Книга (А. М. Ремизов)

Я не "библиофил" - и в том смысле, как это здесь понимается, я не раз слышал среди русских, охотников до чтения: я не собираю книг, чтобы за чтение брать деньги; и в настоящем значении, по Осоргину: мне совершенно не важно, в скольких экземплярах издана книга, и чтобы непременно иметь номер первый и, если можно, а, пожалуй, и желательно, единственный.

Книга - чтение, люблю читать, а самые отчаянные библиофилы, как известно, только любуются и завидуют: всегда ведь найдется, имя его произносится с ненавистью, у кого экземпляр первее. Книга - святыня, исповедую "Вопрошания Кирика", нашу древнюю русскую память и завет, а подлинный библиофил готов сжечь книгу, чтобы хранить у себя "бесспорно" единственный экземпляр. Для меня книга-наука прежде всего, "источник знания": не научит ли она меня уму-разуму? - ну, конечно, я не безразличен и к ее "явлению": к буквам, строчкам и типографским находкам - буквенному искусству. Для меня книга - и обстановка: только среди книг я нахожу себе место, и в комнате без книг, как и посреди живой природы "под ветром", я пропадаю - трудно сосредоточиться; правда, в саду я никогда и не пытался писать, но в тюрьме - какие же там книги! или на кухне, под блестящими глазами кастрюль на кухне, всякое бывало! и я прекрасно справлялся, выходило: слова шли за мыслью и мысли бежали за словами; но должен сказать: "положить душу за книгу!"... подумаю, но для библиофила - и думать нечего: без книги библиофил как не существует и ради книги библиофил готов на все.

Начал я собирать с первой прочитанной, когда, не находя места от переполнявших меня чувств - итог семилетия моей жизни, - я победил в себе какой-то непонятный страх перед печатным словом, а затем и сам написал, как пишется в книге, мой первый рассказ: "Убийца".

Первая книга, положившая основание нашему книжному собранию: "Рассказы" Андрея Печерского, первое издание, в переплете и большой сохранности; книгу купили на Сухаревке за двугривенный - цена корнет-а-пистона, погубившего своим неожиданным вылетающим неприличным звуком мою музыкальную карьеру. И это знаменательно: Андрей Печерский!

П. И. Мельников-Печерский, ученик Гоголя, не "оркестровый", как Аксаков, Достоевский, Тургенев, Писемский, Щедрин, а "копиист", а между тем от него я веду мое литературное родословие ("Посолонь"), считаю его своим учителем при всем моем несозвучии с его искусственным "русским стилем", и Андрей Белый (Б. Н. Бугаев), едва ли даже прочитавший "В лесах" и "На горах", сам блестящий "копиист" Гоголя ("Серебряный голубь"), и, наконец, Горький - в своем лучшем, что не может не остаться в русском слове: "Фома Гордеев".

Второй книгой, тоже купленной на Сухаревке, оказался (ведь все "случайно") Горбунов - за гривенник - цена турмана, из-за которого однажды меня колотили - упустил! - смертным боем, норовя "под душку", и навсегда вычеркнули из голубятников. И. И. Горбунов - и это тоже знаменательно!

Сцены Горбунова-репертуар нашего театра, я знал его наизусть, но литературно он меня никак не тронул, оттолкнул: мне вообще чужда манера "рассказчика"; у Горбунова она общая с "народным", прославившим Писемского ("Питерщик" и "Леший"); этот рассказчик всегда кого-то представляет и "коверкает" (имитирует) - неловко слушать. От Горбунова пошел тот легко усвояемый "русский стиль", который можно назвать "анекдотическим", любители на такое всегда найдутся, но "русской" литературе ни тепло, ни холодно.

Все мои братья тянулись к книге. Я не знаю, в чем было больше соревнования: в голубях, в бабках или в книгах. Как себя помню, помню книгу в нашей бывшей красильне. И скоро всем стала известна наша книжная страсть, и первый подарок на рождество: анненковскии Пушкин в синем переплете от тетки Капустиной и иллюстрированные "Вечера" и "Миргород" Гоголя - от Найденовых.

Роскошного семитомного Пушкина страшно было тронуть- вот откуда "библиофил"! - мы только, любуясь, смотрели на книги, ревниво следя, чтобы кто-нибудь из нас не замусолил пальцами. К нашему счастью, брат, который писал стихи и вел аккуратно дневник, достал "по случаю" однотомного Пушкина и уж не расставался, читая вслух, и плакал над "Капитанской дочкой". Так мы узнали Пушкина.

А Гоголь мне пришелся не по зубам: и то, что не по-"русски", чего-то не привычно... тоже говорили, что очень смешно и страшно, но ничего смешного и страшного я не почувствовал, а рисунки слепые - для моих глаз ничего не вырисовывалось. Потом я понял, что Гоголя надо изучать; но как и в первое чтение, так и теперь, зная наизусть, ничего смешного не нахожу и отзыв Пушкина о смехаче Гоголе не понимаю, а что до страха... я беру лучшее, а может быть, и единственное произведение Леонида Андреева "Вор" и спрашиваю свое чувство: что страшнее, то ли, когда тебя ловят, преследуя по вагонам, или во сне хватающая руками ведьма-панночка в "Вии"?

Всякую новую книгу, появлявшуюся у нас - источник один: голуби на Трубе, книга на Сухаревке, а насчет денег "история умалчивает", ну, спекуляция с голубями, тоже всякие "находки"... и книгу, и разрозненные журналы мы регистрировали. Составлялся каталог нашей библиотеки, чем мы очень гордились.

И когда здесь, в Париже, русская инфирмьерша Нина Александровна Попович, появившаяся у нас по беде со жгучими "банками", оглядев наше берлинское и парижское книжное собрание, объявила, что она тоже собирает, и у нее уже двести книг, я ее очень хорошо понял, ее чувство гордости обладательницы таким, ни с чем не сравнимым сокровищем: книга. И когда Шаповалов, рассыльный гастрономического магазина "Рами", тоже не сказал, а объявил, и это очень важно: интонация! - что у него пятьсот книг, не считая разрозненных журналов, я ему от всего сердца посочувствовал и пожелал собрать тысячу, а разрозненные дополнить недостающими, чтобы хранить комплекты.

И всякий раз меня радует, когда встречаю человека, который хоть как-нибудь, боком тянется к книге. И как я могу себя чувствовать среди спортсменов! И мое сиротство, не покидающее меня в домах с теесефом, но без книг! Любви своей никому не навяжешь, знаю, но и свое сожаление, а часто досаду тоже не вытравишь и не скроешь.

Никогда не забыть, как после России, где остались все наши книги, мы очутились в Берлине среди голых стен, и какое это было счастье-"Мертвые души", первая купленная книга за границей, положившая основание нашей бедной библиотеке. Но и при всех бедовых случаях нашей жизни, и при бедствиях общечеловеческих, мы никогда с ней не расстаемся, храня и разрозненные, и перевозим с собой при перемене квартиры: так за эти годы пропутешествовали наши тяжелые драгоценные ящики - с авеню Мозар на бульвар Порт-Рояль, с Порт-Рояля в Булонь, и опять в Отэй, на рю Буало; очень это чувствительно, но и неизбежно, как покупка лекарства.

А сколько раз слышали: "бросьте!" Это говорили те, "благожелатели", которым всегда есть дело до другого, у них особенные вынюхивающие носы, и которые всегда осуждают нас и особенно интересуются, сколько у нас комнат, и они правы: книгам надо место, а стало быть, поселиться в норе никак невозможно! А ведь именно "нора", по их убеждению, и есть наше место... и они правы, скажу больше, нам место - и нора чересчур!

И сколько раз я слышал и слышу: "Почему вы не пишете?" И это говорили благожелатели, но у которых язык не повернется сказать "бросьте ваши книги!" Обыкновенно я или отмалчивался, или говорил невпопад, очень мне это надоело. Но наконец, нашел формулу и уж не смущаясь и без раздражения повторяю попугаем отнюдь не попугаям: "Не я не пишу, а меня не печатают".- "Как? почему?" - "Нет места". И плакат, заготовленный для посетителей, чтобы на стенку повесить, украшенный моими маленькими рисунками: "Не спрашивайте: почему я не пишу?" - я бережно сложил и спрятал в архив, в отдел, называемый: "День зарубежной русской культуры".

С каждым годом превращаюсь из "писателя" (я подразумеваю профессиональное звание человека, реализующего свое ремесло) в пишущего, но не печатающегося и не выпускающего своих книг, завитущатого "книгописца" и иллюстратора - в Париже, городе художников, "самодельно" рисую картинки с расчеркивающимися подписями в своих рукописных единственных экземплярах, - для России попадаю в - "несуществующие", а для зарубежья, в большинстве далекого от всякой литературы, - в "бывшего"... вы меня поймете - ведь мы существуем милостыней, подаянием или, говоря словами "Живых мощей": "А добрые люди здесь есть тоже"... вы понимаете мое чувство: нет у меня никакой возможности и даже не могу мечтать (стало быть, и с мечтой, как будто независимой и наперекор прущей, можно расстаться - погасить или вырвать!), да, я давно уже не мечтаю купить книгу.

Часами готов, и под дождем, - и терпеливо выстаиваю перед витринами книжных магазинов, любуясь - и как понятно мне тогда: "библиофил" - его, чуждая мне, читателю, природа: библиофил есть только ревнивый и страстный обозреватель книги! Иногда же я решаюсь и, набравшись смелости, вхожу в магазин. Приказчики все это хорошо понимают: присмотрелись, ведь такой, как я, не один перебывает за день бесполезно - не спрашивают и отходят в сторону... потом я ухожу, кивая и глазами так - и за все благодарен! - в глаза, которые, щадя .меня, не замечают.

Не однажды видел я, но раз особенно запомнилось: человек перед витриной с деликатесами - и как стоял он и высматривал, всматриваясь до осязания, я понял, что это голодный. А что если бы вдруг все это вкусное и соблазнительное нагромождение взлетело бы на воздух?- да этот голодный, пожалуй, и не заметил бы, ведь все равно не для него оно заготовлено! а если бы и спохватился, то непременно позлорадствовал бы, что так и надо, и: "что? - съели?!" Я понимаю. Но какая разница: паштет с заливным, который до засоса тянет к себе и никогда не попадет тебе в рот, или вот как я таращусь? И что если снаряд упадет не в деликатесы, а в книги? Не могу без горечи читать о пожарах библиотек и возмущаюсь, слыша о расхищении книжных сокровищ... и пусть с витрин книжного магазина ни одна книга не попадет в мои руки - не согласен!

Только из авторских подарков пополняется наше собрание. И я могу похвалиться перед Шаповаловым, что у нас теперь куда больше тысячи и есть старинные рукописи: четыре грамоты, один "столбец", шестьдесят семь петровских рапортов (подарок С. Л. Полякова-Литовцева); и редкая грамматика Ломоносова, по-немецки. Читаю я неторопливо: только глазами, как это принято, не умею; навостря уши, я переговариваю строчки, разлагая слова. Больше всего люблю сказки, потом исследования; люблю философию и историю, не пропущу ни одного алдановского рассказа и, конечно, люблю "поэзию", но больше там, где поменьше стихов. Равнодушен к "юмористике": просто мне ничуть не смешно; не умею читать "театра" и всегда раздражаюсь от проповедей: мне всегда казалось, что беспредметные рассуждения о добродетелях пишутся людьми, которым нечего делать или у которых на настоящее доброе дело не хватает ни воли, ни сердца, ни уменья - и вот размазывают, и как будто не возразишь, а уши вянут. И редко за чтением не рисую. Вы, наверно, слышали, есть такой нефрит из породы маридов: семиротый, горбатый, с четырьмя прядями до самых пяток, руки-вилы, а ноги-копыта дикого осла с когтями льва, а зовут его "Кашкаш". Видел его однажды Ала - ад - дин, и мне он небезызвестен, ну как же пропустить, не нарисовать такую "симпатичную личность"!