[Страсть к чтению] (Андерсон Ш. Перевод Романовой Е.)

(Из "Истории рассказчика", 1924)

Книги, не прочитанные и застоявшиеся на полках, сами бросаются к любому, кто выкажет интерес к ним.

[Страсть к чтению]

Кто, как я, не имел возможности провести свои юные годы в школе, тот неизбежно обращается к книгам и к людям, непосредственно его окружающим; только в них он может почерпнуть знание жизни, и к ним я и обратился. Какой жизнью жили люди в книгах! Чаще всего это были люди столь респектабельные, что их проблемы были совершенно чужды мне, или столь хитрые и тонкие злодеи, каким я и не мечтал когда-нибудь стать. Превратиться в Нерона, Джесси Джемса и Наполеона было очень соблазнительно, но как это сделать - я не знал.(...)

Кроме того, в книгах описывалась пышная жизнь большого света, жизнь при дворах, на поле брани, в лагерях и дворцах, в Америке Ньюпорта, Бостона и Нью-Йорка. Эта жизнь протекала где-то вдалеке от меня, но она явно больше всего занимала романистов. Сам я в то время и не думал, что когда-нибудь поближе узнаю эту жизнь, да боюсь, что она и не особенно привлекала меня.

Впрочем, я жадно читал все, что попадалось под руку: Вальтера Скотта, Гарриет Бичер-Стоу, Генри Филдинга, Шекспира, Жюля Верна, Бальзака, Библию, Стивена Крейна, грошовые романы, Купера, Стивенсона, наших сородичей - Марка Твена и Хоуэлса, а позднее Уитмена. Книги - любые книги - всегда давали пищу моей фантазии, а я из тех, кто вечно живет фантазиями, и до сих пор скучная книга часто забавляет и занимает меня сильнее, чем блестящая и остроумная. Книги, как и сама жизнь, имеют для меня смысл только как пища для моих собственных грез или как фон, на котором я могу создавать свои фантазии.

Книг у меня всегда было вдоволь; я уверен, что Америка - единственная в мире страна, где народ так сентиментально относится к книгам и просвещению. Не то чтобы мы читали книги или действительно заботились о просвещении. Нет. Мы всего- навсего приобретаем книги и посещаем колледжи, и я знал немало юношей, которые, не имея денег, упорно терпели лишения и кончали колледж, но весьма мало обращали внимания на то, чему в колледже учили. Факт окончания колледжа и получения диплома вполне удовлетворяет нас, и точно так же приобретение книг стало для большинства американских семей некой моральной обязанностью. Мы приобретаем книги, ставим их на полку, а сами идем в кино, и книги, не прочитанные и застоявшиеся на полках, сами бросаются к любому, кто выкажет интерес к ним. Так было и в дни моей юности. Куда бы я ни приехал, всегда кто-то таскал мне книги или приглашал к себе и предлагал пользоваться его библиотекой, а кроме того, придя в любой дом, я мог преспокойно выбирать, что хотел, даже если мне и не предлагали книг; тогда просто нужно было так переставить их на полке, чтобы не оставалось зияющих пустот. Иногда я это делал, но не часто. Владельцев книг интересовало и тревожило только великое индустриальное будущее, ожидающее нас, американцев (...)

Страсть к чтению овладела мною, и, когда у меня были хоть какие-нибудь деньги, я не работал, а часто месяцами только и делал, что читал все, что попадалось под руку. В каждом городе были публичные библиотеки, и я мог доставать книги, не тратя ни гроша.

Прошлое крепко завладело моим воображением, и я жадно проникал в глубь веков, читая о жизни великих людей древности: о римлянах и о покорении ими мира; о ранних христианах и их борьбе до появления великого Павла, пришедшего на выручку христианству; о Цезарях, Карлах Великих и Наполеонах, исколесивших Европу вдоль и поперек во главе своих войск; о жестоких и могущественных Петрах и Иванах России; о великих, изысканных герцогах Италии - заговорщиках и убийцах, действующих по указке своих Макиавелли; о непревзойденных живописцах и ремесленниках средневековья; об английских и французских королях; о "круглоголовых" Кромвелях; об испанских монархах эпохи завоеваний и о кораблях, привозящих богатства с испанского Мэйна; о Великом Инквизиторе; о пришествии Эразма, хладнокровного ученого, чьи вопросы подготовили почву для Лютера, добросовестного варвара, - все, все развертывалось в книгах предо мной, американским юношей, стоявшим на пороге зрелости.

Это было роскошное пиршество. Мог ли я все это переварить? Я скопил немного денег и умел жить экономно.(...)

С такой суммой я мог не одну неделю провести в обществе книг, и, сняв комнатенку на грязной улице, я каждый день отправлялся в публичную библиотеку и брал новую книгу. Книгу, над созданием которой кто-то трудился годами, я нередко проглатывал за один день и отбрасывал. Какая сумятица в голове! Временами реальная жизнь вовсе переставала существовать для меня. Реальность превращалась в подобие пара, в нечто лежащее вне меня. Тело служило мне домом, в котором я жил, и вокруг меня было много таких же домов, но в них я не жил. Быть может, я только старался сделать стены моего дома прочнее, покрыть его добротной крышей, прорубить окна, наладить свою жизнь в этом доме так, чтобы у меня оставалось время заглядывать через окна в другие дома? Этого я не знаю. Утверждать это о самом себе и своих целях - значит, мне думается, приписывать своей тогдашней жизни более разумное устремление, чем я мог бы с уверенностью найти в ней.

Я жил в маленьких комнатушках, нередко в так называемой "преступной" части города, со всех сторон слыша пьяную брань, плач ребятишек, причитания несчастной девушки, только что избитой своим сутенером, ссоры рабочих со своими женами, - жил, ничего не видя и не слыша, не выпуская из рук книги.

В воображении я был в эту минуту с гениальным флорентийцем Леонардо да Винчи в тот день, когда он с низкого холма возле своего загородного дома в Италии изучал полет птиц или занимался математическими вычислениями, которые так любил. Или же сидел в карете рядом с ученым Эразмом, пересекающим Европу, направляясь от двора одного великого герцога или короля ко двору другого. Жизнь умерших людей становилась для меня реальнее, чем жизнь живых, окружавших меня.

Какой дурной американец вышел из меня, как я был чужд духу своего века! Порой я по целым неделям не прочитывал ни одной газеты, - это упущение сочли бы чуть ли не преступлением, если б о нем узнали. Могла открыться новая железнодорожная линия, организоваться новый трест или всю Америку могла потрясти какая-нибудь грандиозная сенсация, - а я мог даже ничего не знать об этом. А между тем меня невольно влекло к безвестной, ничем не выдающейся части человечества. В Чикаго, где я тогда жил, я снимал комнату в громадном, кое-как построенном доме, с маленьким внутренним двориком. Здание было еще не старым, его построили всего несколько лет назад - во время Чикагской всемирной выставки, - но оно было уже полуразвалиной, грозящей обвалом, в полу коридора были большие щели, а в стенах - трещины. Здание стояло посреди маленького мощеного дворика и было разгорожено на отдельные холостяцкие комнаты и на квартирки из двух-трех комнат для семейных. Дом находился у конечного пункта нескольких трамвайных линий и одной из веток чикагской надземки, и поэтому был заселен главным образом трамвайными кондукторами и шоферами с женами и детьми. Среди моих соседей было много молодых и женатых людей, но детей у них не было, да они и не собирались ими обзаводиться, надеясь избежать неприятных случайностей. Они уходили на работу и возвращались домой в самые разнообразные часы дня и ночи.

Денег у меня было немного, но я не огорчался этим. Комнатка была маленькая и стоила дешево, а жил я фруктами да пшеничными лепешками, гору которых можно было получить за десять центов в соседней закусочной. Сидя без гроша, я утешал себя тем, что в любое время могу наняться куда-нибудь, где нужны рабочие. Я был молод и силен. "Не найду работы в городе, сяду ночью на товарный поезд, уеду в деревню и наймусь на какую- нибудь ферму", - думал я. Временами я испытывал угрызения совести по поводу того, что моя блестящая карьера промышленного магната, которую я скрепя сердце наметил для себя, еще не началась, но мне удавалось заглушить в себе голос совести. "У меня еще много времени впереди, - говорил я себе. - А в случае надобности можно приналечь и ускорить дело".

Пока же я часами пролеживал на узкой кровати в своей комнате, уткнувшись в книгу, только что взятую в библиотеке, или прогуливался под сенью деревьев ближайшего сквера. Время переставало существовать для меня, и дни превращались в ночи, а ночи - в дни. Нередко я возвращался к себе в два часа ночи, стирал рубашку, белье и носки в тазике, в углу комнаты, развешивал все это у окна, выходящего во двор, а сам, голый, растянувшись на кровати, читал всю ночь напролет, при свете газового рожка.

Чудесное время! Вот я шагаю рядом с завоевателем Юлием Цезарем по обширным владениям могущественной Римской империи. Что за жизнь, и как гордились мы с Юлием его победами, как часто обсуждали с ним деяния Цицерона, Помпея, Катона и других римлян. В самом деле, мы очень сдружились с Цезарем и нередко беседовали о низости некоторых римлян, особенно этого Цицерона. Он был презренной тварью, продажным писакой, говоря по чести, а таким никогда нельзя доверять. Сколько раз Цицерон беседовал с Цезарем и прикидывался его другом, но Юлий часто говаривал мне, что такие люди нос по ветру держат. "Писатели - величайшие в мире трусы, и самая моя большая слабость состоит в том, что я имею некоторую склонность к этому ремеслу. Стоит человеку захватить власть, и около него сейчас же появятся писаки, готовые и даже жаждущие слагать ему гимны. Это самые шелудивые псы на свете", - горячо заканчивал он.

Итак, в воображении я дружил с Цезарем, и целыми днями мы шагали рядом, а вечера я проводил с ним и его приближенными в его палатке.

Шли дни и недели, я сидел у окна и смотрел на маленький мощеный дворик, куда выходило много других окон. Было лето, и все они были раскрыты. После целого дня грез наступил вечер, я вернулся к себе в комнату и, сняв пиджак, бросился на кровать. Когда стало темно, я не зажег света, а тихо лежал и слушал.

Теперь я покинул мир прошлого и вступил в настоящее, и со всех сторон до меня доносились голоса живых людей. Обитатели комнат, окружавших дворик, редко смеялись и пели; я не в первый раз в своей жизни жил так, как жил тогда, крошечным червячком в сердцевине яблока современной жизни, и всегда замечал, что все американцы, за исключением негров, редко смеются и поют дома или за работой. (...)

Я лежал на кровати в темноте, закрыв глаза. И вот я снова в стане Цезаря, и мы находимся в Галлии. Великий полководец пишет за маленьким столиком, у входа в свою палатку, но вот к нему кто-то пришел. Я молча лежу на толстом теплом одеяле, разостланном на земле у его палатки.

Человек, пришедший к Цезарю, - строитель мостов, и он пришел обсудить с ним постройку моста, чтобы легионы могли перейти реку, у которой они сейчас расположились лагерем. Потребуются люди и лодки, а кроме того, нужно на рассвете выслать людей в соседний лес - срубить деревья и спустить их в реку.

Как спокойно и тихо вокруг! Палатка Цезаря стоит на склоне холма, сам Цезарь с виду похож... был такой фруктовщик-итальянец, державший лавчонку неподалеку от парка, куда я каждый день заходил посидеть, - высокий, сухощавый человек с одним глазом и с проседью в черных волосах. Фруктовщик, наверное, потерял глаз в битве, потому что на щеке у него был большой шрам. Его-то я и превратил в Цезаря.

Внизу, на берегу реки, у подножия холма, на котором стояла палатка, раскинулся лагерь. Легионеры развели костры, и кое-кто купался в реке, но, выходя из воды, торопливо одевался, так как над головами у них стайками вились мелкие кусачие мушки. Я радовался, что палатка Цезаря была раскинута на холме, где дул легкий ветерок и не было кусачих мух и прочих насекомых. Внизу, в долине, ярко горели костры и отбрасывали желтые и красные блики света на смуглые тела и лица солдат.

Человек, который приходил к Цезарю, был ремесленником, и у него была изуродована рука. Два пальца на левой руке были точно обрублены топором. Он исчез в темноте, и Цезарь вошел в свою палатку.

Фото Богданова В.

Я лежал на кровати в своей комнате в Чикаго, не решаясь открыть глаз. Спал я или нет? Ссоры в квартирах, выходящих во дворик, затихли, но в некоторых окнах еще горел свет. Еще не все рабочие вернулись домой. Две женщины переговаривались через дворик. Трамвайные вожатые, шоферы, весь день медленно лавировавшие со своими машинами по запруженным улицам, успокаивая ворчливых пассажиров, ругаясь и выслушивая ругань возчиков и полисменов на перекрестках, уже спали. Что им снилось? Они пришли из гаражей и трамвайных парков, почитали газету, где, быть может, сообщалось о битве между английскими войсками и туземцами Тибета, прочли речь германского императора, требующего и для Германии места под солнцем, заглянули, проиграла или выиграла чикагская команда "Уайт сокс". Потом ругались с женами - сначала драка, потом объятия - и, наконец, сон.

Я вставал с постели и шел бродить по тихим улицам, дважды за то лето на меня нападали грабители и отбирали у меня по нескольку долларов. Вслед за Всемирной выставкой наступил застой в промышленности. Сколько миль прошагал я по ночным улицам американских городов! В Чикаго и других индустриальных городах длинные ряды домов - множество домов, и почти все уродливы и построены кое-как, вроде того здания, в котором я сам жил тогда. Я шел кварталами, где жили одни негры, и слышал смех в их домах. Потом начинались кварталы, населенные одними евреями, или итальянцами, или немцами, или поляками.

Фото Богданова В.

Сколько в таких городах еще не слившихся национальностей! Все американские писатели, книги которых я читал, исходили из предположения, что типичный американец - это переселившийся в Америку англичанин, англичанин, отбывший свой срок в каменистом чистилище Новой Англии и потом бежавший в обетованную землю, в этот рай - Средний Запад. Здесь всех ждало богатство и счастливое, радостное существование. Разве не следили взоры всего мира за великим демократическим экспериментом, который они так отважно предприняли?

Я шел дальше, в фабричные районы, по длинным сонным улицам, мимо мрачных черных стен. Не бежали ли люди из тюрем Старого Света в еще более мрачные тюрьмы Нового? Страх объял меня, когда на пустынной темной улице ко мне подошел человек и приставил к лицу револьвер. Он требовал денег, я попытался отделаться шуткой, сказав, что у меня не хватит денег, чтобы оплатить выпивку на двоих, но что я добавлю к его капиталу все свои гроши, но он только зарычал мне в ответ и, взяв у меня несколько серебряных монет, поспешил прочь. Возможно, он даже не понял моих слов. Америка, страна, когда-то гордившаяся своим чувством юмора, со времен появления фабрик стала страной, где даже грабители смотрят на жизнь чересчур серьезно.

Наступали и проходили периоды вожделений. В том же доме жила женщина, еще очень молодая, - окончив школу в одном из городков Иллинойса, она вышла замуж за юношу из того же городка. Они переехали в Чикаго, чтобы пробить себе дорогу в жизни, и он, не найдя ничего лучшего, стал работать трамвайным вожатым. О, это, конечно, только временно. Он, как и я, был из тех, кто хочет добиться в жизни многого.

Его я не видел никогда, но она полдня просиживала у окна одной из двух комнат своей квартирки или бродила по парку. Вскоре мы стали обмениваться застенчивыми улыбками, но заговорить не решались. Подобно мне, она тоже читала книги, и это нас сближало. У меня вошло в привычку сидеть у своего окна с книгой, пока она, тоже с книгой, сидела у своего.

И тут возникала новая путаница. Страницы переставали жить. Этой женщины, что сидела там, всего в нескольких футах от меня, через маленький дворик, я не желал. В этом я был совершенно уверен. Она была женой другого. О чем она думала, что чувствовала? Лицо у нее было круглое и миловидное, а глаза голубые. Чего она хотела? Может быть, детей, думал я. Она хотела иметь свой домик, такой же, как у жителей ее родного городка, накопивших денег и игравших известную роль в жизни городка. Однажды она сидела на скамье парка, и я, проходя мимо, увидел заглавие книги, которую она читала. Это был один из модных романов, не помню заглавие и фамилию автора. Даже тогда, хотя я знал очень немногое, я уже знал, что такие книги существовали и будут существовать всегда, книги, которые расходятся в сотнях тысяч экземпляров и нередко провозглашаются величайшими произведениями искусства, а через год-два совершенно забываются.

В таких книгах нет чувства многообразия жизни, нет удивления перед ней. В них нет ощущения жизни. "Мертвые книги для людей, которые не дерзают жить", - презрительно думал я. Они делают попытки разрешить ту или иную жизненную проблему, но ставят ее так по-детски, что даже детское разрешение кажется читателю вполне верным и приемлемым. Какой-нибудь юноша приезжал в крупный американский центр из провинциального городка, и, хотя в душе он был честен и благороден, все же город на время отвлекал его от благородных целей. Он совершал какое- нибудь мелкое преступление, которое доставляло ужасные страдания и ему, и любимой девушке, но она стойко поддерживала его, и под конец, при ее помощи, он снова подтягивал себя, будто шнурки ботинок, и становился богатым фабрикантом, отечески относящимся к своим рабочим.

Возможно, что книга, которую она читала, выражала мечты школьницы, ее мечты, с которыми она вышла замуж и приехала в Чикаго. А сейчас мечтала ли она о том же? Я, поскольку я вообще реагировал на окружающую жизнь, уже вступил на новый путь, уже превращался понемногу в постоянного исповедника себя и других. Не для меня, говорил я себе, стандартные пилюли убеждений, маленькие, изящно сложенные пакетики чувств, которые научились изготовлять журнальные писаки. На современных пищевых фабриках продукты складывались в удобные, стандартных размеров пакеты, и я сильно подозревал, что за громкими ярлычками нередко скрывались опилки или что-нибудь в этом роде. Издатели явно научились изготовлять такие же изящные пакетики с опилками и наклеивать на них пестрые ярлычки.

О, благодатное презрение! Увидев книгу, которую читала эта женщина, зная, что она - жена другого и что никогда, ни в каком случае мы не могли бы приблизиться друг к другу, дать друг другу что-либо ценное, я наслаждался своим презрением около часа, а потом оно угасло. Я, как и раньше, сидел у окна и держал в руках раскрытую книгу, но был не в силах следить за мыслями и словами автора. Я сидел у своего окна, а она со своей книгой у своего...