Букинист. Биографический очерк (Н. А. Лейкин)

Так и блестят зеркальные стекла магазинов Гостиного двора. На окнах, то в симметрию, то в живописном беспорядке развешаны и разложены товары. За стеклами стоят завитые франты-приказчики с английскими надушенными бакенбардами, с закрученными и острыми, как шпильки, усами, с тщательно расчесанными бородами и фатовскими, но почему-то называемыми английскими, проборами на затылке. По галерее проходят разряженные барыни с лакеями и без лакеев, с собачонками на шнурке и с собачонками на руках, проходят беглым шагом артельщики, пробегают за покупками девушки - магазейщицы, прогуливаются шалопайствующие франты в бобрах и франты в ильках, офицеры, гремящие саблями и обивающие себе и проходящим ноги, и среди этой пестрой толпы ковыляет старичок в короткой енотовой шубе, опоясанной красным кушаком, в валенках и высоком, как именинный сливочный пирог, котиковом картузе. Через плечо у него перекинуты два холщовых мешка, в руках вязанка книг. - Букинист идет! Фомич идет! - кричит товарищам приказчик, завидя старичка, и, высунув в дверь голову, зовет его в лавку.

Старичок останавливается, но входит не вдруг.

- Что угодно? - спрашивает он.

- Войди, войди, книжки нужно.

- Ежели Поль де Кока, то нет-с.

- Других каких нет ли? Войди, купим, - говорит приказчик и втаскивает старичка в лавку.

Его окружают приказчики.

- Что долго было тебя не видать, Фомич? Где пропадал? А что, Монфермельскую молочницу обещался принесть... Принес? - закидывают они его вопросами.

- Позвольте! ... не тарахтите... сейчас... сейчас...- скороговоркой говорит Фомич, снимает с головы картуз и, отыскав в углу образ, набожно крестится.- Что пропадал-то? Разнемог как-то... старость... Три дня дома сидел, а то и по другим местам ходил.

- Ну нет ли чего из романчиков? Показывай!

- Есть-с... есть... Как не быть! - отвечает Фомич и снимает с плеча мешки.- Графиня де-Монсоро есть, Сорок пять, Три мушкетера... Королева Марго на днях будет... Нужно - так принесу? Романы хорошие, занятные... господина Дюма сочинение... Божественные есть...

Приказчики рассматривают книги, торгуются.

- Ну, а нет ли картинок-сквозничков с голенькими дамочками? - спрашивает кто-то.

Фомич обижается.

- Не стыдно это вам? Нет-с, я таким делом не занимаюсь... не занимаюсь...- говорит он.

- Отчего же? Ведь выгодно...

- Ах, господи! Да разве я?.. Бог с ней, с этой выгодой! Бог с ней!

- Ну что еще есть? Что мешок-то прикрыл? Показывай! Палача Сансона нет ли?

- Сансона нет-с, а те для вас не пригодны будут... совсем не пригодны... Раскол и старообрядство господина Шапова... Фохт... и эдакое... Семь смертных грехов на примете есть... Требуется, так доставлю.

- Чаю, Фомич, не хочешь ли?

- Можно... можно... Иззяб. Два раза пил, а все иззяб.

Напьется Фомич чаю, купят у него приказчики какой ни на есть романчик, побалагурят с ним и отпустят. И снова заковыляет он по Гостиному двору, то и дело сгоняемый с галереи городовыми стражами на том основании, что "по линиям с поносками ходить воспрещается, потому безобразие и господам тревожно".

Лукьян Фомич, или Фомич, как его обыкновенно называли, был маленький, лысенький старичок, лет семидесяти, с седой, перешедшей уже в желтизну клинистои бородкой и серенькими подслеповатыми глазками. В былые годы Фомич был дворовым человеком одного очень богатого помещика и служил ему в качестве домашнего актера-танцовщика, но впоследствии, навлекши на себя за что-то барский гнев, в наказание, а также и в видах барской потехи, был травлен собаками. Загрызенный до полусмерти, он впоследствии хотя и выздоровел, но охромел навсегда, вследствие чего и не мог уже более служить хореографическому искусству. Барская власть дала новое назначение его деятельности. Так как он был грамотен, то его сделали библиотекарем, которым и пробыл он лет десять. Фомич был женат, но в ранней молодости лишился жены, не имея от нее детей, и каким-то чудом остался вдовцом, так как помещик, в видах приращения крепостных душ, имел обыкновение тотчас же женить каждого человека, хоть мало-мальски способного к брачной жизни. Когда Фомичу было лет сорок, случай помог ему освободиться от крепостной зависимости. Дело было вот как. Еще бывши любимцем барина, Фомич окрестил у старосты своей деревни старшую дочку. Староста - человек зажиточный, впоследствии выдал свою дочь, крестницу Фомича, замуж за какого-то торгового мещанина, разумеется, предварительно выкупив ее у барина. Крестница же Фомича, в свою очередь, выкупила своего отца крестного. Получив вольную, Фомич уехал в Петербург, унеся из своей родины вечную ненависть не только к своему бывшему владельцу, но и ко всем помещикам вообще.

Приехав в Петербург, Фомич определился приказчиком в какой-то книжный магазин, потом торговал на Апраксином канцелярскими принадлежностями, проторговался, закрыл лавку и, наконец, занялся продажею книг вразноску, мало-помалу приобретая знакомых покупателей. Знакомство у него было самое разнообразное: студенты, приказчики, купцы, охотники до старинных духовных книг краковской и львовской печати, священники, учителя. Он ходил по домам; ему поручали порыться в рынке и отыскать какую-нибудь книгу. Он рылся в лавках, в разном хламе, продающемся в Толкучем рынке, на так называемом развале, и нередко доставлял такие сокровища для библиофилов и библиоманов, которые ценились десятками рублей. Фомич также и менял книги: старые учебники на новые, духовные книги на романы. Фомич всегда знал, кому и что требуется. Ежели у него накоплялись романы и повести, он шел в Гостиный двор; попадались медицинские книги, он шел к медицинской академии, становился у подъезда и предлагал книги входящим и выходящим студентам. Знакомым он и в долг верил, и давал на прочтение за самую незначительную плату. Летом ходил Фомич и по дачам, но больше для того, как он выражался, чтоб "благодати понюхать, птиц небесных послушать и на травке полежать".

Фомич зимой и летом ходил в валенках и в высоком котиковом картузе. В картузе у него помещались: клетчатый бумажный платок, табакерка с портретом Наполеона и кой-какие брошюры, которые нужно было особенно сохранять от любопытного ока. Брошюры эти были завернуты в тряпицы и пришиты к подкладке картуза.

Фомич жил в Ямской, на Лиговке, и нанимал комнату у какой-то вдовы-ямщички, занимавшейся также и отдачею углов. Кроме него, в доме были и еще жильцы: прачка, занимающаяся поденною работою, бывший дворовый человек Флегонт Михайлов, известный в околотке за "кабацкого заседателя", извлекающий средства к жизни из приготовления птичьих клеток и какого-то состава "для тараканов", и сапожных дел мастер Петр Иванов, вывескою которого и украшались ворота дома. Вывеска эта была замечательна тем, что с равносильною пользою могла помещаться над каким угодно заведением. На грязно-сером фоне было намалевано бурое пятно, походящее скорее на провесной балык, на окаменелость, на еловое полено, но отнюдь не на сапог, что именно хотел изобразить живописец. Внизу была подпись: "са-це-ма П. И.", что и означало: сапожного цеха мастер Петр Иванов. Петр Иванов каждый праздник напивался пьян, причем выбрасывал на двор колодки, горшки, весь свой домашний скарб и собирался убить жену, "потому что она, стерва последняя, гулящему человеку потрафить не может".

Комнату свою Фомич содержал чисто. По стенке стоял клеенчатый диван с войлоком и двумя подушками в ситцевых наволочках. Над диваном были прибиты раскрашенные картинки: перенесение мощей какого-то святого, суд Соломона, где воин с вывернутою рукою собирается рассечь младенца, бес во образе девы, соблазняющей монаха, и портрет митрополита Филарета. У дивана помещался сундук, обшитый железными полосами и привинченный к полу. В сундуке хранилось белье, парадный длиннополый сюртук сизого сукна, особенно ценные книги, которым надо найти сведущего покупателя, и кой-какие деньги в билетах, скопленные Фомичом в течение всей своей жизни и хранимые на случай черного дня. Сверх того, деньги эти были посвящены на осуществление заветной мечты - на покупку дома в той самой деревне, где он родился и вырос. "Туда переберусь я, когда перестанут служить ноги", - думал Фомич, и эти думы подбодряли его; он с большим рвением бегал со своими мешками, продавал, покупал, и редкая неделя проходила, чтобы он не подбавлял к заветному капиталу каких-нибудь двух-трех рублей. Мечтам этим, как мы увидим впоследствии, не суждено было сбыться.

В углу комнаты висел образ в темной киоте красного дерева. Перед образом горела лампада с привешенной целой ниткой фарфоровых и сахарных яиц. На киоте стояла бутылка с деревянным маслом, пузырек с богоявленской водой, лежали свеча от чтения двенадцати евангелий, верба, кусок артуса в бумажке, какая-то большая просфора и маленькая рукописная книжка в бархатном переплете "Сон богородицы". Недалеко от дивана, также у стены, стоял стол; на столе книги, обвязанные веревкою, концы которой были припечатаны сургучною печатью к стене, старинная бронзовая чернильница, добытая на аукционе, чайник и стаканы. По вечерам, когда Фомич бывал дома, то, напившись чаю, надевал халат, сшитый из разноцветных ситцевых треугольничков - подарок крестницы - и занимался вырезыванием из журналов статей. Вырезанные статьи Чернышевского, Добролюбова и тому подобных чтимых публикою авторов сшивались вместе и потом переплетались. Таким образом, у него составлялись отдельные книги. Кроме этих занятий, Фомич занимался иногда по вечерам и письмом. Доставал из сундука записную книжку и вносил туда разные случаи из жизни, прочитанные изречения или сведения, считаемые им почему-либо замечательными. Вот на выдержку страничка из этой записной книжки.

"В ночь на 15 февраля 186... года у кумы моей, жены унтер-офицера Василисы Гороховой родился сын первенец о шести пальцах, во святом крещении нареченный Николаем".

"Мани, Факел, Фарес - таинственные слова, зримые царем-богохульником Вальтазаром написанными на стене".

"27 марта у протоиерея отца Михаила Мафусаилова во время богослужения украдена из ризничей бобровая шапка".

"Марта 21-го река Нева вскрылась от льда".

"Француз изобрел пароход, немец - книгопечатание и порох, англичанин - ткацкую машину, а русский - самовар".

"Апреля 4-го. Носил книги к протоиерею отцу Василию Алекторскому, пили чай и толковали о том, что значит: поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще".

"Средство от живота и ломоты. Возьми по щепоти: трилистнику, полыни, мяты, александрийского листу, настой на полуштофе и оным растирайся и пей" и т. д.

Иногда, по вечерам, Фомича навещали соседи по квартире: Флегонт Михайлов и сапожник.

Флегонт Михайлов обыкновенно приходил, садился, скручивал из газетной бумаги папироску в виде тюрючка, затягивался, сплевывал и говорил на тему, что как теперь трудно жить на свете, что при крепостном праве было лучше, что дворовые жили за барином, как у Христа за пазухой и т. п.

- Клетками-то немного наковыряешь! Теперича бьюсь, как рыба об лед, а из чего? Только чтоб не околеть! А прежде-то я и сыт был, и обут, и одет в порядке, потому так как я в псарях состоял, то постоянно при господах обретался. А теперь вон они... сапоги-то есть просят, - заканчивал он и при этом выставлял ногу.

Фомич, как противник крепостного права, разумеется, с ним не соглашался.

- Дурак, дурак... совсем дурак, а еще до лысины дожил, - говорил он, пощипывая бородку и наклоняя голову на бок.- Зато учти - ты теперь вольный казак... вольный. Куда хочу - туда лечу! А этого мало? Погоди, бог не без милости - и повыгоднее чем-нибудь займешься... Прежде-то было как? Захотел тебя барин посечь, взял да и посек. И ничего не возьмешь! А теперь, шалишь - руки коротки!

- Что ж, за провинность и посечь можно... Не беда! На шкуре-то не репу сеять! Посечет и помилует. Зато, бывало, мне как псарю: сука ли ощенится, стойку ли щенок поймет - сейчас рубль в зубы! - хвастался дворовый человек.

- Не зли, не зли. Уйди лучше, коли об другом говорить не можешь, - горячился Фомич.

- Оно конечно, Лукьян Фомич, об другом говорить можно, только что ж нам об нем говорить, коли оно нас не касается. Что ж задарма язык-то чесать, да черных кобелей набело перемывать. Уж лучше и в сам-деле уйти! - обижался Флегонт Михайлов и уходил.

Другой гость - сапожник - являлся только тогда, ког-да. бывал с похмелья и со специальною целью вымаклачить пятак на шкалик. Вымаклачивание это сопровождалось некоторою прелюдиею: робко и нахмурясь входил он в комнату, садился к столу, молча перебирал лежащие на нем книги, заводил разговор вроде следующего:

Скажи мне, Лукьян Фомич, какие-такие книги есть?.. Черные они прозываются... Страшные книги...

Не знаю, Иван Петрович, не слыхал... Не слыхал...- отвечал Фомич.

Есть, говорят... Вчера в кабаке солдат про них сказывал... По ним всякую немочь на человека напустить можно... Порчу... и все эдакое...

Не знаю, не знаю... Медицина, так то насчет леченья.

Их не всякий и читать может, - продолжал все о тех же черных книгах сапожник, - потому, чтоб их читать, - нужно без креста от отца с матерью отречься и хрестьянскую душу загубить...

- Думаю, что это одно вольнодумство, - замечал Фомич.- Ежели бы эдакие книги были, так и сейчас Б публичную библиотеку, - потому интерес большой.

- В том-то и дело, что невозможно... Они Петром Великим в Сухаревой башне в стене заложены. В Москве башня такая есть.

- Знаю, знаю... Стену бы разбили и взяли... беспременно взяли бы...

- А семь печатей? Они за семи печатями. И чтоб печати снять, нужно слово такое знать...

- Нет, таких книг нет... Это верно...- утвердительно говорил Фомич.

Сапожник задумывался...

Фомич особенно любил воскресенье. В этот день он никогда не занимался торговлею, не ходил со своими мешками, а был дома и все время после обедни употреблял на лежание на диване, на питье чая, который пил раза четыре в день, и на чтение душеспасительных книг. Особенною его любовью пользовались: "Поучения Ефрема Сирина", "Премудрость Сираха" и жития святых. Имея множество знакомых, по воскресениям он даже и в гости не ходил - и ежели его кто в этот день приглашал, то он обыкновенно говорил:

- В будни как-нибудь забреду... в будни. В воскресение ни-ни... Никуда. Всегда дома. Седьмый день от трудов отдыхаю и господу богу посвящаю.

Так жил Фомич и по-своему блаженствовал много лет; но вдруг случилось одно несчастное обстоятельство и перевернуло всю мирную жизнь его кверх ногами. Дело было вот как.

Однажды Фомич пропал и вслед за его исчезновением на квартире был полицейский обыск. Квартирная хозяйка очень беспокоилась; по просьбе ее, сапожник ходил даже справляться в часть: не сидит ли Фомич в части, но ничего не узнал. Недели через две Фомич явился, и явился таким же, как и был, только его котиковый картуз стал значительно ниже по случаю исчезновения из него некоторых брошюр.

- Где ты это пропадал, Фомич? - спрашивали его попадавшиеся ему навстречу знакомые, когда он шел домой из своего заточения.

- Сказывать не велели! Сказывать не велели! На казенных хлебах сидел. Злые люди донесли, злые люди. Впрочем, пища отменная шла... Книжек только лишился, и хорошеньких книжечек. Да ничего! Бог милостив! Жив буду, так снова приобрету... снова!-добавляет он.

Квартирная хозяйка, сапожник и его жена так и вскрикнули от радости, увидав Фомича, и расцеловали его. Прибежала даже прачка-жиличка, вешавшая на воре белье, чмокнула Фомича в губы и прослезилась. Недоставало только кабацкого заседателя Флегонта Михайлова. Дворовый человек спустя дня четыре после исчезновения Фомича расплатился за угол, отметился за город и неизвестно куда скрылся.

А уж мы думали, что пропал навсегда, думали, что тебя совсем засудили, -говорила хозяйка.

Нет, нет... Слава владычице! Цел и невредим, - отвечал Фомич.

Что ж, бывает ведь, что и ни за что засудят! У меня вон кума за пятно засудили. Пятно какое-то на пашпорте нашли, да и говорят: травленое. Так и сгиб. Садись. Я кофейку сварю.

Потом, потом. Прежде келью свою монашескую обозрю... Келью...- И Фомич направился в свою комнату.

Сапожник последовал за ним.

- А без тебя тут просто светопреставление! - говорил он.- Полиция нагрянула и ну по углам шарить... Книжки твои унесли...

- А сундук? неужто и в сундуке? - спросил Фомич. Его так и кольнуло.

- Сундук, кажись, не трогали, - отвечал сапожник.

Фомич вошел в свою комнату, наскоро перекрестился на образ и прямо бросился к сундуку. Тронул замок - сломан. Кровь прилила к нему в голову. "Господи, неужто?" - подумал он и, не переводя духа, поднял крышку и начал выкидывать из сундука белье, сюртук, книги и весь скарб. Вот и шкатулка. Лихорадочно схватил он ее, открыл и в изнеможении опустился на диван. Шкатулка была пуста. Заветные деньги были украдены.

- Обокрали! Все украли! Господи, за что же? За что же? - мог только выговорить он и, как малый ребенок,

залился слезами. С минуту, как бы в каком-то недоумении, постоял над Фомичом сапожник и, наконец, опрометью бросился в кухню к квартирной хозяйке.

- Матушка! Ивановна! Грех-то какой случился! - кричал он.- Ведь Фомича обокрали! Как есть до копейки все выкрали.

- Что ты! Врешь?-возразила было хозяйка, но потом ударила себя по лбу и проговорила: - знаю: это Флегонта рук дело! Его, мерзавца! Припомни: ведь он как перст голый, откуда бы иначе у него взялись деньги за квартиру отдать. Да вон еще люди говорят: Василисе, соседской кухарке, платок и шугай подарил. Ах, он мерзавец! Ах, подлец!

- Теперь мы запутаны... притянут, потому подозрение...- суетился сапожник. <...>

Началось следствие, начались розыски, но так все и кончилось следствием и розысками; даже подозреваемое лицо не могли найти. Дворовый человек как в воду канул.

Покража глубоко потрясла Фомича. Да и не могло быть иначе. Все скопленное в продолжение жизни на закате дней пропало. <...> Фомич начал грустить и грустил все более и более. Он даже делом перестал заниматься и жил, продавая за что попало оставшиеся книги и некоторые вещи, но уже вновь не приобретал ничего. Большинство знакомых от него отшатнулось, потому что прошла молва, что он содержался под арестом из-за каких-то фармазонских и бунтовщицких книг, вследствие чего робкие люди и начали его бояться. <...>

Все это Фомича глубоко оскорбляло. Он начал задумываться и, дивное дело, чувствуя всегда отвращение к пьянству, начал попивать. Сначала это попивание было тихое, секретное. Фомич покупал полуштоф, приносил его домой и напивался на ночь, но впоследствии стал уже но похаживать в кабак. Соседи часто его видели бредущего в это "место злачно и прохладно" вместе с сапожником. Визиты эти с каждою неделею делались все чаще и чаще, вследствие чего имущество Фомича все убавлялось и, наконец, было пропито все до нитки... В полгода такой жизни Фомич спился окончательно и из бодрого старика обратился в ходячую развалину.

По Ямской по направлению к Волкову кладбищу, ехали розвальни; на розвальнях стоял простой, сосновый некрашеный гроб: в гробу лежал Фомич. За гробом шел сапожник. Дойдя до Растанной улицы, сапожник остановился, постоял, подумал о чем-то, вынул из кармана медные деньги, посчитал их на ладони, перекрестился, махнул рукой по направлению к гробу - и свернул в кабак. <1868 г.>