием литературы предмета, на уровне военной техники своего времени. Хотя автор далеко не чужд математики, как об этом свидетельствуют другие его труды, здесь он ею не пользуется (как, впрочем, и многие другие авторы трактатов по артиллерии XVII в.). О практической направленности сочинения красноречиво свидетельствует обстоятельное его заглавие, каллиграфически выписанное Наронским на титульном листе: "Артиллерия, то есть наука о пушках и о всяком стрелковом оружии, также об их принадлежностях и разных инструментах вообще, относящихся к этой науке, притом о весах, подъемниках, об установке и о всяком порядке, который нужно знать об оружии, а сие из разных авторов и мастеров, владеющих этой наукой, собрано со всей тщательностью, а затем по порядку описано и пояснительными фигурами украшено Йозефом Наронским года 1665". Слово "украшено" следует понимать буквально: многочисленные, искусно сделанные цветные иллюстрации, а вместе с ними хитросплетенные заставки и инициалы, действительно украшают рукопись.

Путешествие из петербурга в вену

В магазине иностранной книги, что помещается теперь на улице Качалова, мне иногда показывали книги, принесенные в магазин для оценки, с тем, чтобы я мог сказать, какие из них представляют интерес для меня. "А это что за книжка, вон та, маленькая, покажите, пожалуйста", - попросил я."Та? Она вряд ли Вас заинтересует. Это рукопись, но она была опубликована в свое время". Но я уже рассматривал изящную книжку размерами с записную (8х 13 см) в переплете из желтой кожи с накладными рамками из красного сафьяна, украшенными золотым тиснением. На передней крышке наклейка также из красного сафьяна: "Six lettres ou Journal de mon vogage (sic!) de St. Petersbourg a Vienne", (т.е. Шесть писем, или Дневник моего путешествия из Петербурга в Вену). На титульном листе - дата: 1792 г. Это рукопись на французском языке, написанная черными, слегка выцветшими чернилами. Почерк четкий, красивый. В ней 106 нумерованных страниц, окаймленных прямоугольными красными рамками, в начале краткое предисловие ("Avant-propos"), в конце - заключение (NB) и содержание ("Table de matieres"). По всему было видно, тот, кто изготовил рукопись, хотел всеми средствами облегчить другим пользование ею.

Никаких следов того, что кто-то когда-то ее опубликовал или хотя бы описывал, ни я, ни сведущие люди, к которым я в разное время обращался, не смогли обнаружить. Пришлось немало потрудиться, прежде чем удалось подготовить публикацию о рукописи, которую я озаглавил "Путевой дневник молодого русского вельможи конца XVIII века". Она напечатана в первом томе нового издания АН СССР: "Еженедельник. Памятники культуры. Новые открытия". (М. , 1975). Вот что можно коротко рассказать об этой рукописи.

Автор ее - граф Григорий Иванович Чернышев получил в 1792 г. от императрицы Екатерины поручение отправиться в Вену с поздравлением императору Францу II по случаю вступления на престол. Отправляясь, он обещал некой госпоже графине (имени ее он не называет, но это была жена вице-канцлера, графиня Остерман) описывать все, что с ним будет происходить. Путешествовал он долго, после Австрии побывал, но уже частным образом, в Италии, Швейцарии и даже во Франции (это в революционные-то годы!). Отправил он всего 69 писем, но когда вернулся, то обнаружил, что графиня уже умерла. У него сохранились лишь копии первых 6 писем, которые и были переписаны в эту книжку, по-видимому (судя по бумаге) лет через тридцать после того, как они были отправлены.

В 1792 г. автору писем было 30 лет. Это был очень красивый молодой человек, несколько женственной внешности. Он обладал артистическими способностями, сам писал французские комедии, с легкостью версифицировал. Кроме того, это был один из богатейших людей тогдашней России, расточительный до такой степени, что пятью годами позднее, когда сумма его долгов достигла 3 миллионов рублей, над ним, по повелению Павла, была учреждена опека. Впрочем, сам Чернышев сознается в этих письмах в том, что заслужил прозвище "мотылька". Но этот "мотылек" был не лишен остроумия, наблюдателен, честен, независим в суждениях. Вот, например, как он сообщает о месте и годе своего рождения: "Ибо вы знаете, госпожа графиня, что в 1762 мой отец был послан как чрезвычайный посол на Аугсбургский конгресс, который так и не состоялся, что он остался поэтому в Вене и что в конце 9 месяцев мое появление на свет обнаружило в глазах каждого, что в политических обстоятельствах того времени моему отцу легче было соорудить такого прекрасного ребенка, как я, чем желаемый мирный трактат" (письмо 4).

По дороге в Вену Чернышев наносит визит графу Феликсу Потоцкому - главе реакционной Тарговицкой конфедерации, окруженному блестящим двором в бывших покоях короля Польши. Это зрелище наводит Чернышева на размышления о непостоянстве человеческих судеб. Ведь только 8 месяцев тому назад голова графа Потоцкого была единодушна оценена польским сеймом! Следующее четверостишие Чернышева раскрывает его политические симпатии, явно противоречащие официальной политике тогдашней России: По общей воле изгнанный из своей родины / и снискавший себе опору ценой предательства...! / Сегодня мы видим, как он во дворце королей / собирается диктовать законы, порабощающие его родину! . . Следует вспомнить, что опору граф Потоцкий снискал себе в Екатерине II и что раздел Польши был произведен Россией совместно с Австрией и Пруссией.

А вот - комическое приключение в Варшаве. Бедный польский дворянин (по крайней мере, он так себя представляет) настойчиво предлагает Чернышеву похитить его юную и прелестную сестру, которую жестокие родители будто бы хотят выдать замуж за старика. К Чернышеву брат приводит ее около 4 часов утра, когда хозяин только что вернулся после затянувшейся карточной игры.

"Я увидел, - рассказывает граф, - маленькую, достаточно свежую особу со вздернутым носиком, очень живыми глазками и весьма сомнительными манерами. Маленькая плутовка настоятельно хотела немедленно быть похищенной. Я сказал ей, что такое предприятие требует столько же энергии, сколько и силы и что я прошу у нее позволения восстановить мои собственные добрым сном. Но что завтра я ее похищу в час, который она мне укажет. "Ну что ж, я согласна, я могу подождать до завтра. Но что мы будем делать с ребенком?" - "О, небо, мадемуазель, у вас есть ребенок?" - "Увы! Да, сударь, из-за маленькой ошибки в моем поведении". - "Маленькой? Вы слишком скромны! Но разрешите спросить, мальчик это или девочка?" - "Это девчушка 8 месяцев, прекрасная, как душа". - "Тем лучше, мадемуазель, тем лучше, ибо в таком случае мы подождем, пока она подрастет. За мной сохранится честь похищения вас двоих сразу. Вот основания для того, чтобы до той поры заняться ее воспитанием! За сим я прошу позволить мне лечь в кровать, ибо я смертельно хочу спать!" Брат, дожидавшийся за дверью, вполне удовлетворился 5 дукатами, но сестра, удаляясь, не переставала повторять: "Боже мой, боже мой, так кто же меня похитит!"

В этом отрывке виден, конечно, автор французских комедий, сочинявший их для домашнего театра в Гатчине!

Все эти странички из жизни одного из вельмож эпохи заката "екатерининского века" сами по себе ненадолго задержали бы наше внимание, если бы мы не сознавали глубокой жизненной драмы ее героя. Теперь уже трудно в точности установить, какое влияние оказали на воспитание детей его живой и острый ум (об этих качествах свидетельствует позднее в своих записках мемуарист С. Н. Жихарев), независимость его политических суждений и личностных оценок, но ведь он вырастил в своей семье декабристов! Декабристом был его сын Захар Григорьевич Чернышев (1796 - 1862), женой декабриста Никиты Муравьева была его дочь Александра (Александрина) Григорьевна, последовавшая в Сибирь за сосланным мужем. Мог ли отец, положа руку на сердце, считать себя непричастным к тем надеждам и стремлениям, которые обуревали его детей? Мы уже упоминали, что свою поездку за границу он закончил в 1793 г. Францией, где революция была в разгаре. С кем он встречался там, о чем говорил, что делал и что думал?