Биографии русских писателей в "ЖЗЛ" (Сахаров В.)

Идея русского жизнеописания родилась у истоков отечественной культуры. Масштабы этой культурной, научной и литературной проблемы таковы, что мы, конечно же, будем не раз, обращаясь к очередным биографическим книгам серии "Жизнь замечательных людей" о писателях, задумываться вместе с тем и о происхождении капитальной идеи, в основу этой серии положенной. Очевидно, что сама идея цикла биографий замечательных русских писателей (и не только их) возникла и напряженно обдумывалась уже в пушкинскую эпоху, в классический период отечественной литературы. И потому эту идею смело можно назвать классической. Мы хотим сделать попытку рассмотреть некоторые аспекты этой самостоятельной, специфической идеи нынешней серии "ЖЗЛ", основанной А. М. Горьким, рассмотреть проблемы существующей как бы "серии в серии" - ряда биографий русских писателей. В нашу задачу не будет входить подробный разбор всех книг по этой теме. Мы лишь постараемся выявить саму суть этой идеи, используя для этого необходимый материал.

У истоков идеи серии биографий стоит много самобытных людей пушкинской поры, и среди них - Владимир Даль. Вот какую примечательную мысль он как-то высказал: "У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?^*" Как видим, идея была правильно понята, едва она забрезжила.

^* (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 2, с. 226.)

Даль задумался о том, что нам необходимы крепкая культурная память и устойчивое национальное предание. И именно поэтому нужны жизнеописания замечательных людей России, точнее - их органичное сцепление, русский Плутарх, то есть та же серия "ЖЗЛ", книги, достойные встать рядом с написанной Вальтером Скоттом биографией Наполеона, книгами о Байроне, Вольтере и т. д. Речь шла именно о русских жизнеописаниях, о биографиях самобытных русских личностей - писателей, художников, актеров, вообще деятелей культуры. И тут Даль, понятно, был не один: стоит вспомнить хотя бы его друга, даровитого писателя пушкинской эпохи Владимира Одоевского, говорившего: "Судьба лучших людей - корень Русского просвещения и литературной славы"^*.

^* (Русская литература, 1969, № 4, с. 187.)

Конечно, рядом с этими замечательными людьми стоит Пушкин, и недаром их мысли взяты нами из воспоминаний о нем. Говоря о серии "ЖЗЛ", мы прежде всего должны назвать это имя. Именно потому нет еще хорошей биографической книги о Пушкине, что он стоит в центре проблемы, и для того чтобы понять неуловимую пушкинскую личность, нужно увидеть проблему русского жизнеописания во всей ее сложности.

Зал новых поступлений Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина

Конечно, многое для появления такой книги уже сделано: выпускаются пушкинские сборники, вышли двухтомник мемуаров о поэте и биобиблиографический словарь Л. А. Черейского, ценнейший пушкинский выпуск "Прометея", готовится новое академическое собрание сочинений и брезжущая в далекой перспективе "Пушкинская энциклопедия". Но нет пока идеи, способной организовать, должным образом выстроить весь этот пестрый материал, соединить факт, человеческий документ с преданием.

Последнее тоже важно, хотя к преданию о Пушкине, третируемому иногда как недостоверный анекдот, относятся без должного внимания (здесь стоит вспомнить печальную судьбу несправедливо изъятых из научного обращения знаменитых записок А. О. Смирновой-Россет, написанных ее дочерью на основе дневников матери и записей "разговоров" этой приятельницы Пушкина и Гоголя). Однако современник поэта не случайно говорил о литературе той поры: "История ее хранится не в одних книгах, но и в преданиях"^*. Без верного понимания пушкинского предания мы не можем создать жизнеописания поэта, не преодолеем ту примечательную разноголосицу мнений, о которой другой современник Пушкина сказал: "Прислушиваясь к современным толкам и суждениям о нем, невольно удивляешься их несходству"^**. Жизнеописание Пушкина должно выявить причины и характер этой разноголосицы. Этого пока нет, но к этому надо идти. Благо Пушкин здесь, как всегда, указывает нам центральную дорогу, отнюдь не ограничивая сферу индивидуальных исканий.

^* (Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869, с. 116.)

^** (Раич С. Е. Воспоминание о Пушкине.- Галатея, 1840, № 10, с. 182.)

В частности, он указывал нам ее своими гениальными суждениями о Ермолове и Грибоедове в "Путешествии в Арзрум". Это именно русские жизнеописания в миниатюре; там, несмотря на краткость, сказано все, и из сказанного остается лишь разворачивать пушкинскую мысль, которая в этих фразах сжата, как пружина, с невероятной творческой силой и искусством, перекликается с классической идеей русского жизнеописания и вполне раскрывает нам личности этих великих людей - полководца и писателя.

Здесь приоткрывается тайна пушкинского метода соединения, казалось бы, несоединимых черт замечательной личности, понимания, без которого нельзя написать биографию самого Пушкина. Этот метод, по-видимому, единственный, ибо он требует полноты биографического материала, а не произвольного его подбора, не допускает "ухудшения" или "улучшения" жизни замечательного писателя. После Пушкина невозможно, например, говорить о духовной трагедии Грибоедова, хотя сам он касается этой темы с необходимым вниманием. И все же о Грибоедове и его судьбе сказано с полной ясностью: "Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна"^*. Какой уж там трагизм! И здесь же сказано о необходимости написания биографий русских замечательных людей. Отсюда берет начало идея серии "ЖЗЛ".

^* (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1978, т. 6, с. 452.)

Тема эта чрезвычайно занимала Пушкина, и здесь стоит вспомнить его упорные просьбы к друзьям создавать жизнеописания славных современников (Вяземскому - написать жизнь Карамзина, Денису Давыдову - биографию героического Н. Раевского, Плетневу - жизнь Дельвига и т. д.). Поэт сожалел о том, что Грибоедов не оставил записок - ценнейшего источника для жизнеописания. Он первый оценил роль документа в художественной биографии (см. его суждения о записках Фуше, Байрона, Наполеона), понял великое значение изустного предания, "анекдота" о замечательном писателе и сам собирал предания, расспрашивал князя Юсупова о Вольтере, Бомарше, Фонвизине и изучал знаменитый юсуповский "штамбух" - книгу, где записаны были "разговоры" великих остроумцев XVIII столетия. Пушкинские пометки на полях биографической книги Вяземского о Фонвизине и сегодня особо интересны и весомы, ибо это не поучения, а осторожное, но уверенное в своей правоте указание дороги. Пушкин благословил биографа Фонвизина на написание этой книги, и он же, как бы остужая возмущение либерала Вяземского весьма резкими суждениями Фонвизина о французских просветителях и западноевропейской действительности, спокойно его вопрошал: "Но если это правда?.. Отзыв очень любопытный и вовсе не оскорбительный"^*.

^* (Новонайденный автограф Пушкина. М.; Л., 1968, с. 38, 42.)

Сюда же стоит присоединить краткие, но точные пушкинские суждения о Вольтере (неожиданно на первый взгляд, а на самом деле вполне органично совпадающие с инвективами "Поэзии и правды" Гёте) и Байроне, дающие неожиданную точку зрения на жизнь замечательной творческой личности. Пушкин уточняет саму идею жизнеописания замечательных людей. И это не только проблема пушкиноведческая, филологическая. Это одна из основных проблем русской культуры, и именно поэтому мы сегодня будем о ней говорить. Ибо судьбы замечательных русских писателей разъясняют движение культуры, ее таинственный закон.

Новый корпус научной библиотеки Томского государственного университета. Настенная роспись художника Вадима Кулешова

Пушкин напоминает нам о том, что каждая национальная культура и каждая замечательная личность обладают собственной логикой и что в биографической книге, как и в жизни, эти две родственные логики неразрывно связаны. И потому в нашем разговоре речь может идти об одном: о совпадении идеи серии с этой двуединой логикой, о подходе редакции и авторов к проблеме биографии - правильный он или нет. Мы можем и должны строго судить об ошибках книг серии, о вещах неудачных, но не надо путать две разные вещи - частные промахи и непонимание центральной идеи издания. Иначе под кружковыми эмоциями и критическими наскоками на отдельные не понравившиеся нам книги и страницы будут похоронены трезвые мысли о главной культурной работе издания - выполнена она или нет. Надо выяснить, занимается ли эта популярнейшая книжная серия точным отбором имен, тщательным и нелицеприятным восстановлением окружающего замечательную личность социального и культурного контекста, в данном случае - русского контекста.

Сразу скажу, что, на мой взгляд, центральную свою задачу редакция и авторы серии "ЖЗЛ" выполняют.

Стоит подробнее поговорить об авторском отношении к выбранному персонажу, - тому или иному замечательному русскому писателю. Как показывает опыт, разговор этот не праздный.

Недавно мне довелось присутствовать на праздновании юбилея Чехова, писателя, исследованного и зачитанного до дыр и именно потому вдвойне таинственного и замкнутого, человека, чья личность и культурная роль в значительной мере пока от нас закрыты, несмотря на успехи ученых чеховедов. И в этом юбилейном собрании один из выступавших сказал, что Чехов настолько велик, что может быть прочитан по-разному.

Это очень интересная идея, хотя ясно, что она не чеховская и не пушкинская и всецело принадлежит современному сознанию. К ней можно добавить еще одну мысль: Чехов настолько велик, что имеет право быть прочитанным и понятым правильно. Ибо он никогда не писал и не думал по-разному, он был чрезвычайно цельной, твердой в своих принципах личностью, замечательным русским человеком и думал и писал всегда одно. Читая сегодня этого замечательного своей цельностью писателя "по-разному", мы только демонстрируем свою ограниченность. Это верно и в отношении других даровитых русских писателей, чьи биографии вышли в последнее время в серии "ЖЗЛ". С этой точки зрения мы и должны смотреть на издание книги и решить для себя, правильно ли поняты эти замечательные творческие личности и поняты ли они вообще.

Фойе Государственной библиотеки Грузинской ССР им. К. Маркса

Я коснулся этой проблемы чтения великого писателя "по- разному", потому что для современного критического сознания всегда существует соблазн прочесть классического писателя "по-своему", "по-новому". Ибо "прочесть" его личность и творчество правильно и во всей полноте - слишком большой, многолетний труд. Такие кропотливые раскопки иногда кажутся неблагодарными. Легче, быстрее и выгоднее соригинальничать или, как говорил остроумный Иван Горбунов, образованность свою показать: написать о Пушкине как о полифонисте и т. д. и т. п. Рядом с классической идеей русской биографии в XX веке возникла теория интерпретации^*. В кинематографе эта теория, должным образом популяризированная, выразилась в так называемых "авторских", "режиссерских" фильмах, в театре - в "режиссерских" спектаклях. А в литературоведении и в биографическом жанре, о котором мы говорим, идея интерпретации привела к созданию "авторских" книг о выдающихся русских писателях.

^* (Об этом писал М. Эпштейн.- Вопросы литературы, 1975, № 2.)

Какова же эта идея? Лучше всего ее сформулировал теоретик авангардизма Томас С. Элиот, сказавший о конечном результате интерпретации: "Вместо постижения вам предлагают легенду"^*. Таких "легендарных" биографий русских писателей, вроде скандальной книжки американца С. Карлинского о "сексуальном лабиринте" Гоголя, появилось на Западе множество. Есть они и у нас (сказывается, как нам кажется, весьма влиятельная традиция "гнуть" факты жизни писателя, подгоняя их к своей схеме). Одни жизнеописания сознательно "улучшаются", другие (например, замечательного поэта и счастливого, веселого, несмотря на болезнь и удары судьбы, человека, Николая Языкова) ухудшаются, но метод и тенденция одни и те же: борьба с логикой культуры.

^* (Элиот Т. С. Назначение критики.- В кн.: Писатели США о литературе. М., 1974, с. 157.)

Очевидно, что всюду здесь речь идет о насильственном наложении очередной модной идеи на живой организм, который всегда богаче налагаемой плоской схемы. Идея интерпретации, порождающая "авторские" биографии, - это, в сущности, идея эстетического насилия. Так ее и надо называть, а потом уже говорить, во имя чего это насилие совершается.

Необходимо сказать со всей ясностью, что такого рода "новые прочтения" и "авторские" книги, где самодовольный автор намеренно заслоняет и произвольно "препарирует" своего героя, менее всего допустимы именно в серии "ЖЗЛ". В этом издании автор - не "героический тенор", поющий, в сущности, о себе и полощущий свое драгоценное горло именами Чехова, Пушкина, Гоголя. Здесь в идеале должна господствовать идея служения, служения национальной культуре, литературе, замечательной личности, их многосмысленной логике развития. Идея эта, как и сама идея "ЖЗЛ", - классическая, сформулированная тем же Пушкиным, писавшим Вяземскому: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением"^*. Вот основной закон для автора биографии замечательного русского писателя, пишущего книгу для серии "ЖЗЛ".

^* (Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 10, с. 148.)

У этой серии должны быть именно законы, правила написания биографии; и эти законы должны быть обязательны для автора, должны, может быть, налагать на него вполне конкретные ограничения. Потому что для написания биографии выдающегося русского писателя одного вдохновения и таланта мало; автор должен понимать, о ком и для кого он пишет, и знать то, что идея должна быть точна и что его личные гипотезы и догадки никогда не должны погребать под собой идею служения, логику личности при всей необходимой беллетризации и литературности.

Иногда авторы серии забывали о том, что личность писателя, а не только его писания должны быть в центре их внимания, и превращали жизнеописание самобытного творческого человека в занимательное литературоведение. Поэтому о серии "ЖЗЛ" писалось, и не без основания: "Она не сумела развить художественную силу документа, потому что интерес в ней был перемещен с самой личности на то, чем она в истории стала знаменита. Это незначительное на первый взгляд отличие подавило факт не хуже монтажа и перевело весь жанр из документального образа в художественную публицистику, пропаганду ценных человеческих свойств"^*. А если автор хочет подарить нас новой интерпретацией "Горя от ума" или образа Катерины, то он пришел не в ту редакцию - для "ЖЗЛ" надо писать о Грибоедове и Островском, их самобытных личностях и судьбах.

^* (Палиевский П. В. Литература и теория. М., 1979, с. 143.)

Никогда не надо забывать о логике жанра, и здесь мне бы хотелось напомнить о глубокой книге Игоря Золотусского "Гоголь", которая подтверждает правильность идеи служения и существенную неправду идеи интерпретации. Книга эта поднимает огромный материал о личности и произведениях Гоголя. Нельзя сказать, что этого материала специалисты не знали. Конечно, знали. Но он одинаково мешал самым разным концепциям. Поэтому со многими фактами обошлись по принципу вычеркивания. Золотусский извлек эти факты из сознательного забвения и сопоставил их, и многое в личности и творчестве Гоголя стало хорошо видно и понятно. Книга эта показывает личность Гоголя в более четких, уточненных очертаниях, нежели те, которые мы до сих пор видели и знали по разным описательным "поэтикам", трактующим писателя как набор приемов.

Сама биография Гоголя рассматривает великого и весьма загадочного человека (а речь идет прежде всего о человеке), который остался один, без Пушкина, и в конце концов был раздавлен собственным художественным гением и своей непосильной культурной задачей. И несмотря на свою трагическую гибель и неудачи, Гоголь предстает здесь во всем величии. Автор рисует перед нами громадную значимость этого творчества и этой великой жертвы.

В читальном зале сельской библиотеки колхоза имени Т. Шевченко Тернополъской области

В то же время у И. Золотусского, как и у всякого талантливого человека, был и немалый соблазн парадоксального личного суждения, был соблазн "авторской" книги, соблазн интерпретации, и он не всегда этого избегает в трактовке "Мертвых душ", даже в трактовке важнейшей темы "Гоголь и Пушкин". И здесь мера служения логике гениального творчества, служения личности замечательного писателя иногда нарушается. Гоголь искусственно "приподнят" над всеми, и даже над Пушкиным, и весьма субъективно прочитан и объяснен. Здесь есть и весьма заметное стремление автора книги блеснуть оригинальностью идей и мнений, себя показать - за счет Гоголя.

Иногда эти хлесткие фразы, новое выражение, "новое прочтение" уже прочитанных нами вещей кажутся диссонансом, мешающим общему хорошему впечатлению от книги, которое к концу чтения усиливается, ибо, автор, как говорится, "расписался".

Хочется сказать и о научном, филологическом контексте, в котором книги серии "ЖЗЛ" о русских писателях появляются. Почему в последнее десятилетие серия в этом отношении стала значительно богаче, интереснее, хотя и спорнее в то же время?

Появилось множество новонайденных текстов, мемуаров и документальных фактов, существенно уточняющих наши представления о выдающихся русских писателях и позволяющих лучше разглядеть классические идеи, явления и личности в их исторической динамике. Они настойчиво просят слова и требуют систематизации и новой оценки старых вещей. Даже взятые сами по себе, без какой-либо новейшей научной оценки, эти биографические материалы представляют огромный интерес, чрезвычайно занимательны. Ясно, что здесь интерес не только исторический, он воспитывает и проясняет современное сознание, заставляет его трезвее и глубже заглянуть в свое прошедшее и настоящее и увидеть их коренную связь. Это освобождает идею русского жизнеописания от навязанных ей ранее схем. Здесь стоит вспомнить о "Русском архиве" П. И. Бартенева, опубликовавшего в своем уникальном журнале множество и по сей день не утративших своей ценности материалов для русских жизнеописаний. И лучше всех оценил смысл этой культурной работы Тютчев, писавший Бартеневу: "По-моему - ни одна из наших современных газет - не способствует столько уразумению и правильной оценке настоящего, сколько Ваше издание, по преимуществу посвященное прошедшему"^*. В этих словах замечательного русского поэта кроется и разъяснение сегодняшней популярности серии "ЖЗЛ" и споров вокруг нее.

^* (См.: Зайцев А. Д. Ф. И. Тютчев и "Русский архив".-В кн.: Встречи с прошлым. М., 1978, вып. 3, с. 51-52.)

То же следует сказать и о многих новейших разысканиях. Необходимо назвать здесь уникальную публикацию "Яснополянских записок" Д. Маковицкого, без которых любая новая биография Льва Толстого будет невозможна. Эта книга не просто поправляет биографию великого писателя, она дает тот идейный контекст, те мыслительные эссенции, в которых жил Толстой. И, конечно, эта публикация - научная, осуществленная Институтом мировой литературы им. А. М. Горького капитальнейшим образом, многотомная публикация, - конечно же, она требует новой биографии Толстого. Точно так же уникальный "тютчевский" том "Литературного наследства" показывает всю недостаточность прежних биографий поэта и требует нового жизнеописания Тютчева. Как видите, контекст уже влияет на биографический жанр. Ибо в жизнеописании очень важно обаяние умело выбранных подробностей. Чиновничья логика с ее традиционным вопросом: "Зачем нам это надо?" - здесь не годится, ибо она грубо выдирает из этого контекста ценнейшие фрагменты.

То же самое можно сказать и о развитии современной филологической науки. В ней сейчас весьма плодотворно развивается новое историко-функциональное направление, которое связано с именем академика М. Б. Храпченко и изучает личность и творчество русских писателей в восприятии современников и последующих поколений критиков и читателей. Направление это развилось потому, что прежнее увлечение плоской "поэтикой" чрезвычайно обеднило нашу науку о литературе. Ученым пришлось вернуться назад, к осмеянной "эмпирике", к фактам, и восстанавливать литературный контекст, в котором рождались все эти разобранные и интерпретированные тексты. Заодно им довелось наконец обратиться к биографиям замечательных творцов этих текстов.

Здесь многое предстоит сделать, но начало уже положено. Учеными ИМЛИ подготовлены три книги: две посвящены судьбам отдельных произведений, а в третьем томе исследуются творческие судьбы выдающихся русских писателей. Видимо, мы будем продолжать эту работу и придем и к судьбам литературных направлений. Но уже сейчас эта плодотворная работа вынесла на поверхность массу новых весомых фактов, разъясняющих судьбы выдающихся русских писателей. Это канва будущих жизнеописаний.

У нас есть умелые литераторы, ярко, глубоко и с пониманием пишущие о художественной литературе и замечательных творческих личностях; есть и эрудированные фактографы, любящие поговорить о пользе точности в литературоведении. Они нужны друг другу и, более того, постоянно друг друга поправляют и подталкивают, идя к одной цели. Мы идем, так сказать, параллельным курсом и время от времени должны где-то встречаться и обмениваться идеями и материалами с авторами серии "ЖЗЛ" и издательством.

Хочу сказать и о том, что в последнее время выросла филологическая культура книг серии "ЖЗЛ". Стало больше понимания литературной, филологической, общекультурной идеи этого издания. Споры вокруг книг серии о писателях только помогают этой работе.

Несколько лет тому назад в этой серии вышла очень интересная книга Олега Михайлова о Суворове. Она написана талантливым пером. И это книга, кстати, и о писателе, потому что полководец Суворов был им, и его письма, его сочинения и стихи - это тоже настоящая русская литература.

Затем появилась книга того же автора о Державине. И здесь мы видим не просто смену персонажей, но и стремительное развитие самого художественно-биографического жанра. О. Михайлов не сразу обрел эту выпуклость и тяжеловатость соответствующего стилю эпохи повествования. Но очевидна большая художественность книги о Державине, в ней отчетливо заметна более высокая степень беллетризации, растущая к концу повествования. Конечно, беллетризация в серии "ЖЗЛ" имеет свои пределы, ибо здесь она поверяется фактом, документом - словом, "истиной исторической", как говорил Пушкин в письме к романисту И. Лажечникову. В книге О. Михайлова о Державине ощутим плодотворный поворот от сухой фактографии к занимательности, к художественному образу, постоянно уточняемому документом. Наиболее это заметно в главе "Разговоры", где весь XVIII век, екатерининская эпоха и ее деятели предстают перед нами в живом слове.

Вообще очень интересно наблюдать, как, перейдя к замечательным людям XVIII века, мы прошли назад для того, чтобы потом вернуться еще раз к Пушкину и к пушкинской эпохе, потому что без Державина и без Суворова мы не поймем Пушкина. Поэт А. Хомяков сказал о екатерининской эпохе: "Все (лучшие, разумеется) представители этого времени как-то похожи на суворовских солдат. Что-то в них свидетельствовало о силе неистасканной, неподавленной и самоуверенной. Была какая-то привычка к широким горизонтам мысли, редкая в людях времени позднейшего"^*.

^* (Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1904, т. 8, с. 326.)

И это верно в отношении Державина и Суворова. Это верно и в отношении Ермолова, который был тоже человеком той эпохи, хотя жил больше в XIX веке. Цельная личность дает критику огромные возможности для проникновения в нее и тем самым - в эпоху. И О. Михайлов подтвердил эту истину, написав для серии "ЖЗЛ" книгу о близком ему по типу таланта и личности писателе Куприне.

В связи с этим хочется сказать, что сейчас в эту серию пошли многие известные критики. Теперь они пишут для "ЖЗЛ" не только о русских писателях, но и о генералах, наркомах, конструкторах оружия. Стоит обратить внимание и на родственную серию "Жизнь в искусстве", где известные критики пишут об Островском, Немировиче-Данченко, чтеце Яхонтове. Можно сказать, что они пошли по очень плодотворному пути.

Хотелось бы подчеркнуть чрезвычайную мобильность серии "ЖЗЛ", которая не замыкается на книгах об отдельных русских писателях.

Конечно, многое в этом отношении делает выпускаемый редакцией "ЖЗЛ" альманах "Прометей" - достаточно вспомнить его толстовский выпуск. Но можно и нужно составлять сборники писательских биографий, которые расширяют рамки и возможности жанра "ЖЗЛ". Необходимы такие собрания "медальонов", которые вобрали бы в себя характерные явления эпохи, дали бы горизонтальный ее срез, групповой портрет явления. Очень трудно написать отдельную книгу о поэте И. Козлове, но он вместе с Н. Языковым, Баратынским, Вяземским, братьями Киреевскими был рядом с Пушкиным. Следственно, нужен сборник "Писатели пушкинской поры", куда войдут биографии этих замечательных людей. То же можно сказать о публицистах 40-х годов, поэтах кружка Н. Станкевича, С. Аксакове и его сыновьях и т. д. Тем множество, и их надо учитывать при определении программы "ЖЗЛ".

Говоря об этой серии, мы видим, что развивается она в целом правильно. Недостатки, которые в ней, бесспорно, имеются и на которые указывалось в печати, нуждаются в скором и четком исправлении. Но сама центральная идея серии биографий требует полного, вдумчивого ее понимания.

Вообще же эту первостепенно важную книжную серию нужно и можно развивать до бесконечности, памятуя о неизменных, вечных ориентирах русской классики и не забывая о ее центральной дороге и задачах, о логике развития отечественной культуры.