Ричард Де Бери

Филобиблон, или о книголюбии

Из главы седьмой. Жалоба книг на войны

Всевышний основоположник и покровитель мира, рассей племена, желающие войн, которые для книг губительнее всякой моровой язвы. Ведь войны, чуждые суждениям разума, яростно устремляются на все им противостоящее; лишенные сдерживающего разумного начала, они без разбора разрушают сосуды разума. <...>

Мы, конечно, не в состоянии достойно оплакать все книги, погибшие в различных странах от военных невзгод. Но помянем горестным словом ужасающее истребление книг вспомогательными войсками, происшедшее в Египте во вторую Александрийскую войну, когда было сожжено семьдесят тысяч свитков, собранных на протяжении столетий царствования Птолемеев, о чем сообщает Авл Геллий, "Аттические ночи", книга шестая, глава шестнадцатая. Подумаем, какое потомство Атланта должно было тогда погибнуть, сколько описаний небесных движений, соединений планет, природы Млечного Пути, предзнаменовательных рождений комет и всего того, что происходит на небе или постигается как происходящее в эфире! Кто не содрогнется перед столь нечестивым всесожжением, где проливаемую кровь заменяют чернила, где тлеющие угли потрескивающего пергамента орошаются этой кровью, где столько тысяч невинных, не осквернивших свои уста ни единой ложью, истребляет все пожирающее пламя, где столько сокровищ вечной истины беспощадный огонь превращает в дымящийся пепел? Менее ужасным представляется жертвоприношение Иеффая, а также Агамемнона, когда любящая дочь была заколота мечом отца. Сколько подвигов знаменитого Геркулеса, которому знание астрономии принесло славу, поднявшего на своей несгибаемой небесный свод, сочтем мы погибшими, если и во второй раз он подвергся сожжению.

Можно с некоторой вероятностью предположить, что этим нечестивым огнем были уничтожены небесные тайны, которые Иониф узнал не от человека и не через человека, а по божественному вдохновению; все, что его брат Зороастр, служитель нечистых духов, распространил среди бактриан, и то, что прорицал святой Енох, привратник рая, до того как он был вознесен от мира сего; и даже то, что первородный Адам в экстатическом усыплении увидел в книге вечности и передал своим сыновьям.

Религия египтян, которую так высоко оценивает книга Совершенное Слово - logostilios; государственное устройство древнейших Афин, существовавших за девять тысяч лет до греческих Афин; песнопения халдеев; рассуждения арабов и индийцев; священнодействия иудеев; зодчество вавилонян; земледелие Ноя; магия Моисея; землемерие Иисуса Навина; загадки Самсона; поучения Соломона о растениях от кедра ливанского до иссопа; противоядия Асклепия; грамматика Кадма; поэмы Парнасса; оракулы Аполлона; плавание Язона; стратегия Паламеда; и бесконечное множество других научных тайн - все это считается погибшим во время пожара.

Разве остался бы неизвестным Аристотелю доказательный вывод квадратуры круга, если бы книгам древних, содержавших пути исследования всей природы, не воспрепятствовали нечестивые войны? Не оставил бы он без ответа и вопрос о вечности мира, и, можно думать, не стал бы никоим образом сомневаться в множественности человеческих интеллектов и в их вечности, если бы совершенные знания древних не были истреблены ненавистными войнами.

Войны нас рассеивают по чуждым странам, убивают, уязвляют, страшно увечат, погребают под землей, топят в море, сжигают в огне, уничтожают всеми родами гибели. Сколько нашей крови пролил воитель Сципион, когда всеми силами стремился ниспровергнуть Карфаген, врага и соперника Римской империи! Сколько миллионов нас свела со свету десятилетняя Троянская война! Сколько после убийства Антонием Туллия было вывезено в неведомые края далеких провинций! Сколько нас при изгнании Боэтия Теодорихом разметалось по различным областям мира, как овцы, лишившиеся пастуха! А скольким пришлось, когда Сенека, уступая коварству Нерона, волей-неволей вступил ко вратам смерти, в слезах расстаться с ним, в полном неведении, где мы сможем найти приют!

Счастливым исключением была перевозка книг из Афин в Персию, произведеннная, как сообщают историки, Ксерксом: эти книги впоследствии Селевк вернул в Афины. О прекрасное восстановление в правах гражданства, о радостное волнение в Афинах, когда родительница ликуя встречает свое потомство и показывает достигшим уже преклонного возраста детям те покои, в которых они были вскормлены, когда старые хозяева возвращаются в свои прежние жилища. Тут для них приготовляют превосходно устроенные полки из тщательно выструганных кедровых досок, и бережно расставленные свитки размещаются на них с большим удобством, так что ни один не закрывает доступа к другому, ни один не теснит своего собрата; а каждое отделение имеет соответствующую надпись, сделанную золотом на слоновой кости.

Но в общем неисчислимы утраты, понесенные племенем книг от военных смятений. И так как неисчислимое невозможно исчерпать, то положим здесь предел нашей жалобе и обратимся еще раз к той молитве, с которой мы начали, да укрепит властитель Олимпа, всевышний устроитель вселенной мир, да устранит войны, да продлит своим покровительством спокойные времена.

Из главы восьмой. О разнообразных возможностях, использованных нами в приобретении книг

Крылатая молва широко прославила нашу страсть к книгам, особенно старинным. Повсюду стало известно, что мы болеем этой страстью и что наше расположение можно приобрести скорее книгами, чем деньгами; а так как милостями и поддержкой поименованного выше достославного государя мы могли и покровительствовать и противодействовать людям и знатным и малым, то к нам стали притекать в качестве гостинцев и подношений, подарков и благодарностей загрязненные тетради и потрепанные томы, несмотря на такую внешность любезные нашим взорам и сердцу.

И вот раскрывались книгохранилища знаменитейших монастырей, отмыкались замки шкафов и ларцов, и дремавшие в течение долгих столетий в темных гробницах томы пробудились, пораженные внезапно пролившимся на них дневным светом. Изящнейшие некогда книги, теперь обезображенные, покрытые мышиными отбросами и источенные челюстями червей, лежали как бездыханные тела; ранее одетые в пурпур и виссон, а ныне облеченные пеплом и власяницей, они имели вид заброшенного пристанища моли.

Тем не менее мы проводили все время, какое удавалось улучить, для общения с предметом - насытителем нашей страсти, получая от этого больше отрады, чем искусный аптекарь среди своих ароматических снадобий. Так в наше распоряжение поступали священные сосуды знания: иные нам дарили, иные продавали, а некоторые предоставляли во временное пользование.

Понятно, когда стало широко известно, как охотно мы принимаем такого рода подношения, то многие стали по собственному почину уделять нам то, обойтись без чего им было выгоднее, чем лишиться возможности выгод от оказания нам содействия в нашем излюбленном занятии. Однако, оказывая покровительство делам дарителей, мы стремились к тому, чтобы и их выгоды были соблюдены, но и правосудие не потерпело никакого ущерба.

Конечно, если бы предметом нашей страсти были золотые и серебряные чаши, породистые лошади, крупные денежные суммы, то мы могли бы приобрести богатое состояние; но мы предпочитали книги (libros), а не фунты (libras), пергаменты, а не перлы, тощие хартии, а не жирные харчи. При таких обстоятельствах мы охотно отправлялись в частые посольства нашего блистательного и достославного государя по государственным делам то к Римскому престолу, то ко двору Франции, то в другие страны мира с трудными поручениями и иногда в опасные времена, всюду унося с собой негасимую никакими водами любовь к книгам. Она устраняла горечь всех испытываемых в посольствах трудов как некий ароматический элексир. Она после запутанных интриг, мелочных казуистических разбирательств и едва преодолимых лабиринтов политики позволяла вдохнуть благорастворение свежего воздуха.

О Блаженный Бог богов на Сионе, какой поток радости наполнял наше сердце всякий раз, когда нам доводилось побывать в Париже, этом земном раю: сколько бы дней мы там ни провели, все казалось мало, такова была сила нашей любви. Там прекрасные библиотеки, аромат которых превыше любых благовоний; там зеленеющая теплица всевозможных томов; там академические луга, поприще ученых упражнений; там раздолье Афин, прогулки перипатетиков, отроги Парнасса, портик стоиков; там видим мы вершителя наук и искусств Аристотеля, кому принадлежит все лучшее, что мы знаем об этом преходящем подлунном мире; там Птолемей вычисляет и представляет на чертеже эпициклы, эксцентрические авг и гензахар планет; там Павел раскрывает тайное; там его сосед Дионисий располагает и разъясняет небесную иерархию; там дева Карментис передает латинским письмом всю грамматическую науку, которую Кадм изложил финикийским. Вот где мы с легким сердцем развязали ремешок кошелька и расточили все свои средства, выкупая неоценимые книги из грязи и пыли. <...>

Укажем теперь на самую широкую дорогу, по которой в наши руки собралось великое множество книг, как старых, так и новых. Мы никогда не относились пренебрежительно к бедности нищенствующих монахов, принятой ими на себя Христа ради, но где бы на свете нам ни пришлось побывать, мы всегда раскрывали перед ними кроткие объятия нашего сочувствия, ласковым обращением достигали их личной преданности и не оставляли их и далее своими щедротами во имя Божье, и если для всех них мы были общим благодетелем, то для некоторых казались как бы приемным отцом. Им мы были верным пристанищем во всяких обстоятельствах, им всегда было доступно лоно нашей благотворительности, и благодаря этому мы приобрели в их лице самых усердных ревнителей наших стремлений, содействовавших нам всеми средствами и стараниями. Обходя все страны по путям суши и морей, посещая университеты и высшие училища в различных провинциях, они везде трудились, чтобы удовлетворить наши желания, в твердой надежде на будущую награду.

Какой зайчонок остался бы незамеченным столькими опытнейшими охотниками? Какая рыбешка ускользнула бы от их крючков, сачков, сетей? От корпуса Священного Завета до тетради вчерашнего философского трактата - ничто не могло укрыться от этих разведчиков. Если прозвучало учительное слово в самом источнике христианской веры, в священной римской курии; если обсуждался какой-нибудь выдвинутый новыми обстоятельствами вопрос; если опубликовала что-нибудь к приращению науки или к утверждению веры парижская солидность, которая теперь склоняется более к изучению древности, чем к утонченному развитию истины, или английская ясность, которая в озарении древних светочей источает все новые лучи истины, - все это тотчас же достигало нашего слуха, не запятнанное никакой болтовней, не искаженное никакими выдумками, с тем, чтобы остаться в хранилищах нашей памяти подобно виноградному соку, изливающемуся из-под пресса в бочки для долгой выдержки.

А когда нам доводилось побывать в городе, где находились общины нищенствующих монахов, мы не гнушались посетить их библиотеки и любые собрания книг; и вот среди глубочайшей бедности мы находили хранимыми высочайшие сокровища мудрости: в этих корзинах и связках не крохи, перепадающие комнатным собачкам от господского стола, а неквашенные хлебы приношения, пища ангелов, несущая в себе всяческое услаждение; более того, житницы Иосифа, полные зерна, все запасы Египта, все богатейшие дары, которые царица Савы привезла Соломону <...>

Когда мы достигли епископского сана, то имели при себе живших вместе с нами послушников из двух орденов - проповедников и миноритов. Это были люди превосходных нравов и образованные, которые неутомимо занимались исправлением, изложением, коллационированием и табулированием книг. И хотя мы в общении с монахами различных орденов получили доступ ко множеству книг как новых, так и старых, однако особой хвалой мы по заслугам превозносим проповедников, которые преимущественно перед всеми прочими орденами показали себя чуждыми какого-либо недоброжелательства и радушно делились своим достоянием, как истинные и щедрые обладатели лучезарной мудрости.

Помимо всех этих упомянутых выше путей доступа к книгам, мы приобрели связи с книгопродавцами не только в пределах нашей родины, но и во Франции, Германии, Италии, куда легко долетали наши деньги; не удерживало их расстояние, не устрашало бурное море; не препятствовало и отсутствие денег посылать или привозить нам желанные книги: ведь они знали, что их надежда, направленная в глубину наших помыслов, не может быть обманута, и что за нами остается богатый выкуп, и даже с лихвой.

Наконец, в наших поисках дружеских связей мы не пренебрегали и ректорами сельских школ и учителями малых ребят; посещая, когда выдавалось свободное время, их сады и усадьбы, мы собирали по земной поверхности душистые цветы, а вместе с тем и выкапывали корни, заброшенные, но привлекательные для ученых и способные, освободившись от варварской плесени, питать их душевные силы даром красноречия. Среди находок этого рода мы многие признавали достойными восстановления, и, действительно, подвергнутые тщательной очистке от безобразной ржавчины, сбросив личину ветхости, они оправдывали усилия, затраченные на то, чтобы вернуть им привлекательную наружность. Так мы, применяя все необходимые средства для их возрождения, старались продлить их жизнь. А у нас в имениях всегда было множество антиквариев, писцов, корректоров, переплетчиков, иллюминаторов и вообще всяческих мастеров, которые могли надлежащим образом обслуживать книги.

В общем, всякий, кто был в какой-либо степени причастен к книжным интересам, без различия пола, сословия и общественного положения, едва постучавшись, мог раскрыть двери нашего сердца и найти полное удобств пристанище в лоне нашего дружелюбия. Так мы дружески встречали всех приносящих книги, и никогда изобилие таких случаев не было в ущерб желательности их повторения, и оказанное вчера гостеприимство не порождало препятствий для сегодняшнего. Поэтому все упомянутые люди были для нас как бы некими магнитами, притягивающими книги, и к нам шел непрерывно желанный поток сосудов знания, многообразный рой превосходных томов. Это мы и предприняли изложить в настоящей главе.

Из главы четырнадцатой. Кому надлежит по преимуществу быть почитателем книг

Кто нуждается в расширении своей мудрости, чтобы удовлетворительно выполнять обязанности, соответствующие его общественному положению, тот прежде всего должен питать глубокое уважение и сердечную благодарность к священным сосудам мудрости. Обязанность же мудрого - хорошо распоряжаться и другими и самим собой, как говорит во введении к Метафизике Феб философов Аристотель, не обманывающий и не обманывающийся в человеческих делах. Поэтому князья и епископы, судьи и учителя, все правящие государственными делами, нуждаясь в мудрости более, чем прочие, должны и книжной ревностью о тех сосудах мудрости обладать более прочих.

Философия предстала Боэтию со скипетром в левой руке и с книгами в правой, и это всем с очевидностью знаменует, что никто не может должным образом управлять государством без книг. Ты устами Платона утвердила ту мысль, говорит Боэтий, обращаясь к философии, что счастливыми будут государства, которыми будут править ученые философы, или правители, имеющие возможность заниматься философией. С другой стороны, тот же образ внушает нам, что насколько правая рука превосходит левую, настолько созерцательность достойнее деятельности, а вместе с тем - что мудрому надлежит уделять внимание как исследованию истины, так и устройству мирских дел.

Филипп, читаем мы, благодарил богов, что Александр родился при жизни Аристотеля и, получив у него воспитание, сможет стать достоин управлять отцовским царством. <...>

Из главы пятнадцатой. Какие блага приносит любовь к книгам

Превосходит силы человеческого разума, сколько бы ни почерпнул он вдохновения из Пегасова источника, задача развернуть полностью заголовок настоящей главы. Если кто владеет всеми языками людей и ангелов, если даже он превратится в Меркурия или Туллия, если речь его обладает млечным изобилием Тита Ливия и сладостью Демосфена, все же он должен будет сослаться на свое косноязычие, как Моисей, или вслед за Иеремией признать себя бессловесным младенцем, или уподобиться горному отголоску. Ибо любовь к книгам - это любовь к мудрости, как показано во второй главе. А любовь к мудрости по-гречески именуется философией, и ее достоинство не вмещается никаким человеческим разумением, ибо она поистине есть мать всех благ - книга Мудрости, глава седьмая. <...>

... те, кто охвачен любовью к книгам, невысоко ставят мирские богатства, как говорит Иероним в пятьдесят четвертом письме против Вигилантия: "Не может один и тот же человек уважать и золото и книги". То же самое кто-то выразил и стихами:

Книгу нечистой рукой никто хорошо не напишет,

Золотом кто увлечен, то не читатель для книг.

Книгу и деньги любить одному и тому же невместно,

Только гонителей книг сад Эпикура растит.

Дружба не может связать книголюба и золотолюба,

Даже в жилище одном им не ужиться никак.

Итак, никто не может служить одновременно книгам и Маммоне.

В книгах превосходно изобличается безобразие пороков, так что всякий, кто склонен перечитывать книги, научается ненавидеть порочность. <...>

Книги радуют, когда нам улыбается благополучие; утешают каждого, над кем сгустятся тучи бедствия. Они придают силу человеческим договорам, без них не могут распространиться великие мысли.

В книгах заключены искусства и науки, охватить ценность которых превышает силы человеческого ума. Как измерить могущество книг, в которых мы видим границы мира и границы времени, видим, как в некоем зерцале вечности, несуществующее как существующее! В книгах мы поднимаемся на горы; исследуем глубины пропастей; рассматриваем породы рыб, не переносящие нашего климата. Благодаря книгам мы различаем свойства рек и источников иных стран; при их помощи выкапываем металлы, драгоценные камни и минералы всякого рода; узнаем свойства деревьев и трав и по своему выбору рассматриваем племена Нептуна, Цереры и Плутона. А если явится желание посетить небожителей, то, опираясь на Тавр, Кавказ и Олимп, мы выходим за пределы царства Юноны и размечаем пути семи планет линиями и кругами. Наконец, мы достигаем высшего небосвода, украшенного великим разнообразием образов движений и созвездий. Там мы созерцаем Южный полюс, недоступный ни глазу ни уху, восхищаемся прекрасным зрелищем светящегося Млечного Пути и Зодиака, расписанного изображениями небесных зверей. Далее, благодаря книгам мы переходим к отдельным субстанциям, так что наш интеллект приветствует родственные интеллекты и постигает духовным зрением общую первопричину и неподвижного движителя бесконечной благости, проникаясь беспредельной любовью к нему. Так, благодаря книгам мы получаем награду соприкосновения с блаженством, еще оставаясь на пути к нему. Что тут говорить! Уже Сенека научил нас, что досуг без грамоты - это смерть и погребение живого человека. А делая вывод от обратного, мы заключаем, что занятия грамотой и книгами - это сама жизнь человека. Далее, через посредство книг мы сообщаем как друзьям, так и врагам то, что никоим образом не можем без опасений доверить вестнику, ибо книге открыт доступ в покои властителей, куда не мог проникнуть голос автора, как говорит Тертуллиан в начале своего Апологетика. Находясь в заключении и в оковах, полностью лишенные телесной свободы, мы прибегаем к посредничеству книг, в которых даем друзьям поручения по нашему делу, и посылаем эти книги туда, где наше личное появление угрожало бы нам смертью. В книгах мы вспоминаем прошедшее, в какой-то мере предвидим будущее, памятью письмен утверждаем настоящее, которое течет и ускользает. <...>

Здесь должно остановиться слабое перо, не в состоянии исчерпать предмет бесконечной глубины, дабы не показалось, что мы посягаем на решение задачи, которую в самом начале признали ни для кого не разрешимой.