Из воспоминаний книговеда (А. А. Сидоров чл.-кор. АН СССР.)

Между такими близкими, в сущности, словами нашего богатого оттенками языка, как библиофил - книголюб (абсолютный перевод с греческого на русский), библиофилия, библиофильство, книго-любие, дружба с книгой, любовь к книгам - есть все же разница. Есть страстное и прекрасное собирательство книг. Есть "библиомания", болезнь книго-жадности, книго-скупости, книго-тщеславности. Но есть и великое благородное служение книжному делу, уважение, жизнь, отданная изучению книг. Здесь, на немногих страницах говоря об этих общих проблемах, невозможно обойти и свой собственный опыт.

"Воспоминание, - писал Пушкин Дельвигу,- "самая сильная способность души нашей и им очаровано все, что ему подвластно"...

Автора этих строк не столь давно спрашивали, какие "первые книги" определили его книголюбие и предначертали его ученую специальность в дальнейшем. Рос автор в обстановке второстепенной усадьбы теперешней Сумщины, чудесного края, где степь встречала и побеждала все более редкие леса. Воспитывался теткою, последнею в роду давних (еще с XVIII века) выходцев из Грузии на Украину. Была хорошая библиотека. Не "детские", а две очень взрослые и прекрасные книги оставили навсегда отпечаток в памяти, в сердце, в сознании. "Дон-Кихот" с иллюстрациями Доре, в русском, полном издании, которое мальчик перелистывал, любя иные и подлинно боясь других гравюр, а текста сплошь не читая. Второе книжное событие - два тома Лермонтова издания 1891 г. с иллюстрациями малопонятного еще, но увлекательного Врубеля и более доступными детскому глазу рисунками В. Васнецова, Л. Пастернака и других. Сейчас автору ясно, что его любовь, уважение, пристрастие к книге иллюстрированной, где писатель, поэт и художник - рядом, слиты в единстве воздействия на читателя,- жило в нем всю жизнь, с самого раннего детства...

Годы Первой русской революции - для подростка, уже знающего, что происходит нечто исторически важное, годы складывавшихся убеждений и чувств, первых встреч с лозунгами, зовущими к борьбе, с песнями Революции, с брошюрами, передаваемыми из рук в руки, с самодельными фотооткрытками,- годы героизма и жертвенности. Где искать ответы? Либерально-интеллигентное окружение семьи тети, переехавшей в Москву, приглашения товарищей в "социалистические кружки" (чуть позднее) - и сведения, что есть библиотеки, в первую очередь публичная, доступная для всех, в том числе и для гимназистов, "главная", всеобщая, знаменитая. Ее называли тогда Румянцевской.

Любовь к книге, и прежде всего к необъятной области "художественной литературы", родилась во мне с детских лет. Но потребность знания, даваемого книгами, воспитывалась - Библиотекой. "Страсть к собирательству", к тому, чтобы иметь книгу-учителя, книгу-друга у себя, рядом с собою всегда,- была для пишущего эти строки третьею, следующею (или высшею?) ступенью все того же комплекса чувств, книго-любви.

Много лет спустя, благодаря любезности крупного книговеда, научной сотрудницы старейшей в стране Публичной (петербургской) библиотеки^*, автор этих строк ознакомился с подлинным гимном во славу библиотек, принадлежавшим перу обаятельного человека, известного переводчика и поэта М. Л. Лозинского (цитирую с некоторыми сокращениями):

^* (Автор имеет в виду О. Б. Враскую, ст. науч. сотрудника ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, принося ей глубокую благодарность за разрешение использовать цитируемый далее текст.)

"...Священны книги, ибо в них запечатлена память человечества, и только они хранят неповторимые молнии мысли. Тем, кто среди неверных земных пространств созидали хранилища для письмен, тем, кто собирал их, изучал и берег, как достойнейшее из всего, что есть на нашей планете - вечная слава и вечная честь... Здесь бережется память человеческого рода... Великие библиотеки уже не принадлежат одному веку, одному народу. Это духовные вершины всех стран и всех эпох, это маяки, которые наша Земля зажгла для других миров, о ней они свидетельствуют перед вечностью..."

Такие высокие слова в голову не приходили гимназисту годов Первой русской революции. Но доступ в Московскую публичную Румянцевскую библиотеку на улице Знаменка (теперь Фрунзе) в прекрасный старинный "Пашков дом", известный всем в Москве,- был разрешен. И по вечерам автор этих строк ходил туда - изучать историю великой французской революции конца XVIII века.

Скромный вход, вестибюль, читальный зал, полутемный, уютный и таинственный, длинные столы и зеленые лампы. При входе - почти никаких затруднений, очереди только днем, вечером легко. Второй этаж, получаю заказанные книги от приветливого серьезного человека за загородкой. Я читал толстые тома "Истории Французской революции" Мишле и Тьера...

Как-то я спросил доброжелательно молчаливого служителя читального зала: "Как зовут вашего заведующего?" - "Он Яков Герасимович, фамилия Квасков. Я еще хорошо помню Николая Федоровича..." Я потом узнал, что речь шла о подлинном подвижнике книги, недавно умершем Н. Ф. Федорове, известном своей дружбой и столкновениями с Л. Н. Толстым. О Н. Ф. Федорове ходили легенды и хранилась память как об "удивительном, добродетельном" человеке, отдавшем Библиотеке, Книгам всю свою жизнь...

Любовь к книге как служение людям была для меня следующей и внушающей преклонение ступенью книго-любия. Слова "книголюбие", "библиофилия" пятнадцатилетний гимназист стал понимать как синоним помощи, самоотверженной работы в первую очередь библиотекаря: работника, знатока, необходимого посредника между книгами, притаившимися в таинственных лабиринтах хранилищ, и читателями, людьми, тянущимися к затаенному содержанию книг. Но - как определить "содержание"? И мне указывали на каталоги. Картотеками пользоваться было непривычно и трудно. Но были и печатные труды. Перед юношей вставали книги о книгах. Описания изданий. Справочники. Указатели. Рекомендатели чтения.

Все русские люди с великой благодарностью вспоминают имя Н. А. Рубакина...

Но книги бывают разные! В Румянцевской библиотеке в читальный зал выдавались книги только научные или учебные. А потребность, родившаяся еще раньше, в поэзии, в художественной литературе, непреодолимая жажда чтения беллетристики, романов, повестей, рассказов, необходимость знать классиков и еще более сильная - знать книги современников... Все это Румянцевская библиотека удовлетворить полностью не могла. В Москве существовали частные библиотеки для чтения, абонементы за невысокую плату. Помнится "Новая библиотека" на углу Арбатской площади и Воздвиженки, ныне неузнаваемого проспекта Калинина. Еще дальше - более крупная и старая библиотека Дерягиной (кажется). Оттуда мальчиком еще я брал и приключенческие книги (кто не любил Ж. Верна и А. Дюма?). Еще раньше в семье моей тети для меня стали выписывать "Природу и люди" издания П. П. Сойкина, в приложении к журналу были тонкие - но такие завлекательные! - фантастичные романы Райдера Хаггарда. Дешевые издания с неважными иллюстрациями, но полные действия и тайн.

А жизнь! Первая русская революция, первые общения со старшими товарищами, социалистические брошюры, увлечение историей революции и стремление к участию в событиях, происходящих на глазах. Баррикады 1905 года не изгладятся из памяти навеки. И везде - печатное слово, газета, журнал, книга.

"Происхождение" или "зарождение" книголюбия-библиофилии - всегда сложно. Все сплетается в один узел. Не может ни один человек жить вне событий, интересов окружающей среды, не в силах не желать знания о том, что есть, что было, что будет.

Чтение - особого вида получение информации. Не пассивное восприятие, а творческий процесс! Учились мы все читать даже газетные сообщения "между строк", чувствовать подтекст и у классиков и у любимого нами всеми Чехова и в поэзии кумиров моей юности - Валерия Брюсова и Александра Блока! Понимать скрытую информацию, искать в любой книге ее тенденцию, порой явно острую, порой замаскированную - всему этому учила нас жизнь.

...Я попросил однажды заведующего читальным залом достать "Историю германской социал-демократии" Ф. Меринга, о которой нам говорили в одном из упомянутых кружков (в них бывали В. Маяковский и И. Эренбург). "Не выдается",- получил я ответ от вполне благожелательного Я. Г. Кваскова.- "Почему?" - "Запрещено". Пожатие плеч. И потребность достать книгу несмотря на "нельзя".

Все это - "преддверие", исток. Быть может начальное, самое первичное книголюбие как любовь к чтению перерождается, становится активным "библиофильством" тогда, когда "читательство" превращается в великую потребность достать, приобрести, иметь при себе нужную книгу. Так достал я на первые заработанные репетиторством деньги "Историю французской революции" Минье. Так стал искать и находить брошюры о деятелях той же революционной Франции, издания "Донской речи", и наконец Меринга и Бебеля. Первое знакомство с марксизмом с одной стороны, а с другой - влечение к современной поэзии. Противоречие? И да, и нет. Одним из самых сильных впечатлений моей гимназической юности были стихотворения В. Я. Брюсова "Каменщик" и "Кинжал": "Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза"... Желание иметь книги, которые можно читать и перечитывать всякий час, не только в библиотеке, куда их надо отдавать,- становилось непреодолимым: иметь книги-спутницы на всю жизнь. Начиналось собирание личной библиотеки.

В этом плане "библиофильство" - культурная потребность. Собирание как творческий подбор книг для чтения, для знания-информации, но и для "духовного подъема", для высокого наслаждения! "У книги - два крыла",- напишет автор этих строк через много десятилетий, в старости... Коллекционирование - это и благородное стремление найти, сберечь любую культурную ценность (картину, рисунок старого мастера, фарфор, почтовую марку, а в первую очередь - книгу), сберечь ее от случайностей пропажи, порчи, капризов "рынка",- оставив ее у себя для личного общения и любовного изучения, чтобы потом передать ее другим: государству, народу, тому или иному культурному центру, родному городу или специалисту, много лет изучающему ту отрасль, к которой относится это произведение искусства или книга... Коллекционирование - это и радость находки, и высокое наслаждение постоянного общения с тем, что любишь, но и долг - охраны, сохранения и конечного дара людям!

Все эти мысли, естественно, сложились и формулировались значительно позднее. А тогда, в годы после первой нашей революции, в последние дни гимназии и в университете, личное книголюбие как бы поднялось на вторую степень: после библиотек (перед Румянцевской преклонение сохранялось всю жизнь) наступило время поисков книг по специальным магазинам и особо - по букинистам.

Автор этих строк, если и родился не в Москве, москвичом себя ощущал всегда. Он хорошо помнит книжные магазины дореволюционных лет. Сравнительно "дешевые" на Моховой улице против университета, начиная с самого "интеллигентного" книжного магазина Карбасникова; затем Кузнецкий мост с крупнейшим в Москве книжным магазином Вольфа и с менее посещаемым, но для автора особо притягательным магазином иностранных книг Ланга. Антикварно-букинистическая торговля на Никольской (ныне улице 25 Октября) с центром в дорогом, подлинно "знатном" магазине П. П. Шибанова; и "развалы", где можно было достать случайно все, что угодно; а перед первой мировой войной совершенно "европейского" типа салон любительской иностранной книги Г. Мартинсона в Гранатном переулке... Мое "собирательство" становилось целеустремленным. Я собирал поэзию и "изящные издания", а специализировавшись в университете на истории искусств, книги по живописи и графике в первую очередь. Том "Ранних рисунков" Обри Бердслея достал в магазине Ланга...

Многое в моей еще не осознаваемой до конца любви к книге, превращенной в организованное коллекционерство библиофила, связано с тем, что начинал я как "поэт". В 1910 г. (я - на первом курсе университета) мы с моим другом по гимназии, гораздо более талантливым, чем я, А. А. Барановым (он принял псевдоним "Дмитрий Рем") отпечатали на свой счет в 100 экземплярах книжку стихов "Тога претекста" (название одежды, какую в Древнем Риме начинали носить юноши, становясь взрослыми). В университете я сблизился с группою талантливых и интересных товарищей, и через посредство умной и обаятельной однокурсницы (были еще сохранены ненадолго права девушкам посещать университет) - Евгении Николаевны Чеботаревской, вошел в "литературные круги". С ними был связан и мой учитель истории по гимназии, И. Н. Бороздин, в советское время - профессор Воронежского университета. У Бороздиных я встречал М. А. Волошина, Ю. К. Балтрушайтиса. Сам Бороздин сотрудничал в журнале московских символистов "Весы". Поразил меня, еще гимназиста, журнал "Золотое руно", воспроизводивший подлинно "роскошно" произведения Врубеля и художников группы "Мир искусства". Все это "влияло". Я дружил с такими же молодыми любителями поэзии: был организован "Кружок по изучению символизма в искусстве", получивший даже официально утвержденный устав. С. Н. Дурылин, С. П. Бобров, Б. Л. Пастернак, Н. Н. Асеев и я в том числе организовали издательство "Лирика", а шефство над "Кружком" приняло более крупное издательство "Мусагет". Андрей Белый, Л. Л. Эллис (Кобылинский), отчасти очень умный и серьезный Э. К. Метнер, основной редактор-издатель "Мусагета" помнятся мне в университетские мои годы (1909 - 1913) как старшие друзья.

И в этом сплетении поэзии и размышлений, собирания книг поэтических на разных языках (М. А. Волошин читал нам доклады о новой французской поэзии, а я дерзал переводить Гёте) вновь повернулось новою гранью книголюбие. Библиотека открылась мне по-новому. Одним из сотрудников "Мусагета" был Николай Петрович Киселев, имя которого для пишущего эти строки навсегда останется светлым. Под его глазом я стал любоваться старыми западными книгами в коридорах и витринах Румянцевской библиотеки. Витрины с инкунабулами имелись, впрочем, и в читальном зале прекрасной библиотеки университета. Я изучал искусство в "Отделении археологии и истории искусств" Историко-филологического факультета, приобщался к миру старой гравюры, а на многочисленных выставках увлекался графикой "Мира искусства" и Московского товарищества. Любовь к книгам для меня была нерасторжима с любовью к искусству, в первую очередь к графическому. Помню, с каким возмущением подлинным узнал я, что знаменитый ученый, гордость русской науки - и собирательства! - Д. А. Ровинский "выдирал" из старых книг гравюры, какие он коллекционировал, а изуродованные книги складывал в отдельную комнату своего дома, называя ее "мертвецкой". Книга оставалась для меня всегда в первую очередь книгой для чтения. Но понимал я и Д. В. Ульянинского, когда прочел, как он возвращал известному петербургскому букинисту- антиквару Н. Соловьеву выписанные по почте экземпляры, потому что они не удовлетворяли покупателя-библиофила своею сохранностью.

Самое слово "библиофил" узнал я, как мои сверстники тех лет, по журналу "Русский библиофил", издававшемуся в 1910-х гг. упомянутым Н. В. Соловьевым, после смерти последнего - его вдовой. Но четкого определения "библиофилии" или "библиофильства" там не было. Чертою, определявшей и этот журнал, и "Старые годы", орган историко-художественный, импонировавший нам, было исключительное внимание к старой культуре, в первую очередь русской XVIII и первой половины XIX века. В "Каталогах", справочных изданиях, пользоваться которыми меня научили все в той лее Румянцевской библиотеке, в книге В. А. Верещагина, в "Материалах", издаваемых Петербургским "Кружком любителей русских изящных изданий", в самом полном из всех указателей "Русских иллюстрированных изданий" Н. А. Обольянинова учет искомых, описываемых, регистрируемых книг доводился разве только до 1860 г. Последний автор объяснял это тем, что с 1860-х гг. издавалась "Летопись" печатаемых в России книг. Но ни я, ни другие мои сверстники-книголюбы не могли этим быть удовлетворены. Я помнил же "Лермонтова" Кушнеревского издания 1891 г., видел же прекрасные издания начала XX века, связанные с "Миром искусства" ("Пиковая Дама" с иллюстрациями А. Н. Бенуа!). Во второй половине XIX века становились известными книги с рисунками Н. Н. Каразина, исполненными фотомеханическими способами печати, и книги с гравюрами на дереве по его же композициям, и книги с офортами Павла Соколова ("Капитанская дочка")... А иллюстрированный Башиловым Грибоедов 60-х годов! Или "Мертвые души" в издании А. Ф. Маркса!

Все это хотелось знать, учесть, оценить, зарегистрировать так, как это делали со старопечатными книгами И. Каратаев и А Родосский - называю только два из славных имен знатоков старопечатной книги! Для библиофила-собирателя становилась необходимою библиография, имевшая многосотлетнюю давность наука книгоописания. При Московском университете в начале XX века возникло Русское библиографическое общество. Еще студентом, познакомившись по университетской библиотеке с ее главным "хозяином", приветливым и осторожным А. И. Калишевским, я получил право посещать заседания общества этого. Честно признаюсь теперь, что они тогда меня не увлекали, как и проповеди "десятичной классификации" Отле, проводником которой был у нас обаятельный Б. С. Боднарский, ставший позднее моим старшим другом. Его, как и Н. П. Киселева, я считаю своими "крестными отцами". Очень разные во многом, подлинными книголюбами и учеными были оба. Но ни "западник" Н. П. Киселев, инкунабуловед, ознакомивший меня с немецкими учеными трудами своего учителя К. Хеблера и со "Знаниями, необходимыми для библиофила" старого Брюне, ни "Библиография библиографий" Б. С. Боднарского не могли полностью удовлетворить моей жадной заинтересованности новой, рождающейся на глазах книгой, изданиями "текущего момента". И Н. П. Киселев, и Б. С. Боднарский увлекали меня к исторической науке о книге, а к общему "книговедению" призывал его пропагандист и методолог, третий из старших моих друзей по книге Н. М. Лисовский. Он первый добился от университета права в качестве "приват-доцента" вести там по "книговедению" специальный курс.

Истоки советского книголюбия, библиофилии, библиофильства были многообразны.

Именно из-за этой их пестроты, взаимной противоречивости изучение раннего этапа советской библиофилии и трудно и интересно. Какой была активная любовь к книге в дореволюционное смутное время?

Если, как писал автор этой статьи,-

 Книголюбовь - и книгонаслажденье 
 И радостно-серьезный книго-труд, 
 Книго-работа, книго-изученье,-

- то эти все стороны книголюбия относятся в первую очередь к библиофилам-библиотекарям, какими были Н. П. Киселев, в Ленинграде - И. А. Бычков, а впоследствии многие подлинные герои, "подвижники", ученые, библиографы и каталогизаторы общественно-государственных крупных книгохранилищ. Н. П. Киселев в ответ на мой вопрос, какую из редкостных книг Румянцевской библиотеки он больше всего ценит,- вынул из витрины том XVI века в чудесном переплете его первого владельца Жана Гролье со знаменитой надписью, вытисненной на коже,- "Гролиерии эт амикорум": "Книга Гролье и его друзей". Пример бескорыстия библиофилии. Книга воспринималась не как "личностная" собственность, наслаждение ею было открыто друзьям. Ее можно было любовно держать в руках. Хранить с величайшею бережностью было бескорыстным долгом библиотекаря. Но тут же и "книго-труд": забота о сохранности бесценного уникального экземпляра старой печати, и ее изучение - ее содержания, особенностей, ее точное описание.

Далеко не все книжные каталоги и труды о книгах того времени удовлетворяли нашу пытливость. Автор этих строк рано пришел к убеждению, что в книге всё важно. И переплет, и бумага, на которой напечатана книга, и шрифт, каким была она набрана, и все приемы ее построения (теперь сказали бы "структуры", о "конструкции" или "оформлении" заговорили потом), распределение ее текста по главам содержания и по страницам издания, ее "убранство" или декор ("орнаментика") и, естественно, ее иллюстрации. Это учитывалось далеко не во всех "книгах о книге" тех времен. "Каталог инкунабулов" Румянцевского музея был Н. П. Киселевым составлен точно, педантично, скупо, "серо" - как сказали бы теперь - для справок только. В книгах о старой печати не было иллюстраций, не учитывалась техника и начертание шрифта, указывалось лишь общее наименование: устав, полуустав; его "калибр" (по-типографски "кегль") измерялся по высоте 10 строк. На заставки, концовки и гравюры обращалось внимание "в общем". Не анализировались пропорции наборных полос ("зеркала" печати на странице) и полей. Изучение рукописных книг было четко отграничено от учета книг печатных, не менее жесткая граница проводилась между книгой старославянского и гражданского шрифта. Иллюстрации изучались отдельно от книги как целостного организма.

Лучшая из частных библиотек в Москве - Д. В. Ульянинского - единственная оставила образцово изданный каталог, тщательно выполненный, напечатанный тиражом 300 с лишним экземпляров. И была библиотека эта "простым смертным" недоступна, как и большинство описанных в труде У. Г. Иваска (порою "понаслышке") старых частных библиотек русских. Владельцы их были разобщены. Только по устным рассказам знали мы в Москве о замечательной библиотеке запрещенных царской цензурою книг у Л. И. Жевержеева в Петербурге... А потребности в объединении росли.

Книги, издаваемые в условиях новой технологии печати, распространения цветной репродукции, резко меняли свой облик, настолько, что издатель "Сирина" (Терещенко - "сахарный король"), выпускавший сочинения символистов, принципиально отказывался от участия в книге художников: "Витрина книжного магазина - не выставка пестрых картинок",- передавались его слова. Строго, аскетически, без малейшего внимания к "убранству" издавались знаменитые сборники "Знания" с произведениями М. Горького; контрастом были "Полные собрания сочинений" классиков в издании Брокгауза-Ефрона, в тяжелых переплетах с преизобилием иллюстраций, не выполненных специально для данного издания, а взятых отовсюду - с картин художников различных направлений на темы Шекспира, Шиллера или Пушкина. И во всем этом наше - мое! - книголюбие было обязано, чувствовало себя призванным разобраться. "Библиофилия", библиография, художественная критика сплетались воедино, рождалось новое "книгоизучение", и книголюбие должно было перерасти в иное, сознательное собирательство, в принципиальное "библиофильство".

И было это одновременно и сложнее и проще, чем это здесь изложено по воспоминаниям более чем 60-летней давности...

В начале 1910-х гг. в печати появляются статьи и материалы, определившие во многом мои собственные взгляды на книгу как на искусство. В систему взгляды эти складывались потом в течение ряда лет, эволюционировали, жили, живут и развиваются доныне. Здесь надо указать более точно на истоки - (нашего!) искусствоведения книги. Или Искусства книги. Или Книжного искусства. Название неважно. Нужны ли "научные" обязательные объяснения или формулировки тех предметов или явлений, которые всем ясны сами по себе? Об этом давно уже спрашивал Блез Паскаль. Но вышло так, что за "Искусство книги" пришлось - бороться. О науке о книге, о ее пределах и природе можно продолжать споры и доныне без конца...

В дореволюционном киевском журнале "Искусство и печатное дело" (хороший журнал менял свое заглавие и просуществовал недолго) опубликована была статья А. Н. Бенуа о "Задачах графики". Я ознакомился с нею позднее, как и с самим журналом "Мир искусства", последний рано кончился (в 1904 г.); складывались мои художественно-критические взгляды скорее под воздействием практики мастеров графики на выставках и в книгах, теоретически - на искусствоведческой иностранной литературе. Я стал "бердслеянцем", а свою статью "В защиту книги" - по предложению Н. П. Киселева - опубликовал в 1913 г. на страницах мало кем читаемого небольшого журнала "Труды и дни". В 1912 г. поднята была в двух статьях проблема книжной иллюстрации, одна из важнейших для всей библиофилии. В предисловии к опубликованной издательством "Пантеон" "Саломее" О. Уайльда с иллюстрациями О. Бердслея авторитетный критик журнала "Аполлон" и всего "постсимволистского" модерна, С. К. Маковский безапелляционно объявил, что цель иллюстрации одна: "украсить книгу". Это противоречило упомянутой статье А. Бенуа; в немногих строчках Бенуа говорил об "искусстве книги" так, как это было принято в Германии (термин "Бухкунст" - заглавие вышедшей в то время небольшой книги Поппенберга - стал для меня лозунгом и предметом детальной разработки). Книга для меня стала и осталась Единством. Иллюстрация - только часть этого единства. В книге подлинный Библиофил, друг книги, изучатель ее, должен обращать внимание на все ее стороны, видеть их органическое слияние, оценивать книгу в ее целостности.

Киевская статья Бенуа прошла как бы незамеченной. Интерес к иллюстрации, слитый с любовью к самостоятельной (потом стали говорить "станковой") графике лег в основу статьи друга моих юношеских лет Сергея Боброва, одного из самых парадоксальных поэтов-художников "экстремистов", каких я встречал, прежде чем окончательно уйти из рядов литературных в орбиту истории искусств изобразительных, в музеи. Не выступление С. Боброва на Всероссийском съезде художников, где он прославлял "пуризм" Гогена и объявлял Врубеля "отсталым",- а его послесловие к собственной книге стихов "Вертоградари над лозами" здесь надо вспомнить, как сделала О. И. Подобедова в своей не столь давней книге о "Природе книжной иллюстрации". С. П. Бобров выдвигал как образец приложенные к его стихам литографии Н. С. Гончаровой, художницы из группы "Ослиный хвост". Меня же интересовало тогда иное.

В 1912 г. в связи со съездом художников была организована выставка "Искусство в книге и плакате". Ее организатор П. П. Вейнер (один из "золотой молодежи" тогдашнего Петербурга, издатель "Старых годов") выступил на съезде с докладом на эту тему. Высоко оценивались "модернисты", "мирискусники". Но: не напрасно, видел я, назывались выставка и доклад о ней "Искусство в книге", а не "Искусство книги". Киевская статья Бенуа игнорировалась. Конечно, и в "Старых годах", и в "Аполлоне", и в типографии "Сириус", созданной для печати таких органов для немногих, как "Гербовед", знали и ценили хорошую бумагу для книги (был популярен тип "верже") и шрифт - только обязательно старого рисунка, "елизаветинский", "бодони" или "дидо" - XVIII века. Художники (укажем на Г. И. Нарбута) выступали как самые изысканные мастера рисованного заглавного шрифта титульных листов, заставок, обложек. Но и это, и литографии Н. С. Гончаровой к книге С. Боброва оставались чаще "искусством" не книги, а "в" ней, иногда "для" нее, жили на выставках самостоятельной жизнью, оценивались критикой (в том числе и мною самим, признаюсь!) как "графика", не как неотъемлемая часть книжного единства. Для введения в книгу литографии Гончаровой складывались пополам, порою разъединялись посередине белою полосой. Цельно напечатанные в сборнике "Ослиный хвост и Мишень", они производили иное впечатление, нежели в книге Боброва - набранной и скомпанованной вполне "классически". Кубофутуристические ("лучизм" не был тогда еще изобретен М. Ф. Ларионовым) литографии Н. Гончаровой несравненно лучше, органичнее сливались в малотиражных изданиях с рисованным, напечатанным полусамодеятельно литографским текстом В. Хлебникова или А. Крученых, в книжках "Мирсконца" (в одном слове - три!) или "Игра в аду"...

Что было лучше? Правомернее? Или самостоятельная (хорошая или нет - другой вопрос) изобразительно- иллюстративная продукция художника, не вошедшая в нерасторжимое единство с содержанием, шрифтом, набором, строем книги,- а приложение к ней, живущее собственной жизнью и вне книги, воспринимаемое как новое торжество графического искусства? Или синтетическая слиянность иллюстрации разного качества и техники, рисуночно-графической или какой-либо иной с текстом издания? В первом случае "искусства в книге" торжествовала формула "А плюс (или минус) Б", во втором, синтетическом, "А, помноженное на Б". И возникал вопрос, мог ли современный художник начала XX века так слиться в нерасторжимое единство с текстом писателя начала века XIX, чтобы их сближение было действительным искусством книги, созданием "А, помноженное на Б", синтезом в настоящем смысле термина? Мог ли бы Бенуа "слиться" с Пушкиным? В. В. Стасов отрицал это.

Автору данных строк казалось - мог бы, и образцы такой слиянности видел он в изданиях "тонких", безупречно сделанных изданиях "Басен" И. А. Крылова, выпускаемых высококультурным издательством И. Кнебеля в оформлении, с иллюстрациями и с декором Г. И. Нарбута,- а с другой стороны должен был он признать такую же спаянность художника и поэта в изданиях кубофутуристов...

Но как объединить это все в единое целое системы искусства книги, где нашло бы свое место и стилистическое развитие национального образного языка великого русского искусства? Была в те же годы открыта "русская икона как искусство живописи". На пропавшей для нас выставке русского отдела Международной выставки искусства книги ("БУГРА") в Лейпциге в 1914 г. были подобраны прекрасные примеры книжного искусства нашей страны от рукописной книги до современности включая начало XX века. Казалось возможным создать общую картину развития русского книжного дела на примерах его лучших достижений. Сделать это не удалось - тогда.

Таким был ранний этап нашего нового книголюбия, книговедения, библиофильства, как было оно пережито в дореволюционные годы одним из немногих остающихся в живых ныне, в 1970-е годы, его современников. Сложное, противоречивое время до 1917 года не знало такой важной отрасли книжного дела, как политическая, партийная книга. Нелегальная партийная печать жила вне поля внимания той молодой художественно-литературной интеллигентской среды, в которой находился автор, готовившийся к "профессорскому званию" искусствовед. Не было единства, объединений. Но всеми разделялась жажда "великих перемен". Подлинно новое творческое освоение науки о книге, новое книголюбие были рождены только Великим Октябрем.