Василий Кесарийский

Письма

Диодору

1. Я прочел книги, присланные твоею честностью, и меня очень порадовала вторая книга, причем не только своей краткостью, чего и должно было ожидать от того, кто ко всему вял, да еще и немощен, но и тем, что она полна мыслей, в ней ясно изложены возражения противников и ответы на них, а слог, простой и без прикрас, приличен, думаю, намерениям христианина, который пишет для общей пользы, а не ради блеска.

Первая же книга не уступает ей своим содержанием, однако изысканность слога, разнообразие оборотов речи и I украшающий диалог делают ее вычурной, так что, как мне показалось, много требуется времени, чтобы ее прочесть, и труда умственного, чтобы собрать вместе изложенные в ней мысли и удержать их в памяти. Местами вставленные в ней возмущенные порицания противников придают, конечно, сочинению некоторую красивость диалога, однако, отнимая время, этим замедлением разрушают связность мысли и ослабляют напряженность полемики. Тебе с твоим тонким умом прекрасно известно, что такие языческие философы, как Аристотель и Феофраст, когда составляли диалоги, сразу приступали к предмету речи, сознавая, сколь недосягаемы для них платоновские красоты. Платон же силою своего слова борется с мнениями и заодно высмеивает личности: порицает дерзость и наглость Фрасимаха, легкомыслие и развязность Гиппия, хвастовство и надменность Протагора. Однако там, где у него в диалогах выведены лица неопределенные, он ради ясности дела заставляет собеседников вести разговор, но не вносит в содержание чего-либо относящегося к ним, именно так поступил он в "Законах".

2. Вот и мы, пишущие не из честолюбия, а с намерением оставить братьям образцы полезных речей, должны вплетать в свою речь вещи, касающиеся личностей, только в тех случаях, когда мы выставляем лицо уже всем известное своим самохвальством, если, впрочем, не неприлично нам, забыв о деле, заниматься порицанием людей. Если же собеседник - лицо неопределенное, то отступления с выпадами против личностей нарушают последовательность и не достигают нужной цели.

Я высказал это, желая показать, что не льстецу в руки послал ты свои труды, но верного брата сделал общником своих тягот. Высказался я не для того, чтобы исправить написанное, но чтобы предостеречь на будущее. Ведь пишущий с таким знанием дела и тщанием не усумнится писать и впредь, потому что не переведутся люди, дающие повод для составления сочинений. С нас же довольно будет, если прочтем написанное вами, а писать самим у нас, что там и говорить, нет никакой возможности, как нет ни здоровья, ни даже малейшего досуга от дел.

Сейчас я посылаю с чтецом первую, самую большую книгу, которую прочел, насколько мне под силу, вторую же оставляю у себя; хочу сделать с нее список, но до сих пор не нашел скорописца. Вот до чего оскудели несметные богатства каппадокийцев!

(Письмо 135)

Писцу

Слова крылаты от природы, и знаки нужны, чтобы пишущий быстро схватывал их налету, поэтому, сын мой, выводи очертания букв до конца и неопустительно расставляй, где надо, знаки препинания, ведь малая ошибка искажает длинное рассуждение, а старательная работа писца помогает правильно понять написанное.

(Письмо 333)

Переписчику

Пиши прямо, строки выводи прямо, и пусть рука твоя не раскачивается то вверх, то вниз. Запрети трости ходить криво и косо, как Эзопов рак, но веди ее прямо, будто идешь по плотницкому шнуру, который везде ровен и сглаживает всякую непрямизну. Ведь кривое безобразно, а на прямое приятно смотреть, оно не заставляет глаза читающего делать движения вверх и вниз, подобно колодезному журавлю, как это случилось со мной, когда я читал написанное тобою. Ведь строки лежат у тебя ступенями, и когда надо было переходить от одной строки к другой, то нужно было искать взором вершину следующей строки, последовательности тут не было никакой, и приходилось снова возвращаться назад и, чтобы найти порядок, опять проделывать тот же путь, следуя за бороздой, как, по рассказам, шел Тесей с нитью Ариадны.

Итак, пиши прямо и не сбивай ум с толку косым и кривым почерком при переписке.

(Письмо 334)

Либанию

Многие из здешних при встрече со мной восхищались достоинством твоих речей, рассказывали об одном блистательном выступлении: собралось, говорят, величественное собрание, на которое стеклись все, и в городе никого не

было видно, кроме Либания, произносящего речь, и его слушателей всякого возраста; никто не позволил себе пропустить это собрание, ни знатные сановники, ни лица, внесенные в воинские списки, ни те, кто занят ремесленным трудом, даже женщины спешили на собрание. Ради чего оно собралось? Какая речь вызвала это праздничное стечение народа? Речь эта, сообщили мне, изображала характер сварливого человека. Ее, вызвавшую такой восторг, не замедли прислать мне, чтобы и я похвалил твои речи. Ведь я, хвалящий Либания, даже не видя его произведений, сумею, конечно, похвалить теперь, когда получил повод для похвал.

(Письмо 351)

Либанию

Я прочел твою речь, мудрейший, и полон великого изумления. О музы! О красноречие! О Афины! Какими дарами одариваете вы своих любимцев! Какой плод приносят те, кто хотя бы малое время находился при вас! О источник преизливающийся, какими сделал ты тех, кто черпает из тебя! Того человека, его самого, казалось, я вижу воочию в твоей речи, как он обращается с болтливой женой. Либаний написал на земле речь, дышащую жизнью, только у него речи имеют душу.

(Письмо 353)