Иоанн Солсберийский

Поликратик, или о забавах света и заветах философов (фрагменты)

Плоды словесной науки милы нам во многих отношениях, и больше всего в том, что, отменяя всю докучность пространственных и временных расстояний, они дают нам исключительную возможность насладиться присутствием друзей и не допускают, чтобы вещи, достойные познания, погубила забывчивость. В самом деле, искусства с науками угасли бы, исчезло бы право, рухнула бы всякая приверженность вере и любое почитание, да и самый навык правильной речи пошатнулся бы, если бы божественное милосердие не привело людей к употреблению письменности как лекарства от человеческой немощи. Пример предков, пробуждающий и питающий добродетель, совершенно никого бы не зажигал и не вел, если бы самоотверженный труд писателей и торжествующее над леностью прилежание не передавали его потомкам. Ведь краткость жизни, притупленность чувств, вялая косность, бессмысленная суета не дают нам учиться, да и крохи знания постоянно вытряхивает и выметает из нашей души воровка познаний, вечно злая и коварная мачеха памяти - забывчивость.

Действительно, кто знал бы об Александрах или Цезарях, кто дивился бы стоикам или перипатетикам, если бы их память не увековечили писатели? Кто подражал бы драгоценным примерам апостолов и пророков, если бы их не запечатлели для потомства божественные писания? Триумфальные арки служат к прославлению знаменитых мужей только тогда, когда о причине и виновнике их посвящения говорят слова на камне. Зритель только тогда узнает освободителя отечества, учредителя мира и покоя, когда надпись называет триумфатора - Константина, порожденного нашей Британией. Никто не сиял стойкой славой иначе, как благодаря своим или чужим писаниям. Слава любого императора через самое короткое время сравняется со славой осла, если только память кого-то одного из них не будет увековечена стараниями писателей. Сколько, по-твоему, было царей - и каких,- о которых никогда не говорят, не помнят, не думают? Нет поэтому ничего благоразумнее для искателей славы, чем завоевать как можно большее расположение владеющих словом и пишущих людей. Поистине бесполезны великие деяния, когда, не освещенные светом письмен, они обречены утонуть в вечной тьме. Всякая известность, всякое восхваление питаются письменным словом, наподобие того, как эхо, о котором читаем в баснях, подхватывает театральные рукоплескания: само по себе оно где начнется, там и кончается.

Кроме того, письменное слово всего безотказнее подает нам утешение в горе, отдых в труде, веселье в бедности, скромность среди роскоши и наслаждений. Ибо душа избавляется от пороков и даже среди бед и несчастий укрепляется в какой-то смиренной и дивной радости, когда направляет острие ума на полезное чтение или писание. (...) Поверь опыту, все сладости мира горчат в сравнении с этими упражнениями, причем тем больше, чем здравее у человека чувство, чем действеннее в его неразвращенном рассудке незамутненная чистота суждений. <...>

Кто бегло прочитывает много книг, выбирая, на чем со вниманием остановиться, тот, вообще говоря, действует осмотрительно, да и потом остается более верен предмету своего выбора, поскольку уже заглядывал в остальное. Когда в каждую начальную книжку для детей включают предписание этического философа, наставляющего читать книги, то смысл здесь явно в том, что наставления и навыки добродетели, впитанные юными душами, нелегко из них вытравить, коль скоро даже свежеобожженный горшок дольше хранит запах того, что было первым в него налито. Катон или кто другой - автор определенно неизвестен - говорит:

Много старайся прочесть; прочитав, перечитывай много.

<...>

Читать, однако, надо все так, чтобы некоторые вещи из прочтенного оставлять без внимания, какие-то отвергать, другие походя принимать к сведению, чтобы не остаться совершенно в неизвестности. И прежде всего с высшим прилежанием надо останавливаться на вещах, которые либо служат устроению общественной жизни, будь то гражданское право или наставления нравственности, либо способствуют здоровью тела или души. В самом деле, если мы будем на бегу и как бы с порога раскланиваться с наукой, которая стоит во главе всего свободного воспитания и без которой никто не может правильно учить и учиться, то зачем тогда надо будет задерживаться и на остальных, которые либо трудны для ума, либо бесполезны, а то и вредны по своему воздействию на человека и не делают его лучше? Что касается меня, то я сразу же и охотно уступлю приговору людей, считающих невозможной ученость без чтения; однако большая ученость еще вовсе не делает человека философом. Только благодать умудряет. А в огромном накоплении знаний иногда кроется или невежество, или пренебрежение истиной, без которой никому невозможно достичь мудрости. <...>

Ведь от чтения всегда и требуется, чтобы человек непрестанно становился лучше самого себя. <...>

Как в телесной пище одно усваивается с пользой, другое выходит непереваренным, третье сразу извергается рвотным движением, четвертое полезно при умеренном употреблении здоровым и противопоказано больным, пятое вредит ослабленным, но поддерживает здоровых и выздоравливающих, причем не все в одинаковой мере подкрепляет природу, потому что деликатесы питательны в меньшей мере, а обычная и, я бы сказал, плотная пища - в большей, так и из книг одни полезны всем (если, конечно, читать их под водительством благоразумия) как не содержащие ничего, кроме наставлений веры и нравственности, другие пригодны для устоявшихся умов и не должны предлагаться для чтения менее искушенным людям, третьи таковы, что натура правильно устроенного ума их вообще не принимает, четвертые усваиваются с пользой для нравов, пятые - для искусства слова. Можно читать пифагорейцев; но когда души, вознесенные на небо, снова начинают загонять в тела животных, то долой даже Платона. В самом деле, он слишком далеко пошел за Пифагором, уча, что как живые становятся мертвыми, так и из мертвых обратно получаются живые и блуждают по различным телам сообразно достоинству своих нравов. Отсюда и это:

Сам я (как помнится мне) во время войны Троянской

Был Эвфорбом, Пантоевым сыном, что грудью однажды

Тяжкое принял копье из руки молодого Атрида.

Читать, следовательно, надо так, чтобы авторитет писателя не мешал суждениям разума, потому что крапива жжет всякую прикасающуюся к ней руку и тогда, когда названа розой. Мудрость - источник, текущие из которого реки орошают всю землю и не только наполняют райский сад Священного писания, но достигают до самых язычников, так что даже Эфиопия не совсем их лишена. Поэтому у язычников есть цветущие, благоуханные и плодоносные сады, случайно войдя в которые, неискушенный читатель всегда должен будет помнить слова поэта:

Вы, что цветы собираете и землянику лесную,-

Дети, бегите! Змея здесь мерзкая прячется в травах.

Ведь и яблоки Гесперид, которые стережет неусыпный дракон, не унесет трусливый ленивец или тот, кто читает писание не как бодрствующий, а словно полусонный или как бы летящий во весь опор к концу читаемого. Впрочем, настоящий, умудренный читатель, которому любовь раскрывает глаза, всегда отвергает порок и во всем достигает жизни, почему учитель учителей Иероним и говорит: "Люби науку писания и разлюбишь грехи плоти".