Иероним

Из письма к Евстохион, дочери Св. Павлы

Не домогайся почитаться среди многих за девицу изысканную, не забавляйся увеселительными стихами лирических поэтов. Не манерничай в подражание изнеженным устам матрон, которые то сожмут зубы, то распустят губы и так упражняют щебечущий язык в слащавой речи, считая все естественное за деревенскую грубость. Таким женщинам любо распутство даже в словах. Но какое общение между светом и мраком? Какое согласие между Христом и Велиаром? Что общего у Псалтири и Горация? У Евангелий и Марона? У Апостола и Цицерона? Не соблазнится ли брат твой, увидев тебя за идоложертвенной трапезой? Хотя чистым все чисто, и ничто не должно отвергаться, если оно принимается с воздаянием благодарности, однако же мы не должны пить из чаши Христовой и чаши бесовской.

Расскажу тебе историю моих бед. Когда много лет тому назад я отсек от себя небесного ради царства дом, родителей, сестру, родичей и, что было еще труднее, привычку к изысканному столу, когда я отправился в Иерусалим, как духовный ратоборец,- от библиотеки, которую я собрал себе в Риме ценой великих трудов и затрат, я никак не смог отказаться. И вот я, злосчастный, постился, чтобы читать Туллия. После еженощных молитвенных бодрствований, после рыданий, которые исторгало из самых недр груди моей воспоминание о свершенных грехах, руки мои раскрывали Плавта! Если же, возвращаясь к самому себе, я пытался читать пророков, меня отталкивал необработанный язык: слепыми своими глазами я не мог видеть свет и винил в этом не глаза, а солнце. В то время как надо мной подобным образом глумился древний Змий, около переполовения великого поста моим истощенным телом овладел жар, проник до мозга костей и, не давая мне отдыха - чему и поверить-то нелегко - с такой силой истерзал мои злосчастные члены, что они едва держались на костях. Стали готовиться к моему погребению; мое тело стало остывать, покинутое жизнетворной теплотой души, только грудь еще была теплой и прерывисто вздымалась. Но вот внезапно я был восхищен в духе и повлечен к седалищу Судии; а там было такое преизобилие света и исходящего от окружающих блистания, что я простерся ниц и не смел поднять глаз. Меня спросили, кто я; я ответил, что христианин. "Ты лжешь,- возразил Тот, кто восседал,- ты цицеронианец, а не христианин, ибо где сокровище твое, там и сердце твое!"

Тотчас я смолк и ощутил удары, коими он велел меня наказать; но горше терзало меня пламя моей совести. Я припомнил стих псалма: "Во аде кто исповедает тебя?" (Псалом 6, 63). Однако я начал взывать и с плачем твердить: "Помилуй мя, Господи, помилуй мя!"; этот возглас мешался со звуками бичей. Между тем присутствующие припали к коленям Председательствующего и стали молить его, чтобы он снизошел к моей молодости и даровал грешнику время на покаяние, хотя и совершил бы кару впоследствии, если я когда-либо впредь буду читать книги языческой словесности. Я, пребывая в таком отчаянии, с радостью дал бы и более тяжкий обет и потому стал клясться, взывая к нему, и повторять: "Господи, ежели я когда-нибудь буду держать у себя мирские книги и читать их, то считай меня твоим отступником". После этой клятвы я был отпущен и вернулся на землю; ко всеобщему удивлению, я открываю глаза и разражаюсь такими рыданиями, что даже недоверчивые люди должны были поверить свидетельству моей печали.