Tabula rasa (Вольф К. Перевод Бергельсона Г.)

(Из "Уроков чтения и письма", 1968)

Я без книг - не я.

Tabula rasa

Проза - ведь это не что иное, как идея, представление, абстракция. Ее воплощение поставляется на рынок в виде товара - книги. Нам следовало бы больше изумляться этому процессу, протекающему почти бесперебойно, - мы уже давно привыкли к тому, что нам предлагают покупать изобретения, практическое применение которых весьма сомнительно, если не полностью исключено. У некоторых людей хватает смелости строить свое существование на столь несерьезных манипуляциях: к этим храбрецам принадлежат не только издатели, полиграфисты, книготорговцы и пропагандисты, но даже и авторы.

Давайте проведем мысленно такой эксперимент. Предположим, что какая-то сила - не станем ее точно обозначать - одним взмахом волшебной палочки стирает все следы, которые оставило в моей голове чтение книг.

Чего мне будет тогда недоставать?

Ответ оказался бы убийственным, да только сформулировать его невозможно. Но ежели все-таки кто-то сумел бы ответить на этот вопрос, мы узнали бы много нового о воздействии литературы на человека.

Если я убиваю в себе чистую, безвинно страдающую Снегурочку и злую мачеху, которой в конце концов приходится плясать в докрасна раскаленных железных туфлях, то я тем самым уничтожаю столь важный для жизни прообраз, твердую веру в неизбежность победы Добра над Злом. Итак, мне неведомы никакие легенды, я никогда не мечтала вместе с Роговым Зигфридом выйти на бой с драконом, никогда не вздрагивала от шелеста в дремучем лесу: "Это Рюбецаль, дух Истюлиновых гор!" И басен я тоже не читала и не понимаю, что значит "хитрый, как лиса" и "храбрый, как лев". Эйленшпигеля я не знаю и никогда не хохотала, читая о хитрых уловках слабых, побеждающих сильных. Семеро швабов, шильдбюргеры, Дон Кихот, Гулливер, прекрасная Магелона - прочь, прочь! Сгиньте и вы, Зевс, в бессильной злобе извергающий гром, священный ясень Игдразил, Адам и Ева и рай небесный! Никогда из-за женщины не осаждали и не брали города по имени Троя. И доктор Фаустус никогда не сражался за свою душу с чертом.

Обедненная, ограбленная, оголенная и неочарованная, вступаю я в десятый год своей жизни. Невыплаканными остались горючие слезы, невыцарапанными - глаза ведьмы в книжке; я не испытала торжествующего облегчения, которое приносит с собою спасение героя; ничто не побуждало меня рассказывать себе самой в ночной тьме фантастические видения. Мне неведомо, что народы столь различны меж собой и все-таки столь похожи друг на друга. Моя нравственность не развита, я страдаю духовным истощением, фантазия у меня чахлая. Мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Прекрасное и безобразное, доброе и злое - это какие-то расплывчатые понятия.

Дела мои плохи.

Откуда мне знать, что мир, в котором я живу, густ, красочен, пышен? Что его населяют примечательнейшие фигуры? Что в нем на каждом шагу таятся приключения, ждущие именно меня?

Словом, паломничество к истокам не состоялось, не пришлось припасть губами к чистым родникам, меры для людей и вещей найдено не было. Упущенных потрясений не наверстаешь. Мир, который не был вовремя зачарован и затемнен, с обретением знаний не прояснится, а высохнет. Чудеса, уверовать в которые ты еще не успел, анатомический скальпель сделает безвкусными и бесплодными.

Наш опыт подсказывает нам чрезвычайно ценный вывод, что жизненное изобилие не исчерпывается теми немногими действиями, совершать которые нам случайно дано.

Любая жизнь, которая не обнаружит в себе ничего, на чем могли бы научиться другие жизни, и которая не найдет своего места в беспримерном походе человечества из диких зарослей к долгожданному порядку - назовем его добрым дедовским словом "благонравие", - станет унылой, опустошенной.

Вот такой необразованной в самом глубоком смысле этого слова я вижу себя, когда вспоминаю о том особом этапе нашей истории. Вымышленному эксперименту, от которого мы с вами с полным основанием в ужасе отшатнулись, мое поколение было подвергнуто в действительности. Трудно представить себе более полное отлучение от литературы, чем то, жертвой которого были мы вплоть до шестнадцатилетнего возраста. Очень возможно, что этим не в последнюю очередь объясняется явно запоздалое созревание моих сверстников. Ибо в том, что нам давали читать и что мы проглатывали в лошадиных дозах - в "прозаических произведениях", которые, кстати, не сохранились в моей памяти, словно они погасли во мне, хоть это и не отрицает их подспудного действия, - во всем этом снаружи были шовинизм, воспевание войны и извращенные картины прошлого (в школьной библиотеке я брала главным образом чудовищные исторические книги), а то, что находилось внутри, тормозило наше повзросление, созревание критического мышления и здоровых чувств, не изувеченных злобой и вреднейшими предрассудками.

Что было когда-то - прошлое, - окутывали кровавым туманом, что происходило в наше время - настоящее, - показывали сквозь очки с крайне деформирующими стеклами. Такие времена не знают трезвого взгляда рассказчика. Не было никого, кому мы могли бы внимать. Страшное одиночество этих молодых людей еще никем не описано. Одиночество, хотя с ними возились маги, находившиеся на государственной службе и все время потчевавшие их небольшими порциями дурмана собственного изготовления. На первом месте был дурман смерти: один человек не стоит ничего; народ - так именовали книги нашей юности свой бессмертный миф.

Я часто спрашиваю себя, что же все-таки уберегло нас от самого дурного исхода, - ведь моральные инстинкты врожденными не являются, а контактов с высокоразвитой нравственностью нас лишили полностью. Почему же им не удалось истребить в наших душах все проявления человеческих чувств? Откуда брались силы для сопротивления в тех немногих врезавшихся в память случаях, которые я теперь считаю решающими? Как объяснить, что, несмотря на полную немоту моего окружения, раз пять какой-то внутренний, не совсем понятный голос бросал три предупреждающих слова: "Только не это!"

Так было, например, когда я читала одну книгу: о Кристине Торстенсен. Эта девушка, полноценная представительница нордической расы, фанатичка времен Тридцатилетней войны, целует и обнимает трупы своих соотечественников, погибших от чумы, а затем пробирается в стан врагов и отдается им, убивая их губами и телом. Героиня, какой полагалось быть. А я читала и думала: "Только не это!"

Рисунок Суровцева И.

Наверное, все-таки истории и сказки моего детства, которых я только что лишила себя в экспериментальном порядке, сделали свое дело. И пусть развеются в прах те, другие книги, все эти Биндинги, и Елузихи, и Йосты, и Гансы Гриммы, как они того заслуживают. Но медаль имеет и другую сторону: у того, кто не погиб от яда, выработался иммунитет, спасающий его даже от самого слабого раствора этого зелья.

Олис Ян. Фрагмент картины 'Мужчина, пишущий за столом'. 60-е годы XVII в.

Куда тяжелее жертвовать Штормом и Фонтане! А как неохотно расстанусь я с книжкой в заплесневелом картонном переплете, которая, долгое время оставаясь для меня загадкой, лежала на комоде моей бабушки, никогда ничего не читавшей! Она называлась "На Западном фронте без перемен" и, как и все интересное, была "не для ребенка". Я читала ее, сидя на бабушкином диване, и до сих пор ощущаю шершавость потертой плюшевой обивки, в которую упиралась вспотевшей рукой. Я узнала из книжки, что на войне немец тоже может умереть жалкой смертью от пулевого ранения в живот. Наверно, это был первый покойник в моей жизни, чья судьба вызвала у меня невольный протест... Но пусть сгинет и он, как это ни грустно.

Нет, не могу я продолжать поименный перечень жертв; нет сил заявить, что Зеленый Генрих, Вертер, Вильгельм Мейстер не встретились мне на пути, что с Жюльеном Сорелем, госпожой Бовари и Анной Карениной я так и не познакомилась. Но когда-нибудь ее все-таки придется написать, эту диковинную, скачкообразную историю книг, которые читало мое поколение; быть может, она поможет разрешить загадку нашей неуравновешенности и неуверенности.

Первая же страница Шекспира, которую я прочел, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность; все было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинял боль моим глазам (Гёте)

И впоследствии у меня не появилось потребности наверстать упущенное. Меня, "нечитателя", не оглушали списки имен и заглавий, о которых я никогда ничего не слышала. Я не вгрызалась в неприглядно оформленные книжки послевоенных лет. Так чему же я отдавала тысячи часов свободного времени, внезапно появившегося у меня, раз книги для меня не существовали? Раз не существовало тех озарений и встрясок, к которым, собственно говоря, и сводилось в те времена чтете (может быть, отсюда и наша нынешняя серьезность в общении с книгами), раз не было вокзальной скамейки, сидя на которой я так неохотно читала одну из тех страшных книг, а потом поняла: то, что там описано, не может не быть правдой.

Исчезла и вся ранняя советская литература, огромная кипа книг, беспримерный сигнал к свершениям, которые покорили бы меня на всю жизнь, если бы... если бы я их прочла. Пусть исчезнут и книги-мертвецы, балласт некоего отрезка истории, тома, начиненные уступками дурному вкусу и нечестности. А вслед за ними пусть отправится груда пособий из семинара по германистике: книги для экзаменов, книги для жизни - отличать всегда было трудно.

Tabula rasa. Со мною все кончено. Из меня вытравлено, вырвано с корнем одно из самых важных переживаний, доступных нам: возможность постепенно - сравнивая, испытывая, отграничивая свою личность - учиться видеть самого себя. Примерять себя к самым заметным фигурам всех времен. Ничего подобного нет. Поблекло чувство времени, ибо его никогда по-настоящему не пробуждали. Собственные очертания не проступили более четко, а, напротив, стерлись окончательно; сознание не прояснилось, а расплылось.

Одичание усилится.

Ибо теперь мы пойдем дальше по тому же пути - постараемся уничтожить тончайшие, едва доказуемые последствия длительного общения с книгами: тренировку и дифференциацию психического аппарата, обострение чувств, пробуждение интереса к наблюдениям, появление способности видеть комические и трагические стороны ситуаций, извлекать радость из сравнения с прошлым, ценить героическое как исключение, каким оно является, а обычное, постоянно повторяющееся спокойно принимать к сведению, но если удастся, то и любить. И прежде всего - удивляться, беспрестанно удивляться себе подобным и собственной личности.

Но я не читала.

Не только мое прошлое изменилось в мгновение ока, - мое настоящее уже тоже не то. Осталось сделать последний шаг - пожертвовать и будущим. Я никогда не прочту ни одной книги. Ужас, которым веет от этих слов, меня, "нечитателя", не охватывает.

Ибо я без книг - не я.