Новости    Старинные книги    Книги о книгах    Карта сайта    Ссылки    О сайте    


Русская дореформенная орфография


Книговедение

А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ы Э Ю Я A B D








предыдущая главасодержаниеследующая глава

Причастный библиофильской теме (Белинский В.Г. Из переводов. Публикация, предисловие и примечания М. Фильштейна)

После увольнения из университета в 1832 году В. Г. Белинский в поисках заработка обратился к переводам. Таким видом работы занимались многие литераторы. Наибольшим спросом тогда на русском книжном рынке пользовалась французская и английская беллетристика. Особую популярность среди читателей приобрел Поль де Кок. Перевод его романа "Магдалина" и стал для молодого Белинского первым опытом в такого рода занятиях. Весной 1833 года он сообщал матери: "...купил один французский роман в 4 частях, к рождеству с великими трудами, просиживая иногда целые ночи, а во время дня не слезая с места, перевел его, с надеждою приобрести рублей 300; но фортуна и тут прежестоко подшутила надо мною: в газетах было объявлено о другом переводе сего самого сочинения, и потому я едва, едва могу получить 100 руб. ассигн"*.

* (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти т. М., 1982, т. 9, с. 26.)

В 1833 году Белинский познакомился с Н. И. Надеждиным, который предложил ему переводить статьи и рассказы для "Молвы" и "Телескопа". С марта его переводы стали регулярно появляться в этих изданиях. "Молва" - газета, издававшаяся Надеждиным в Москве. В 1833 году она выходила три раза в неделю - по вторникам, четвергам и субботам. Задуманная как газета "мод и летучих новостей", "Молва" вскоре превратилась в критико-библиографический отдел журнала "Телескоп". Именно в ней были опубликованы знаменитые "Литературные мечтания" молодого критика, а еще раньше - его первые переводы.

К тому времени у Белинского уже сложился свой взгляд на переводческую работу: "Мало того, чтобы только переводить; надо знать, что и как переводить". Он считал полезным знакомить русскую публику с произведениями, отличающимися как своим содержанием, так и своей формой. В письме к брату от 21 мая 1833 года он писал: "...перевожу в "Молву" и "Телескоп"; вот тебе перечень моих переводов: "Лейпцигская битва", "Изобретение азбуки", "Некоторые черты из жизни доктора Свифта", "Последние минуты библиомана", "День в Калькутте"(№ 59 и 60). В "Телескопе" будут помещены: "Письмо о музыке" и "О богемской эпопее". Сверх того еще не напечатаны: "Воспитание женщины (Карла Нодье)", "Граф и Альдерман" и "Воздушные замки молодой девушки (Юлия Жанена)"...*"

* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1956, т. 11, с. 98. )

Все эти работы были опубликованы. Кроме того, в "Молве" появился перевод очерка Анри Монье "Страсть к альбомам", а в "Телескопе" напечатаны главы из "Путевых впечатлений" Александра Дюма.

Нельзя не увидеть, что многие публикации явно носят библиофильский характер. Об этом говорят сами названия: "Последние минуты библиомана", "Изобретение азбуки", "Страсть к альбомам" и др.

Итак, переводы оставались главным занятием Белинского в течение всего 1833 года. Был захвачен ими в значительной степени и следующий год. Отметим, что молодой литератор с несомненной симпатией относился к "так называемой романтической школе, или юной литературе Франции", с уважением перечислял имена знаменитостей: "Дюма, Жанен, Евгений Сю, Жакоб Библиофил и столько других..." Позднее он писал о содержании их произведений, насыщенных социальными мотивами: "...что такое кровавые нелепости Александра Дюма? - протест человека против общества, апелляция человеческой личности на общество, поданная ею этому же самому обществу"*. А о формальном своеобразии подобных сочинений утверждал следующее: "...кто привык к формам, нередко диким, чудовищным и нелепым "романтиков", кто восхищался смолоду драмами Гюго, Дюма, Вернера... - тому легко будет понять потом Шекспира...**"

* (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти т. 1978, т. 3, с. 189.)

** (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти т., 1979, т. 5, с. 200.)

Создавая свою "художественную действительность", переводчик сознавал, что оторвать литературное произведение от родной языковой среды и просто "пересадить" его на другую почву невозможно. Оно должно возродиться на другом языке заново - силою таланта переводчика. Цель его не в том, чтобы "снять копию", а в том, чтобы воссоздать "подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о нем"*. В этих словах ясно прослеживается мысль: передавать "дух, а не букву", показывать писателей, по выражению А. С. Пушкина, "в их собственном виде, в их народной одежде".

* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т., 1953, т. 2, с. 427. )

Вначале Белинский переводил небольшие по объему статьи. Они значительно преобладали над произведениями художественными. Особенно выделяется перевод эссе знатока старинной книги Фр. Мишеля "Последние минуты библиомана" (Молва, 1833, № 50, 27 апр.; № 51, 29 апр.) - одного из первых по времени и характерных по содержанию произведений французской библиофильской литературы; знаменательно для Белинского и обращение к очерку "Изобретение азбуки" (Молва, 1833, № 47, 21 апр.; № 48, 23 апр.), в котором рассказывается о создании письменности среди индейцев Северной Америки; не могут не вызвать любопытства наблюдения, свежо и непринужденно переданные в этюде "Некоторые черты из жизни доктора Свифта" (Молва, 1833, № 48, 23 апр.; № 49, 25 апр.), знаменитого штора "Путешествий в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей"; выделяется также перевод статьи Эдгара Кине "О богемской эпопее" (Телескоп, 1833, № 7, с. 273-287), статьи, посвященной чешской народной поэзии, - перепечатав ее в 1-м томе Полного собрания сочинений

В. Г. Белинского (впрочем, как и остальные его переводы), С. А. Венгеров признавал высокий уровень работы переводчика: "Нельзя не отметить, что в общем, особенно в передаче отрывков, язык переводчика превосходен"*; в очерке Анри Монье "Страсть к альбомам" (Молва, 1833, № 71, 15 июня; № 72, 17 июня) выписаны типы непременных завсегдатаев светских салонов, "покровителей искусств", которые наживались на трудах художников.

* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 12-ти т. Под ред. и с примеч. С.А. Венгерова. Спб., 1900, т. 1, с. 184. )

Наконец, во всеоружии приобретенного переводческого опыта Белинский приступил к переложению на русский язык двух фрагментов из "Путевых впечатлений" Александра Дюма. В одном из них, озаглавленном "Гора Гемми" (Телескоп, 1834, № 22, с. 362-390), читатель знакомится в пересказе французского писателя с содержанием популярной в то время драмы Вернера "24 февраля", где происходят три "роковых" убийства. Интерес рассказа Дюма в переводе Белинского, как отмечает В. Нечаева, исследователь творчества критика, - "в противопоставлении необузданной фантазии романтика трезвой действительности"*.

* (Нечаева В. С. В. Г. Белинский. [М.], 1954, [т. 2], с. 226.)

Некоторые из этих малоизвестных переводов В. Г. Белинского, публикуемые на страницах "Альманаха библиофила", несомненно вызовут интерес читателей.

Пользуюсь случаем, чтобы выразить свою признательность Н. Я. Эйдельману за полученную консультацию.

Последние минуты библиомана

Вы, которые называете меня своим другом, с радушием пожимаете мою руку, с приятною и благосклонною улыбкою приглашаете занять место за вашим столом, у вашего камина, знаете ли вы, что я такое? Можете ли вы поверить, что я причинил смерть старцу, который любил меня, как сына, расточал предо мною услуги и осыпал меня нежнейшими ласками? Но - это преступление - я учинил его!..

И однако ж я убил этого человека не на дуэли; ибо, повторяю вам, он был убелен сединами, и его характер был самый кроткий и мирный. Я убил его не во время Июльской революции, ибо он не был ни жандармом, ни королевским гвардейцем. Я убил его не в возмущении; ибо, когда на улице кипело возмущение, мы оба рачительно запирались в своих квартирах; сверх того, я не составлял части национальной гвардии, а он, достойный человек, сходил с ума только от старых книг.

Одним вечером я пришел к нему и надеялся по обыкновению застать сидящим в восторге над каким-нибудь изданием пятнадцатого века, как например: над изданием Вергилия, напечатанным в Риме, in-folio, Свенгеймом и Панмарцом*, в 1469 году; или Лукана**, вышедшим из той же типографии, в то же самое время; или, наконец, над каким-нибудь Эльзевиром, которого еще не обгрызло время. Бедный человек! он был болен так, что не мог вставать с постели. Меня ввели в его спальню.

* (Конрад Свейнхейм (?-1477) и Арнольд Паннартц-типографы XV века, положившие начало книгопечатанию в Италии. Из их типографии вышли изящно изданные древнеклассические произведения.)

** (Марк Анней Лукан (39-65)-римский поэт-эпик. Сохранилась его незавершенная поэма "Фарсалия, или О гражданской войне", в которой описывается война между Цезарем и Помпеем. Поэма имеет ценность исторического источника.)

- Как! вы в таком состоянии! Что с вами случилось?

- Ничего, почти ничего, мой добрый друг! - отвечал он мне, протягивая пылавшую от лихорадки руку. - Вы знаете, как я слаб и одышлив; вчера я пошел к моему старому другу Фан-Прету в Королевскую библиотеку. Просидев там с десяти часов до четырех, я надорвал себе поясницу, сличая мое издание Сент-Денисских Хроник, Париж, Пакье Боном, 1476, три тома, in-folio, готическим шрифтом, с хранящимся в библиотеке экземпляром. Мое несравненно лучше! - присовокупил он с детскою радостию. - Но я с удовольствием вижу, что вы находитесь в добром здоровье; вы свежи и так же хорошо сбережены, как и мой Эвтропий, Рим (Георг Лавер), 1471, in-folio. Ну! что вы скажете мне новенького? Ходили ли вчера на продажу у Сильвестра? За сколько он продал Champion des Dames Мартина Франка, Париж, Gaillot-du-Pre, 1530, in 8°, в фиолетовом сафьяне, lettres rondes?

- За 75 франков, - отвечал я ему.

- Я так и думал. И когда вообразить, что тот же самый экземпляр, в каталоге Лавальера под № 2795, продавался прежде не менее, как по двадцати пяти ливров девятнадцати су! Вот как век от века утроивается цена на книги! Как поживает М. R...?

- Он умер вчера вечером, - отвечал я.

- Боже мой! Что вы мне говорите? Я истинно огорчен этим; он был превосходный человек и отлично знал толк в старых книгах. Ну, вот и еще готовая к продаже библиотека! Наконец я могу достать себе Cumbalum Mundi Бонав. Деперье, Париж, Jehan Morin, 1537, который уже десять лет ищу и великолепный экземпляр которого, принадлежащий ему, блистал прежде в кабинете Геньята, при продаже коего дошел до 350 ливров, потом в кабинете герцога де Лавальер, откуда перешел в руки Тильярда за 120 ливров.

И старый библиоман устремил на меня глаза, блиставшие от радости.

- Кстати о Cumbalum Mundi, - сказал я ему, - вы знаете, что наш ученый друг хочет выдать у Сильвестра его новое издание, приумноженное ключом, нигде не напечатанным, и комментариями Variorum. Так как я помогаю ему в этом труде, то и прошу вас оказать мне услугу...

- Все, что вам угодно! - отвечал он с благосклонностью.

- Вот в чем дело. Вы один владеете изданием этой книги, напечатанным в Лионе Бенуа Бонненом, 1538, в маленькую осьмушку, готическим шрифтом; не можете ли вы доверить ее мне дня на три; мне нужно сделать в ней кой-какие справки; я буду беречь ее со всеми попечениями, какие только можете вы вообразить.

Я ожидал ответа, но ни слова. Лицо старика нахмурилось и побледнело ужасным образом; его губы сжались, как будто для того, чтобы противопоставить оплот напору огорчения, которое возбудила в нем моя нескромная просьба; его глаза еще более высказывали нравственную борьбу, которая ниспровергла все существо его. Устрашенный сим, я хотел позвонить; но он удержал меня за руку.

- Друг мой, это ничего! - сказал он мне. - Всякому другому я отвечал бы решительным отказом; но вы иное дело, я ни в чем не могу вам отказать. Возьмите требуемую вами книгу в моей запертой библиотеке, третью направо, на второй полке, заверните ее тщательно в бумагу по причине ее переплета, который есть chef-d'oeuvre Дезеля, и доставите ее мне в назначенное время.

Я благодарил его чувствительнейшим образом, ибо понимал всю великость принесенной им мне жертвы, которой просил у него единственно по обязанности, без всякой надежды на успех.

На другой день утром я принялся за это творение; и вот когда я делал свои справки, перенося глаза с драгоценного остатка древности, в половину раскрытого, на мою копию - кот мой (проклятое животное) вспрыгнул на бюро и ступил на библиографическую драгоценность своею лапою, не знаю чем-то запачканною. Для чего, презренный, не ступил он ею на какую-нибудь другую вещь! на мою книгу, даже на мое лицо! Я бы в половину тем огорчился. Он покрыл неизгладимым пятном второй лист книги. Обезумев и трепеща от ужаса, я сбросил ударом кулака проклятое животное в окошко и по старинной школьной привычке начал пробовать листок языком, как вдруг постучались у моей двери. Это был служитель моего друга библиомана; он принес мне письмо следующего содержания:

"Мой милый Франциск! Есть одно двойное латинское слово, которое начинается с С и М и которое беспокоит меня гораздо более, нежели Cholera Morbus. Это Cumbalum Mundi, которое вы взяли у меня вчера вечером. Ради бога пришлите мне его; ибо, признаюсь вам откровенно, с тех пор как я расстался с моею книгою, здоровье мое час от часу становится хуже. Сжальтесь над слабостию библиомана и приходите ко мне во всякое свободное для вас время".

Это письмо совершенно лишило меня ума: я вошел в свой кабинет и святотатственною рукою вырвал оскверненный листок, потом отдал слуге книгу. Я предполагал вознаградить его потерю, подарив ему одну не менее драгоценную книгу, когда он узнает о своем несчастии. Увы! он слишком рано узнал об нем!

В тот же самый вечер я пошел к нему, чтобы наведаться о его здоровье. Несчастный старик был при последнем издыхании. Увидевши меня, он приподнялся заговорить со мною; но снова упал, не могши произнести ни одного слова; оборотился ко мне и показывал пальцем на то место, где недоставало листа в Cumbalum Mundi, которое тогда лежало у него на коленах развернутое. Подле него у изголовья плакали две его дочери и старая женщина, на которой он был женат, несмотря на ее бедность, безобразие и необразованность, потому только, что она называлась Анною Гуттенберг и была родом из Майнца.

Послали за приходским священником; он пришел. В одной руке держал он златообрезный молитвенник, а другою опирался на изголовье умирающего, чтобы тихим голосом обратить к нему слово примирения. Библиоман был неподвижен; но вдруг с усилием протянул ослабевающую руку к книге священника, раскрыл ее и с любопытством, померкшими взорами рассматривал ее заглавие; потом его рука снова упала и он испустил слабый вздох. Священник пощупал у него пульс: библиоман был мертв.

Букинисты, переплетчики, его жена и дети много оплакивали его; но я всех более.

Фр. Мишель*

* (Франциск Мишель (1809-1887) - историк литературы, переводчик, один из знатоков старинной французской книги.)

Изобретение азбуки

Одно из индейских племен Северной Америки, назад тому несколько лет, представило любопытное зрелище целого ряда остроумных покушений создать для своего употребления систему письма и усвоить ее своему наречию. Это предприятие имело полный успех, который тем большую должен иметь для нас важность, что мы знаем, как часто в сем отношении древность была предметом бесплодных разысканий.

Американскому Кадму теперь шестьдесят пять лет от роду; он человек с важною наружностью. Депутация, посланная его народом (черокизами) в Вашингтон, доставила ему счастливый случай наблюсти нравы и искусства образованности; а его природный гений был создан понять и оценить их.

Самые умнейшие из черокизов приписывали сверхъестественную силу орудиям, посредством коих белые умели делать говорящие листы, бывшие для них непостижимым чудом. Все, что рассказывали касательно сего предмета, возбуждало в них величайшее изумление и долгое время было предметом постоянных размышлений Зееквагиама (Seequahyam). Одаренный умом менее легковерным и более проницательным, чем его собратия, он решился проникнуть сию тайну, и его усилия были увенчаны совершенным успехом. Боль в ногах, принудившая его оставаться в своей хижине в продолжение целого года безвыходно, уединение, в котором он находился, и бездействие, к которому был принужден, удивительно пособили ему в этом случае, дозволив без всякого помешательства предаться изысканию средств доставить своим соотечественникам благодетельный дар письма.

Он начал тщательно разделять все звуки своего языка. Это первое действие было не без трудностей, по причине различных оттенков произношения, которые так многочисленны во всяком еще не утвержденном определенными правилами наречии. Чтобы исполнить сие с возможным совершенством, он заставлял свою жену и детей повторять эти опыты. Когда он почитал себя совершенно убедившимся в справедливости своих наблюдений, то занимался тем, как выразить сии звуки знаками. Сперва он выбрал для сего фигуры птиц и различных животных и придал каждой из них идею звука. Но вскоре, найдя эту систему слишком затруднительною, оставил сии изображения и изобрел другие знаки.

Сначала он выдумал их до двухсот; но после, увидя, что такое число делало письмо слишком сложным, уменьшил их до шестидесяти, при помощи своей дочери, которая разделяла все его труды. Потом, решительно остановившись на этом числе, он исключительно занялся усовершенствованием изобретенных им фигур, чтобы сделать их удобными для начертания и различения. Сперва у него не было никаких инструментов, кроме ножа и гвоздя, которыми он вырезывал знаки сии на коре; но впоследствии времени узнал он чернила и перья; и с тех пор труды его очень облегчились.

Но главнейшее затруднение предстояло ему в том, чтобы убедить своих соотечественников принять его изобретение. Глубокое уединение, в коем Зееквагиам жил в продолжение долгого времени, возбудило в черокизах подозрение. Они смотрели на него, как на колдуна, занятого дьявольским искусством и имеющего дурные намерения насчет своих соотечественников.

Американский философ не допустил себя дойти до отчаяния и обратился к отличнейшим по своему влиянию мужам своего племени. Уведомивши их об открытии им великой тайны, подобно белым, оковывать слова через письмо, он просил их, чтобы они сами ознакомились с его изобретением. В их присутствии его дочь, бывшая до того времени единственною его ученицею, написала произнесенные ими слова; и все они были приведены в большое удивление, когда она прочла их потом. Тогда Зееквагиам просил их, чтобы ему было дозволено выбрать из своего племени несколько молодых людей, которым бы он мог сообщить свою тайну. Хотя подозрения на его счет еще не были совершенно истреблены, но несмотря на то, ему доверено было несколько учеников. По прошествии немногих месяцев он известил, что ученики сии в состоянии подвергнуться публичному испытанию. Их всех развели в разные стороны и получили неоспоримые доказательства их знания: они все умели оковывать слова и, подобно белым, делать говорящие листы. Радость племени была жива, как все страсти диких. Назначен был торжественный праздник, которого героем, разумеется, был Зееквагиам. Черокизское племя гордилось, что владеет человеком, который, казалось, от самого Великого Духа получил его божественные качества.

Зееквагиам не ограничился изобретением азбуки. Он изобрел также знаки для чисел и вместе первые четыре арифметические правила, для коих придумал и названия.

Тот же самый дикарь сделался живописцем, силою собственного своего гения. Никогда не видавши кистей, он наделал их из шерсти диких животных. Его рисунки были грубы, но показывали большие способности. Механические искусства также не были ему чужды. Он был кузнецом в своем племени и потом сделался мастером золотых дел. Очень понятно, как пребывание в таком городе, каков Вашингтон, было выгодно для подобного гения. Вырезали пуансоны его азбуки, и теперь Нью-Ечотская газета, называемая Черокизским фениксом, издается в два столбца, из которых один печатается на черокизском языке, буквами, изобретенными американским Кекропсом, а другой на английском. Первый лист сей газеты показался в половине февраля 1828 года. [...]

Некоторые черты из жизни доктора Свифта

Свифт, бывший приходским пастором, доктором, ректором, проповедником, и что всего выше, английским Рабле (Rabelais), сказал однажды на катедре пред многочисленным и блистательным собранием: "Есть три рода гордости: гордость происхождение ем, гордость богатством и гордость умом. Я не буду говорить вам о последней: между нами нет никого, кто бы мог упрекать себя в подобном пороке".

Однажды, путешествуя пешком, он пришел вечером в один торговый город, в котором и решился провести ночь. Все трактиры были заняты, потому что это было накануне ярмарки этой стороны. Шутливый доктор мог найти только худую харчевню, в которой, за недостатком порожней постели, был принужден ночевать вместе с одним арендатором, прежде его прибывшим. Хотя он и был раздосадован этою неприятностию, однако скрыл свое неудовольствие. Едва они улеглись, как мызник, которому что-то не спалось, вздумал начать разговор. Он уведомил своего постельного товарища, что он имел счастие накануне того дня сделать многие хорошие покупки. "Что касается до меня, - отвечал Свифт, - то я не так счастлив, как вы; мне удалось прицепить их не более десяти со времени открытия заседаний". - "Как прицепить? Какое же ваше ремесло?" - "Иногда очень хорошее; я палач здешнего графства". - "Возможно ли! Вы палач!" - "Да, и я надеюсь в ближайший вторник еще повесить в Тибурне человек девять, из которых один будет даже четвертован".

Тогда приведенный в ужас мызник, не слушая более, бросился с постели, выбежал из дверей спальни и перебудил весь дом. Прибежал хозяин. "Что с вами сделалось?" - спросил он мызника. "Что со мной сделалось? Черт возьми!.. Вы плут! вы положили меня спать с палачем; и я только теперь узнал об этом. Разве поступают так с честными людьми? Отворите мне поскорее ворота, чтобы я мог убежать из этой бесчестной лачуги". Трактирщик, почитая этого человека сумасшедшим, выпроводил его почти нагого на улицу; а английский Рабле, довольный своею шуткою, спокойно проспал до самого утра.

Хотя доктор Свифт имел характер грубый и надменный, однако тем не менее был добрый и веселый человек. Однажды, находясь в своем деканстве, он сидел в своей комнате у окна, которое по причине холода было закрыто, и приметил на дворе женщину, которая униженно просила у крыльца его служителя, чтобы он вручил своему господину бумагу. Слуга принял бумагу с наглым видом, развернул ее и отдал назад женщине, говоря, что его господину некогда думать о ее просьбе. "Что ты там говоришь? - тотчас вскричал доктор, отворив окошко. - Молчи, плут, и введи ко мне эту даму". Слуга, который думал, что его никто не видит и не слышит, был приведен в замешательство и немедленно повиновался.

Свифт вежливо принял женщину, заставил ее сесть и приказал своему лакею принести чего-нибудь прохладительного. Когда тот исполнил его приказание, он сказал ему: "С какого времени позволил я тебе открывать бумаги, адресованные на мое имя, и делал на оные отказы тем, кто подаст их тебе? Ты знаешь, плут, что я не один раз бранил тебя за твое пьянство, ложь и за глупости; но теперь, когда я увидел, что ты не имеешь человечества, я сгоняю тебя; собери свои пожитки, возьми жалованье, и чтоб тебя более здесь не было". Слуга повиновался; и после тщетных просьб о хорошей рекомендации со стороны доктора решился наняться на одном корабле, где и служил пять лет. Когда же кончился срок его службы, то он не желал снова вступить в такое обязательство: состояние слуги казалось ему приятнее. Он опять пошел к декану и умолял его об аттестате, признаваясь в своих погрешностях и уверяя, что пятилетняя служба на корабле исправила его. Доктор приказал подать себе перо, чернил, бумаги и написал следующее:

"Такой-то, податель сего, служил у меня год. В продолжение сего времени он оказался пьяницею и лжецом, почему я сослал его. После сего он служил пять лет матросом; я не могу сказать, до какой степени морская служба исправила его нравственность, и предоставляю это открытие проницательности тех, которые захотят принять его себе в услужение. Свифт.

29 генваря, 1739".

Экс-матрос, снабженный сим странным аттестатом и лишенный всякого другого свидетельства, приехал в Лондон и представился славному Попе*, который узнал почерк доктора. Уверившись, что податель письма действительно был тот человек, о котором говорилось в этом письме, Попе принял его к себе в услужение, в котором и держал его до самой своей смерти.

* (Александр Поп (1688-1744) - английский поэт. Друг Джонатана Свифта.)

Вот другой род наказания менее строгого, но не менее оригинального, как и предыдущее, которое определил доктор одной из своих служанок.

На жене Свифта, мисс Стелле Джонсон, лежала обязанность нанимать служанок для своих услуг, и она, принимая их, предупреждала, что ее муж будет давать им только два приказания: чтобы они запирали дверь, когда будут входить в комнату, и опять попечительно затворяли ее за собой, когда будут выходить. Одна из служанок пришла однажды к Свифту просить у него позволения идти на свадьбу своей сестры, которая должна была праздноваться в тот день в десяти милях от Дублина. Доктор не только согласился на то, но присовокупил, что он даст ей свою коляску и отпустит с нею лакея кучером. В радости от такой милости служанка забыла затворить за собою дверь, выходя из комнаты. Спустя четверть часа декан приказал одному слуге сесть на лошадь и скакать во весь опор за молодою девушкою, чтобы заставить ее немедленно воротиться назад. Она проехала уже половину дороги, когда служитель догнал ее и объявил ей непременную волю господина. Должно было повиноваться, хотя и с большою неохотою. Она вошла к Свифту с весьма оскорбленным видом и просила его удостоить ее своими приказаниями. "Я для того воротил тебя, - отвечал он, - чтобы посоветовать тебе затворять за собою двери". Потом, не желая слишком далеко простирать наказания, позволил ей снова отправиться в дорогу.

Образ его путешествования происходил от его странного характера: иногда он нанимал для того публичные коляски; но всего чаще путешествовал пешком с книгою в руке. Когда же углублялся дорогою в чтение, то продолжал свой путь до самой ночи, не переставая читать и не останавливаясь ни обедать, ни отдыхать. Однажды, когда он, по своему обыкновению, с служебником в руке, шел пешком из Дублина в Витерфорд, в сопровождении того самого служителя, о котором мы говорили выше, то повстречался с одним старым ирландским господином, жившим по близости того места. Этот господин, не зная Свифта, спросил из любопытства о его имени у слуги, который следовал за ним в некотором расстоянии. Слуга, бывший почти таким же оригиналом, как и его господин, или сделавшийся таковым у него в услужении, отвечал ему: "Это декан Святого Патрика, и я служу ему за мои грехи..." - "Но куда вы теперь идете?" - возразил дворянин... - "Прямо на небо!!" - отвечал служитель. Удивленный дворянин сказал ему, что он его не понимает; тогда сей последний отвечал, не запинаясь: "Однако ж нет ничего яснее: мой господин молится, а я пощусь; куда же, по вашему мнению, как не на небо, приходят с постом и молитвою?" Старый господин отклонил их от сего пути, зазвав доктора Свифта в свой замок.

Когда доктор Свифт посещал в Англии своих друзей, то обыкновенно проводил некоторое время у Попе в Твиккенгаме. Там всякий день, после обеда, он украдкою уходил от компании, для, того чтобы посещать одного лишенного ума человека. Казалось, что он заблаговременно хотел освоиться с тем состоянием, которое некогда долженствовало быть его собственным уделом. Этот великий гений, любивший разговаривать с сумасшедшими, основал гошпиталь для сумасшедших и сам умер сумасшедшим. Он рано узнал о недостатке своего физического сложения и очень философически рассуждал о своем безумии. "Это, - говорил он, - делает стыд не человеку, а природе, и похоже на хороший клинок в худых ножнах". Он не признавал справедливым определение, вследствие которого человек есть разумное животное; а утверждал, что его должно называть rationis сапах (способный быть разумным).

Страсть к альбомам (Генриха Монье)

(Анри Монье (1799-1877) - французский писатель, рисовальщик. Сотрудничал в юмористических изданиях. В своих произведениях подвергал осмеянию нравы мелкой буржуазии.)

Происхождение альбомов теряется в самых отдаленных временах; они начались в Германии. Когда кто-нибудь предпринимал продолжительное путешествие, то было в обыкновении, чтобы он отсылал к своим друзьям книгу, которая должна была заключать в себе рисунки, стихи или музыку; к сему присовокуплялись еще семейные письма. В отдалении от родной стороны эта книга делалась товарищем путешествия, другом. В те минуты тоски, когда душа так нуждается, чтобы вылиться наружу, когда вы сами мечтаете о душе, которая могла бы вас понимать, раскрывая подобный альбом, вы с удовольствием находите своих друзей, советы матери, нежные попечения милой сестры или письма женщины, которую любили в первый раз. Это была некоторым образом книга сердца, заключавшая в себе воспоминания о всех драгоценнейших склонностях и связях наших.

Но мысль первых учредителей альбомов мало-помалу затерялась: они сделались сборниками дружеских рисунков и вскоре потом сборниками очерков, купленных в лавках, а всего чаще вымученных докучливостию у небрежной щедрости артистов.

Потом наступило время любителей, сей ужасной касты, которая большую часть своей жизни употребляет на финансовые проделки; которая часа два забавляется каким-нибудь предметом искусства, как ребенок игрушкою, которую разбивает или бросает, увидя другую. Это класс людей во сто раз нестерпимейший класса продавцев мелких картин: они обращаются с вами как будто с равными себе, считают себе дозволенным право гражданства с вами, потому что заказали вам картину; везде, как у себя дома, обо всем судят и рядят, и бог знает как судят! Они приходят утром в вашу мастерскую, как комиссионеры в купеческую контору, и уходят не прежде обеда. Веселые, нескромные, беспечные, они объявляют вам о цене лошадей, экипажей и других модных безделушек, опрокидывают ваш станок, надписывают свои имена на гипсе и беспрестанно утомляют вас своим ничтожеством. Такова, с небольшими исключениями, секта мнимых любителей*.

* (Некоторые истинные друзья искусства и художников, которых число впрочем весьма ограниченно, умеют ободрять молодых артистов, спасать их от холодности к своему искусству, от бедности, им угрожающей, и руководствовать в первых робких опытах. При начале поприща, слишком рано для меня закрытого, я всегда отдавал должную справедливость одному из сих просвещенных друзей искусства, коего скромность препятствует мне объявить моим старинным товарищам о его имени и которому я обязан вечною признательностью. Соч.)

Этот продолжительный и бесконечный ряд скитальцев возник внезапно, назад тому пять или шесть лет, в то время, когда занятие искусством доставляло средства жить тому, кто посвящал себя оному. Любители сии забрали себе в голову торговать между собою рисунками: и если кто-нибудь из них покупал себе рисунок, то дня через два продавал его за цену вчетверо большую той, за которую он приобрел его от своего собрата. Другие менее оборотливые теряли здесь значительные суммы.

Сей род контрабанды был терпим артистами, которые каждый день из уст самих барышников, как будто на бирже, узнавали об успехе своих произведений. В самом же деле сии последние весело решались поступать так, как им было выгодно, и очень хорошо обрабатывали свои дела, строя себе домики, покупая лошадей и своры собак, мечтая о богатых наследницах, на которых никогда не женились, и таким образом приготовляя себе в будущем горесть сложить с себя весь сей прекрасный блеск и снова осведомляться у своего портного подобно Дон Жуану в Празднике Петра (Festin de Pierre) о г-же Диманш.

Однако ж вскоре сии посетители мастерских перестали находить в том свои выгоды; горячка альбомов продолжала пожирать их, но требования артистов возвышались вместе с модою по мере их нужд: надлежало прибегнуть к помощи пронырства. Тогда они начали давать обеды, на которые приглашали только тех живописцев, кои рисунки еще не блистали в их альбоме. За десертом, как будто за общим столом в трактире, хозяйка дома принималась собирать свои недоимки; она обводила взорами вокруг стола и тем как будто бы давала знать своим гостям о плате, которая следовала за предложенный им обед.

В то время, когда все уходили в гостиную, где подавался кофе, столовая превращалась в рабочий кабинет: и, по одному условленному знаку, артисты находили на круглом, широком, хорошо освещенном столе, готовые картоны, карандаши, кисти, ящики с красками и прочие принадлежности рисования.

Ничего не может быть любопытнее и смешнее этих собраний, этого маленького соперничества налицо, этих заранее придуманных экспромтов, этих ложных и надутых комплиментов, кои так редко бывают искренни и делают как будто бы поневоле. За всем этим следуют заказы даром, разумеется, от хозяина дома для альбома г-жи П***, для альбома г. Б***, для альбомов господ музыкантов, ибо здесь также бывает и музыка.

Женщины и мужчины садились в одной из гостиных, слишком тесной, чтобы вмещать в себе и осьмую часть из них: остальные находились позади рисовальщиков в соседних комнатах. Потом приближался с смелою походкою и самодовольным видом какой-нибудь толстый, широкоплечий господин, с чудовищными бакенбардами, с геркулесовскими икрами, и, извиняясь внезапною хриплостию, затягивал громким и пронзительным голосом: Non, non, Colin n'aura pas mon ruban! - песню, которой и слова и музыка принадлежат тому же самому толстому господину, посвятившему их своему другу М***, также неизвестному, как и их автор. Потом, среди волн ничтожества, громоздящихся в дверях зубоскальства приходящих и уходящих, аккомпанемента, производимого отворяющимися и затворяющимися дверьми и голосом лакея, докладывающего о прибытии г-жи Д ***, он завывает в сотый раз, без всякой просьбы со стороны любезного общества, каватину из Севильского цирюльника. И вот г-жа Д***, дурная, покрытая морщинами, с головою, разубранною в перьях, с черными, сухими и открытыми плечами, пробивается сквозь прочих женщин, чтобы дойти до своего места, оставленного ей подле хозяйки дома, покинув своего благородного супруга в соседней комнате, расценивать от всей души и из всей гортани заседания палаты, публичные дела или курс биржи. Его ум все умеет обнять; он будет говорить вам и об изящных искусствах и о политической экономии, не обращая внимания на толстого виртуоза, который с непоколебимым хладнокровием обращает к нему свои глаза в положении блаженного, пришедшего в энтузиазм, и оканчивает свою длинную песню при рукоплескании всего собрания, восхищенного тем, что с ней все кончилось.

В антрактах музыкальных пьес дамы входили по временам к рисовальщикам. "Ах! вот без сомнения профиль г. де Лаброссера!" - "Это дерево, маменька!" - говорит маленькая девочка. "Это г. Дефельи". - "Внутренность фермы". Затем следовали общие места. "Вы, сударь, быстры, как молния. Я так же рисовала в пансионе. Если б я только захотела заняться, а то у меня были чрезвычайно большие способности". - "Я прошу позволения показать вам рисунки моей дочери и моего Анатоля, дитяти шести лет: это истинно удивительно!"

Вот бледный и белокурый молодой человек, с лорнетом в руке, чтобы сказать что-нибудь пленительной молодой женщине, которую ведет под руку, находит, что живопись есть приятное развлечение. Немного далее, член торгового общества, агент биржи, который своею правою рукою держится за выемку своего белого жилета, а левою потряхивает своими широкими подвесками, дабы вмешаться в разговор, уверяет, что охотно бы отдал палец одной из своих бесполезных рук, чтобы быть в состоянии так же хорошо рисовать; но это одна вежливость с его стороны, ибо на другой же день после того он спрашивал у Тортони, говоря о произведениях Шарле и Белянже: кто мог купить все эти глупости?

После всех подобных мнений, высказанных об искусстве, следовали заказы. Сколько раз видал я, что бледные артисты кусали в досаде губы, видя, как иная красавица складывала вчетверо прекраснейшие рисунки, клала их в ридикюль и завязывала в конец платка! Слишком счастливы те, которые не находили их, изрезанных детьми, валяющихся в прихожих!

Таким же точно образом делались приглашения в деревню, в окрестности, в департамент, в чужие края. Артист, восхищенный поездкою, узнавал накануне, часто даже в самый день отъезда, что дилижанс будет проезжать милях в трех от поместья. В три часа утра он оставлял коляску, в пять прибывал к воротам замка с своей поклажей и принужден был скучать, ожидая пробуждения благородных хозяев. Так проживал он по два или по три месяца, срисовывал древний замок со всех сторон, снимал виды окрестностей и в заключение предпринимал обратный путь в столицу с пустым портфелем и кошельком, груз коего доставался лакеям.

Мода на альбомы прошла, как некогда мода на панталоны а canons, на фижмы; любители пустились сами заниматься рисунками, которые, по их мнению, гораздо лучше рисунков их учителей. Короче, теперь не покупают более ни картин, ни рисунков.

Я знаю одного почтенного любителя, ученого критика, разборчивого собирателя драгоценных произведений искусства всех времен, который один увековечил предание об альбомах. Не с мелочными идеями, против коих я восставал невольно в сей статье, составил он свое собрание рисунков; в его коллекции видна разборчивость, по несчастию, слишком редко встречаемая достойными художниками, кои часто находятся в сообществе не совсем завидном. Отличающиеся талантами артисты всех наций обогатили его альбом, достойный остаться единственным памятником в своем роде. Сверх того, какой предмет изучения для тех, кои одарены чувством изящного! Как усладительны должны быть часы, проводимые в рассматривании сих опытов гения! Альбом, о котором я говорю, есть сборник рисунков, приложенный к единственному существующему экземпляру полного собрания творений Лафонтеня. Любитель, коему принадлежит сей альбом, есть г. Феллье; он и сам занимался литературой, подписывая статьи своим анонимом.

Один человек, именно содержатель ресторации в улице Валуа, господин Руже, воспользовался переворотом, произведенным в искусствах нашими политическими переменами и внутренними раздорами. Он обозрел в последовательном порядке всех своих прежних клиентов. Все замечательные современные лица ходят к нему, с пяти часов вечера до семи, забывать свои мечты о славе и богатстве, приглашения к обеду и покровительство любителей альбомов.

предыдущая главасодержаниеследующая глава







© REDKAYAKNIGA.RU, 2001-2019
При использовании материалов активная ссылка обязательна:
http://redkayakniga.ru/ 'Редкая книга'

Рейтинг@Mail.ru

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь