[Тронуть сердце человеческое] (Фолькнер У. Перевод Палиевской Ю.)

(Предисловие к однотомнику избранных произведений "The Faulkner Reader" (Нью-Йорк, 1953), вышедшему вскоре после присуждения Фолкнеру Нобелевской премии. Предисловие логически продолжает Нобелевскую речь писателя.)

На бесстрастной печатной странице навеки запечатлено то, что будет всегда вызывать в сердце человека волнение...

[Тронуть сердце человеческое]

У моего деда была довольно большая, хотя и разрозненная библиотека, католическая по духу; теперь я понимаю, что именно из нее я почерпнул свое первоначальное образование. Собственно беллетристики там было немного, потому что дед любил одну лишь ясную и простую романтику Вальтера Скотта и Дюма. Были там и отдельные романы других писателей, собранные, по всей видимости, моей бабкой и наугад: на форзаце стояло ее имя и дата - восьмидесятые - девяностые годы прошлого века; то было время, когда даже в таких больших городах, как Мемфис в штате Теннесси, дамы обычно останавливали экипаж у магазина или лавки, к ним выходил клерк или сам хозяин и выносил книгу; время, когда покупали, да и читали книги прежде всего женщины, называвшие потом своих детей Байронами, Клариссами и Лотерами в честь романтических и трагических героев и героинь и их не менее романтических создателей.

Среди этих книг был один роман Сенкевича - о временах короля Яна Собеского, когда поляки, практически лишенные поддержки, сдерживали турецкое нашествие в Центральную Европу. В этой книге, как и во всех книгах той поры, по крайней мере в тех, что принадлежали моей бабке, было вступление, авторское предисловие. Обычно я не читал предисловий: всегда хотелось поскорее узнать о том, как борются и страдают люди. Но предисловие к этой книге я прочел, это было первое предисловие, которое я потрудился прочесть, сам теперь не знаю, почему. И говорилось в нем примерно следующее:

"Эта книга написана ценой большого труда, с тем чтобы тронуть сердце человеческое"^*. И тогда я подумал: "Как же это удачно и хорошо сказано!" Вот и все. Я ведь не подумал: "Может, когда-нибудь я тоже напишу книгу, и какая жалость, что не я первый придумал эти слова, а то бы я поставил их на титульном листе своей книжки". В то время я и не думал о сочинении книг. Я не заглядывал в столь отдаленное будущее. Было это в 1915 или 1916 году, я уже видел аэроплан, голова моя была полна имен - Болл, Иммельман, Бельке, Гинеме, Бишоп, - и я ждал, терпеливо ждал, когда же наконец я стану взрослым, независимым или просто как-нибудь попаду во Францию и тоже буду изранен и знаменит.

^* (Слова из предисловия к роману Генрика Сенкевича "Пан Володыёвский".)

Потом это прошло. В 1923 году я написал книгу и понял, что моя судьба и предназначение состояли в непрерывном сочинении книг, не для какой-нибудь скрытой или явной цели, а ради самого сочинительства; конечно, раз издатели считали, что мои книги стоят финансового риска, кто-нибудь станет их читать. Но и это было не столь уж важно по сравнению с этой одержимостью, необходимостью писать, хотя, безусловно, каждый писатель надеется, что читатель сочтет его произведения правдивыми, честными, может быть, даже трогательными. Потому что писатель пишет и тогда, когда этот подталкивающий его демон считает, наверное, что писатель достоин и призван терпеть эти муки и все писательское существо: железы, кровь и плоть - сильны и активны, сердце и воображение остро воспринимают человеческие ошибки, победы и поражения; пишет и потом, когда кровь начинает остывать, активность падать, а сердце подсказывает: "Ты и сам не знаешь, зачем пишешь, и никогда не узнаешь"; пишет, потому что демон по-прежнему благосклонен к нему, хотя и стал строже и безжалостней; пишет до тех пор, пока наконец не понимает, что полузабытый польский прозаик давно ответил на его вопрос. Тронуть сердце человеческое. И это относится ко всем нам - к тем, кто хочет быть художником, к тем, кто пишет для того, чтобы всего лишь развлечь или шокировать, и тем, кто бежит от себя, от собственных тайных страданий.

Есть писатели, которые не знают, что пишут ради этого. Другие знают, но не признают, из страха, как бы их не стали порицать и осуждать за сентиментальность, ибо современные люди по каким-то причинам стыдятся быть пойманными на сентиментальности; кое-кто, видимо, имеет довольно курьезное представление о том, где именно находится сердце, и путает его с более низменными органами, железами и функциями. Но все мы пишем ради одной этой цели.

Это не означает, однако, что мы стараемся изменить человека или сделать его лучше, хотя есть писатели, которые надеются на это или, может, даже прямо ставят перед собой подобную цель. Напротив, наша надежда и стремление тронуть сердце человеческое в конечном итоге являет собой абсолютно эгоистическое и личное чувство. Писатель стремится тронуть сердце человеческое ради самого себя, ибо таким путем он говорит собственной смерти "нет". Он говорит смерти "нет", растрогав сердце читателя, взволновав все его существо настолько, что сама человеческая природа говорит смерти "нет", чувствуя, зная и веря: Человек отличен от растений хотя бы тем, что волнение души и всего существа недоступно растениям, а это значит, что человек может и должен выстоять.

И поэтому тот, кто холодным и безликим печатным словом может вызвать подобное волнение, приобщается к бессмертию, которое сам породил. Придет время, и писателя не будет в живых, но это уже не будет иметь никакого значения, потому что на бесстрастной печатной странице навеки запечатлено то, что будет всегда вызывать в сердце человека, во всем существе его неподвластное времени волнение, хотя те, кто испытает эти чувства, и будут уже на целые поколения отстоять от самого воздуха, каким когда-то дышал и в котором мучился художник; и писатель знает, что, если созданное им хоть раз оказало такое воздействие, оно будет жизнеспособно еще долго после того, как от него самого останется лишь мертвое и поблекшее имя.