Старые книги. Путешествие по старой русской библиотеке (М. Л. Михаилов)

Apres le plaisir de posseder des livres, il n'y en a guere de plus doux que celui d'en parler, et de communiquer au public ces innocentes richesses de la pensee qu'on acquiert dans la culture des lettres.

Charles Nodier

Охотники до чужих книг.- Книжные враги.- Зачитыванье книг.- Библиотаф, описанный Аа-Брюйером.- Библиоманы: граф д'Этре и Булар.- О назначении библиотек.- Частные и общественные библиотеки.- Старая русская библиотека.- Романы старые и романы новые.-Анекдот о Суворове.- О значении библиографии.- Кто истинный библиограф? - Библиомания.- Коллекторы и библиоманы.- Переплеты.- Собиратель драматических пьес.- О происхождении библиомании.- Первые строки о книжном деле на русском языке.- VIII книг о изобретателях вещей.- Старая орфография.- Опечатки и история их.- Старый шрифт и мнение о нем Тредиаковского.- Кто такой был Полидор Виргилий? - Содержание его сочинения.- Новый перевод, изданный Новиковым.

Если у вас есть какая-нибудь, хоть маленькая, библиотека, или если даже вы обладаете таким незначительным количеством томов, что их и библиотекой назвать нельзя, то вы, конечно, очень хорошо знаете, сколько на белом свете охотников до чужих книг. Сердце не камень-и вы ссужаете приятелю просимую им книгу. Уже не в том виде, в каком вышла от вас, возвращается она домой: переплет и цел, но на нем пятно; листы и все, да у некоторых распустились нитки, связывающие их; а сколько загнутых углов, сколько отметок ногтем на полях! Дайте эту книгу другому, третьему приятелю-то ли еще будет? Каждый прочтет ее - и вместе с тем попортит, хотя, может быть, и невольно. Кроме того, очень может случиться, что и у этих господ есть приятели, постоянно пользующиеся чужими книгами; опять-таки сердце не камень-и книга ваша попала в четвертые, в пятые руки. Понятно, какова будет она, когда явится под сень вашего книжного шкафа. Переплет уже отстал; листы плохо держатся, а некоторых, смотришь, и вовсе нет; большая часть уголков, столько раз загибавшихся, отвалилась; поля были прежде исчерчены только ногтями, теперь они украшены заметками карандашом и даже (о, ужас!) пером; один листок прожжен сигарой, на другом следы кофе. Книга никуда не годится. Недаром известный французский библиограф Пеньо к числу книжных врагов, вместе с крысами, червями и пылью, относит и людей, продовольствующих себя чужими книгами.

И хорошо еще, если ссуженная вами книга дойдет снова до вас, хоть и в сильно растрепанном виде; а то ведь очень легко может статься, что ее совсем зачитают. Гривенник, который у вас заняли, постараются вам при первом случае отдать; книгу же... ведь книга не деньги, хоть и стоит их. "NN не платит мне долга" - нехорошо. "NN зачитал мою книгу" - ничего. Впрочем, надо и то сказать: часто у зачитанной книги и концы в воде. Вы отдали ее А., А. отдал Б., тот В., потом попала она к Г. или к Д.- уж и сам В. хорошенько не помнит... ищите тут ее! И кто зачитал - неизвестно; просто зачитали. Ни на одном языке нет слова, которое выражало бы так грациозно понятие, заключающееся в слове зачитать; это свидетельствует как нельзя лучше о гибкости русского языка.

На все это могут мне возразить: "Так вы хотите, чтобы книги стояли у вас неприкосновенно на полке, чтобы никто ими не пользовался? Чем же вы лучше Плюшкина, которому, верно, не станете писать панегирика?" Нет, я очень хорошо помню басню о собаке, лежащей на сене, которого она не ест сама и не даст есть подходящей к нему корове; я терпеть не могу Плюшкиных, на которых метит эта басня; я не библиотаф, не погребатель книг... Если моими книгами не пользуется всякий, из этого, смею думать, вовсе нельзя заключить, чтобы ими не пользовался никто.

"Вот господин (говорит Ла-Брюйер в своих знаменитых "Характерах"), который осуждает людей, пускающихся от скуки или из любопытства в дальние странствия, не ведущих ни дневника, ни записок, не имеющих при себе и записной книжки: они едут посмотреть свет и ничего не видят или забывают, что видели; они хотят узнать только, какие где новые башни, новые колокольни, да переправиться через реки, которые называются не Сеной, не Лоарой; они оставляют отечество ради удовольствия возвратиться домой, желают быть в отсутствии, чтобы в один прекрасный день о них говорили как о приезжих издалека. Сатирик этот рассуждает справедливо, и его охотно слушаешь.

Но когда он присовокупляет, что книги научают лучше всяких путешествий, и словами дает мне понять, что у него есть библиотека, то мне хочется взглянуть на эту библиотеку. Я отправляюсь к нему в дом; он встречает меня на лестнице, и я тут еще начинаю чувствовать упадок сил от запаха черного сафьяна, которым облечены все его книги; тщетно трубит он мне в уши, желая оживить меня, что книги его все с золотым обрезом, все вытиснены золотом и издания все хорошие; тщетно именует он лучшие одну за другой, тщетно говорит, что галерея его полна, кроме двух, трех мест, расписанных, впрочем, с таким искусством, что зрение обманывается и принимает эту живопись за настоящие книги, расставленные на полках; тщетно прибавляет он, что сам никогда не читает, что даже нога его не бывает в этой галерее, что он пойдет туда в угождение мне: я благодарю его за любезность и, так же как и он сам, вовсе не имею желания посещать его кожевню, которую он называет библиотекой".

Если бы все частные библиотеки составлялись так и имели такое назначение, то, конечно, зачитывание можно было бы вменить в обязанность всем читателям; но, говоря о библиотеках как источниках знания, можно не брать в расчет невежд или мономанов?

А нельзя между тем не сознаться, что книжное сумасшествие, или библиомания^*, со времен описанного Ла-Брюйером чудака сделала большие успехи.

^* (Библиомания - слово довольно новое; оно составлено из греческих слов: (βiβλoc - книга и μανα- помешательство.- Примеч. автора. )

Граф д'Этре, о котором рассказывает Сен-Симон в своих "Записках", не единственный экземпляр библиомана, не только никогда не развертывающего покупаемых им книг, но даже оставляющего их в связках так, как они привозились или приносились от книгопродавцев: граф сваливал тюки приобретаемых им книг в помещение, отведенное для этого сестрою его в отели Лувоа, - и, как вы думаете, сколько томов было таким образом брошено без всякого употребления, без всякой пользы?.. Шутка сказать-пятьдесят две тысячи томов!

Хорош был также некто Булар (Boulard), который загромоздил целый дом - целый дом, от чердака до погреба - несколькими сотнями тысяч томов... И у этого милого человека многое множество книг оставалось в тюках. Когда он наконец расстался со своими книгами, в которых не имел ни малейшей нужды, то есть когда умер, каталог библиотеки его составил пять томов в осьмушку и в нем 25 000 нумеров; а еще какое множество дублетов не вошло в этот каталог. Одного полного собрания сочинений Расина было в библиотеке Булара до двадцати изданий.

Говоря о неприятности ссужать книги, я имел в виду не Буларов и не графов д'Этре, а небольшие библиотеки частных лиц - преимущественно ученых и литераторов. Такие библиотеки заводятся обыкновенно сообразно с родом занятий их владельцев, и в них разве как роскошь допускаются книги, не имеющие прямого отношения к главному предмету. В библиотеке историка вы, конечно, не найдете сочинений Дюма и Сю, хотя он, может быть, и читал их; филолог не станет покупать трактатов об астрономии, хоть и не чужда ему "звездная книга"; Бальзакова "Человеческая комедия" или многотомный

Диккенс, открытые вами на полке математика, рядом с диссертациею о теории вероятностей или об исчезании тригонометрических строк, может быть несколько удивили бы вас, хотя математик, не знающий о Бальзаке и Диккенсе, тоже удивителен; отсутствие же этих двух писателей в ряду книг романиста было бы так же странно, как присутствие в числе их таблиц логарифмов. Не всякий, разумеется, имеет средства приобретать все книги по предмету своих знаний; но всякий более или менее старается иметь хотя главные пособия, а без некоторых справочных книг нет никакой возможности обходиться.

Как, например, человеку, посвятившему себя изучению русской истории, не иметь постоянно на столе своем Карамзина или русскому библиографу - Сопикова?.. И вдруг у вас зачитали шестой том "Истории государства российского", зачитали третью часть "Опыта российской библиографии". Положим даже, что и не зачитали; но этих книг нет у вас именно в ту минуту, когда они нужны вам (а нужны они во время занятия чуть ли не каждую минуту): вы должны бросить работу и ждать, как у моря погоды, возвращения книг.

Мне опять могут возразить, что для людей, которым нужна "История государства российского" или "Опыт" Сопикова и которые не в состоянии приобресть эти книги, существует Императорская публичная библиотека, так гостеприимно открывающая свои залы всем желающим; существует библиотека Академии наук, тоже ежедневно открытая и всем доступная.

Впрочем, большая часть класса любителей чтения чужих книг мало интересуется учеными сочинениями и накидывается преимущественно на произведения изящной словесности и беллетристики. Но ведь и для жаждущих такого чтения тоже есть прямые источники: это частные библиотеки для чтения. Плата за чтение в этих библиотеках так незначительна, что, вероятно, ни одному записному читальщику не может показаться обременительною; а кому тяжело заплатить десять рублей в год, у того, верно, никогда не выдается свободного времени для чтения. И если б еще только те, кому карман не позволяет покупать книги или абонироваться в библиотеке для чтения, пользовались вашею библиотекой! Нет; часто именно те люди, которым ничего не значит бросить пятьдесят рублей за ложу на представление Рашель, сто рублей на обед для приятелей у какого-нибудь Донона или Дюссо, увидев на столе вашем книгу, попросят ее прочитать. Не думайте, что для таких господ чтение не составляет потребности, что они читают только потому, что ведь все же почти читают, или для скорейшего усыпления; правда, в чтении они не разборчивы и не держатся никакой системы, но оно доставляет им удовольствие, и книга необходима для них каждый день. Таким образом, книг они прочтут немало, но из всех прочитанных ими томов едва ли и один куплен ими.

Beatus ille - счастлив тот, кто сумел оградить свои книги от нашествия знакомых и приятелей, кто, кротко отказывая их просьбам, благоразумно внушал им настоящие понятия о назначении библиотек вообще и библиотек частных в особенности; мир кабинета его невозмутим, досада не прерывает его любимого труда, и благословляет он судьбу. Если б я был Горацием, то именно такую долю восхвалил бы в оде на неразрозненную библиотеку, которая, то есть ода, начиналась бы, подобно Горациевой оде на сельскую жизнь, словами "Beatus ille..."

Зачем я не Гораций?

Впрочем, если б я был даже и Горацием и сочинил такую оду - увы! не себя воспел бы я в ней...

В русской библиотеке, которая находится в моем распоряжении, уже очень многие места опустели от несчастной слабости характера библиотекаря. В награду за доброту ему остается только то утешение, что места эти восполнимы и большую часть исчезших с полок книг еще можно без больших затруднений найти в продаже.

Странное дело! Те именно книги, которыми я наиболее дорожу, все целы, хотя по вышеупомянутой слабости характера я не смог бы отказать желающему и в них.

Дело в том, что желающих вовсе-то не находится: суровый вид старинных кожаных переплетов всех пугает. А между тем в этих опальных книгах, право, чрезвычайно много интересного. Если б я не боялся обвинения в пристрастии, я сказал бы даже, что в этой библиотеке пренебреженных русских книг прошлого столетия больше любопытного, чем во многих книгах новейших, которыми не пренебрегают. За такую дерзкую мысль на меня, пожалуй, восстала бы вся новая литература и не дала бы мне в себе даже крошечного местечка. Итак, в сторону эту мысль!

Довольно и того, если мне поверят, что действительно в русской библиотеке прошедшего века найдется очень много любопытного и занимательного, - поверят и станут читать мое путешествие по ее полкам.

К сожалению, для многих старая русская литература представляется чем-то вроде безотрадной пустыни, и в нее боятся заглянуть. Так например, напрасно употреблял я все свое красноречие, чтобы заставить одного охотника до произведений отечественной беллетристики прочитать хоть один из русских романов прошлого столетия, которые не раз доставляли мне большое удо-

вольствие. Он, прочитавший "Юрия Милославского" по крайней мере по разу в каждом издании (а всех изданий было девять!); он, дважды одолевший непроходимую дебрь "Семейства Холмских", не хотел и в руки взять, уж не говорю - читать "Непостоянную фортуну, или Похождения Мирамонда", описанные Федором Эминым; "Несчастного Никанора, или Приключение жизни российского дворянина Н."; повесть русскую "Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества", сочиненную Александром Измайловым, и повесть халдейскую "Арфаксад", сочиненную Петром Захарьиным. Тщетно рекомендовал я ему игривое произведение Михаила Чулкова "Пригожая повариха"; тщетно рассказывал ему, как однажды граф Федор Васильевич Ростопчин, желая узнать мнение Суворова о знаменитых воинах и о военных книгах, перечислял ему по именам всех известных полководцев и писателей, как при всяком названии Суворов делал отрицательный знак и как, наконец, сказал на ухо будущему автору знаменитых "Юлий Кесарь, Ганнибал и Бонапарт": "Домашний лечебник" и "Пригожая повариха". И авторитет рымникского героя не подействовал на моего упрямого приятеля. Скольких наслаждений лишил себя этот человек! Я осмеливаюсь думать, что он нашел, хладную замену им в "Таинственном монахе" г. Рафаила Зотова.

"После удовольствия иметь библиотеку нет ничего приятнее, как говорить о ней и делиться с другими невинными богатствами мысли, приобретаемыми в занятиях словесностью". Эти слова беллетриста и библиографа Шарля Нодье, служащие эпиграфом к предлагаемому труду, как нельзя лучше объясняют мое желание познакомить читателя с библиотекою старинных русских книг, которая у меня под руками.

Я мог бы сейчас же отпереть этот небольшой шкаф, в котором заключаются все книги, напечатанные русскими гражданскими буквами по повелению Великого Петра, и начать с этого шкафа мое библиографическое странствие; но считаю вовсе не лишним подождать немного и сказать сперва несколько слов о библиографии как науке, значение которой еще очень неясно понимается большинством и которая нередко смешивается с библиоманией, имеющей с нею очень мало общего.

Если б сущность библиографии состояла единственно из того, что выражается ее названием^*, то она представляла бы мало общего интереса и справедливо могла бы считаться наукою книгопродавцев; поэтому-то все знакомые с библиографиею только по имени считают ее предметом в высшей степени сухим и незанимательным. Вначале она точно была такою; но изобретение книгопечатания, рассеявшее по земле бесчисленное множество книг, должно было расширить границы библиографии: в этих грудах книг и печатных листов библиография обязана указать нам, какое произведение заслуживает нашего внимания, какое не стоит его. Кроме того, и хорошее произведение может быть издано дурно и небрежно; библиография же укажет вам на издание лучшее, объяснив, почему именно оно лучше других. Некоторые сочинения или издания становятся вследствие различных причин редкими; библиография не только отметит их существование, но и познакомит с содержанием их, если оно не лишено для нас интереса. Наконец, многочисленность книг, загромождающих нынче общественные библиотеки, вызвала необходимость уметь из числа десяти полезных книг выбрать книгу полезнейшую - и наука, руководствующая в этом выборе, есть та же библиография.

^* (Библиография - описание книг, от греческих слов: (βιβλoζ - книга и Υραγω - пишу, описываю.- Примеч. М. Л. Михайлова. )

Итак, библиография не есть искусство составления каталогов, как думают некоторые, а наука, занимающая почетное место в ряду человеческих знаний.

"Названия библиографа (говорит Барбье) достоин только тот, кто, предпочитая хорошие произведения книгам замечательным по одной их редкости или странности, почерпнул истинные познания из лучших писателей древних и новых и способен сообщать лицам, обращающимся к нему за советом, необходимейшие сведения, которые могли бы служить им руководством в избранной отрасли познаний. Разнородные изыскания, которыми постоянно занимается библиограф, дают ему, кроме того, возможность без труда указывать каждому сочинению приличное ему место или отыскивать это сочинение в собрании книг, как бы ни было собрание многочисленно, если только книги расположены в систематическом порядке. Эта способность редко оценивается по достоинству, хотя она бывает плодом только огромной начитанности и глубоких размышлений. Книги в наше время не так же ли почти многочисленны, как и произведения природы? Если же мы припомним, что ум человеческий, не могущий выходить из известных границ, не может в разработке избираемых им предметов проявлять той последовательности и стройности, которым мы удивляемся в различных явлениях природы, то нам придется согласиться, что библиографу, при классификации произведений ума человеческого, предстоит трудностей несравненно более, нежели натуралисту, классифицирующему произведения природы".

Совсем другое дело библиомания; это болезнь, первые проявления которой мы находим в Голландии в конце шестнадцатого столетия, главное местопребывание которой теперь - Англия, хотя и во Франции и Италии много библиоманов^*.

^* (В Германии библиоманы редки; там книги ценятся более по содержанию.- Примеч. М. Л. Михайлова. )

Библиоман не соображается со своими потребностями и собирает книги в большем количестве, нежели сколько нужно ему их для собственного употребления. В этом случае он совершенно сходен с собирателями медалей, раковин, насекомых и даже картин; предметы, которыми он наполняет свою коллекцию, дороги ему не потому, что он ими пользуется, а потому, что они - его собственность, хотя и бесполезная.

Так же, как другие коллекторы, старающиеся приобрести редкие вещи для возвышения ценности своих коллекций, и библиоман отыскивает преимущественно библиографические редкости, красивые переплеты, мало распространенные издания, типографические странности. Он так постоянно занят приобретением драгоценных для него книг, что читает очень мало, а иногда и вовсе не читает, как например граф д'Этре, о котором я говорил выше. Эта сторона тоже общая у библиомана с другими собирателями, обыкновенно не имеющими никакого понятия о науке, которая занимается исследованием собираемых ими предметов.

Красивые переплеты (у некоторых любителей роскошь в них доходит до смешного) много возвышают цену книг. Знаменитый английский библиоман Аскью (Askew) дошел в своей мании к переплетам до того, что велел переплесть себе одну книгу в человеческую кожу, чтобы только иметь в своей библиотеке переплет, какого не найдется нигде.

Библиомания вообще все более и более клонится к материальной стороне книг: на аукционах покупаются за непомерные суммы роскошные издания, украшенные гравюрами avant la lettre^*, оттиски на веленевой бумаге и на цветной - розовой или голубой, зеленой или желтой, на бумаге большого формата или с золотыми литерами, с рамками. Книги, принадлежавшие знаменитым лицам, в особенности те, на которых есть автографические заметки этих лиц, имеют огромную ценность в глазах некоторых любителей.

^* (Перед текстом (франц.).)

В pendant^* к двум чудакам, помешанным на книгах, о которых сказано в начале этой статьи, стоит припомнить еще одного - некоего Солена (Soleinnes). Этому библиоману вздумалось иметь у себя в библиотеке собрание всех театральных пьес, какие когда-либо были изданы на поверхности земного шара! Он, конечно, никогда не мог достаточно приблизиться к своей цели, его постоянно мучила мысль, что на земле беспрестанно играются пьесы, о которых он даже и не знает. Многие из собранных им пьес были написаны на языках, о которых он не имел понятия; но что за дело! он знал, что пьесы эти есть у него в коллекции - и этого было ему довольно.

^* (Под стать (франц.). )

Вот несколько мыслей о библиомании одного умного французского писателя:

"Библиомания часто сходна со скупостью; библиоман не пользуется своими книгами, но не ссужает их и другим, а часто даже и не показывает.

Он страшится воров, того разряда библиоманов, обыкновенно мало разборчивых в способах увеличивать свои собрания; не зная часто сам, что у него есть, он подвергается неприятности быть обокраденным, не имея потом возможности сказать, что именно у него украли. Даламберт рассказывает в "Энциклопедии" о человеке, который был одержим страстью к собиранию астрономических книг, хотя не знал ни иоты из этой науки; он покупал их по бешеным ценам, бережливо запирал в ящик, даже не развертывая их, и ни за что в мире не ссудил бы он книг своих лучшим астрономам того времени. Библиоман боится, чтобы его книг не попортили; часто (нам самим случалось видать это) он не притрагивается к ним и сам, чтобы не помять переплет, не запачкать золотой обрез, бумагу. Таким образом, он совершенно похож на скупца, который не пользуется своим богатством и находит единственное наслаждение в обладании - и только.

Библиомания есть странность, заблуждение; но заблуждение это тем не менее естественно: это аномалия, развивающаяся, как все физиологические аномалии, по естественным законам, хотя она и противоречит общему порядку. Галль назначил в своей френологической системе особую шишку мании к коллекциям. Указание немецкого врача так же сомнительно, как и вся его система; но мы видим здесь желание отыскать в человеческом инстинкте причины этой странной мании. Наклонность эта развивается инстинктивно, то есть без помощи размышлений и рассудка. Многие с детства начинают чувствовать страсть к собиранию чего-нибудь; она в них кажется врожденною и наводит на мысль, что причин ее следует искать в самой организации.

Это чувствуемое человеком желание копить, иметь что-либо в своем владении, хотя бы и без всякого употребления; эта врожденная страсть к личной собственности; это довольство, рождающееся у многих от одной мысли, что у них есть собственность - пусть она не приносит никакой пользы, - все это ясно доказывает, что чувство собственности выходит из самых глубоких инстинктов нашей организации".

Теперь мы можем, пожалуй, отворить маленький шкаф с самыми старыми из русских книг, напечатанных гражданскими буквами, и начать путешествие.

А не любопытно ли было бы вам, читатель, после нашего рассуждения о библиографии узнать, какая первая русская книга сообщает некоторые сведения о библиографии вообще, или, лучше сказать, о книжном деле?

Вот эта книга.

Полное заглавие ее гласит тако: "Полидора Виргилиа Урбинскаго осмь книг о изобретателех вещей Преведены с латинского на славенороссиискии язык в москве, и напечатаны, повелением Великаго Государя Царя, и Великаго Князя. Петра Перваго Всероссийскаго императора, в лето господне 1720, маиа в 5 день"^*.

^* (В лист; страниц: 4 без озн. (заглавие и предисловие), 6 (оглавление), 412 и 2 (опечатки).- Примеч. М. Л. Михайлова. )

Да не смущается душа читателя, не нюхавшего никогда пыли старых книг, орфографиею этого заглавия. Тот читатель, для которого печаталась эта книга сто тридцать лет тому назад, вероятно и не заметил, что где следовало бы поставить точку, там точки нет, а где ее никто не просит, там-то она и села черненьким пятнышком; что где бы надо быть прописной букве, там буква строчная и прочее. И вся ведь книга так же напечатана: ни грамматика, ни корректорское дело еще не процветали в России, и можно еще было печатать на одной и той же странице египтян, например, с большою буквою в начале, а французов с маленькой, хотя, кажется, чем бы француз хуже египтянина... Впрочем, виноват - того и гляди, что на той же или на следующей странице увидишь французов предпочтенными (посредством прописной буквы) египтянам. Подчас (бедовое, право, дело эти прописные буквы!) Орудие, например, окажется именем собственным, а орфей-именем нарицательным; да и как тут разобрать - сами посудите: ведь и то слово и это - оба начинаются с одинаковой буквы, именно с буквы о? Что касается полугласной й, ее в книге вовсе нет - и ничего: никто еще к ней и не привыкал.

Можно даже быть вполне убежденным, что редкий из той публики, для которой были изданы "Осмь книг о изобретателех вещей", находил нужным приложенный к ним "Реестр погрешностям типографским", который все-таки доказывает, что о корректуре книги старались и не желали вовсе, чтобы вместо слова пиет было напечатано пишет и вместо зримо - еримо.

Кстати о погрешностях. История их (у всего есть история и даже историки) не лишена интереса. Кажется, что за важное дело одна какая-нибудь буква, перескочившая со своего места на чужое или совсем выпавшая из набора; а между тем... Но я думаю, что, путешествуя по книжным полкам моей библиотеки без всякого заранее составленного маршрута, мы можем на несколько минут отложить в сторону Виргилия Урбинского и поговорить о погрешностях и опечатках^*.

^* (Техническое название списка типографских погрешностей - errata.- Примеч. М. Л. Михайлова. )

До изобретения книгопечатания списков погрешностей не существовало. Оно и понятно. Описался - можно ошибки исправить, не назначая для исчисления их особого листа. Так и делалось обыкновенно. Если копист замечал, что сделал ошибку, - пока чернила еще не высохли, он вооружался губкой, и ошибка исчезала; если же стереть чернила было уже невозможно, он зачеркивал лишнюю букву или лишнее слово или же просто ставил точки под буквами, которые следовало уничтожить. Кроме того, рукописи по окончании их пересматривались и исправлялись особым лицом, как нынче корректурные листы в типографиях.

Так как замеченную ошибку можно было немедленно исправить, то рукописи могли с течением времени достигать высокой степени исправности. Вот, например, что рассказывает Авл Геллий в своих "Аттических ночах": "Сидя однажды в книжной лавке с Юлием Павлом, мы видели продававшийся там экземпляр "Летописи" Фабия Пиктора, драгоценный по древности и по чистоте текста. Книгопродавец уверял, что невозможно найти в рукописи ни одной ошибки. Один известный грамматик, пришедший с покупщиком взглянуть на книги, сказал, что нашел в ней одну ошибку. Книгопродавец, с своей стороны, готов был все прозакладывать, что в его экземпляре нет даже буквы неправильной". И он оказался правым.

При первых напечатанных книгах не было указаний опечаток: во всех экземплярах ошибки поправлялись пером. Скоро, однако ж, пришлось отказаться от этого способа, потому что в небрежных изданиях подобные исправления стоили чрезвычайно дорого, не говоря уже о том, что экземпляры оказывались совершенно испорченными. Желание исправить книгу, не портя ее листов, было поводом к составлению списков погрешностей, которые и прилагались в конце томов. Самый древний список опечаток (говорит Шевилье) приложен к "Сатирам" Ювенала с примечаниями Мерулы, напечатанным в Венеции в четвертку в 1478 году. Он помещен на двух страницах, и типографщик извиняется в нем следующими словами: "Lector, ne te offendant errata quae operariorum indiligentia fecit, neque enim omnibus horis diligentes esse possumus. Recognito volumine ea corrigere placuit". To есть: "Читатель, да не оскорбят тебя опечатки, сделанные неосмотрительными наборщиками; нельзя же быть внимательным во всякое время. Только перечитавши этот том, можно было их исправить".

Михаил Фернус, издавший в Риме в 1495 году рукопись Антония Кампануса, епископа терамоского, увидев множество опечаток, обезобразивших, несмотря на все старания его, это издание, сделал следующее заглавие к списку погрешностей, занимающему четыре страницы: "Vis ex stulto demens, idemque ex demente insanus fieri? Libros Romae primus imprime. Corruptorum recognitio" To есть: "Хочешь ли из дурака сделаться сумасшедшим, или, что то же, из сумасшедшего дураком? Примись первый печатать книги в Риме. Список опечаток".

Первое издание сочинений Пико делла Мирандолы, вышедшее в Страсбурге в 1507 году в лист, имеет при себе список опечаток в пятнадцать страниц. "Мне не случалось (говорит Шевилье) видеть столь большого списка опечаток сравнительно с объемом книги".

Кардинал Беллармино, видя, что его "Прения" печатаются в разных местах и самым небрежным образом, велел снять с них рукописную копию и отдал ее одному венецианскому типографщику, чтобы сделать наконец издание исправное; но эти предосторожности оказались бесполезными, и автор был вынужден издать книгу под заглавием: "Recognitio librorum omnium Roberti Bellarmini^*" (Ингольштадт, 1608), в которой исправил все ошибки, вкравшиеся в его собственное издание. Один перечень опечаток занимает восемьдесят восемь страниц. Автор жалуется в предисловии, что типографщик заставил его более нежели в сорока местах говорить да вместо нет и нет вместо да.

^* ("Обзор сочинений Роберто Беллармино" (лат.). )

Доминиканец Ф. Гарция заставил напечатать в 1578 году в четвертку список ошибок, вкравшихся в его сочинение: список занял сто одиннадцать страниц.

Трактат Лэ (Leigh) "О религии и ее науке", напечатанный в 1656 году, сопровождается перечнем опечаток на двух страницах в лист.

Альд Мануций в прошении своем, поданном к папе Леону X, говорит, что он так скорбит, когда находит ошибки в своих изданиях, что готов бы выкупать каждую ценою червонца.

В списке погрешностей к "Комментариям" Стефана Долета указано только восемь ошибок, хотя сочинение это в двух томах in folio^*.

^* (В лист (лат.). )

Если верить "Скалигериане", в трактате Кардана "De Subtilitate"^*, изданном Васкосаном в 1557 году в четвертую долю листа, нет ни одной опечатки; а в списке погрешностей при трактате Будея "De asse"^**, напечатанном в той же типографии, их только три.

^* ("О тонкости" (лат.). )

^** ( Латинское название труда Г. Бюде, изданного в 1514 г., дающего точное описание всех римских монет.)

"У испанцев (говорит Шевилье) давно существует учреждение для исправления книг; этим правительство хотело обязать типографщиков иметь более тщания о исправности их изданий. До выпуска в продажу книга посылается к чиновнику, который сравнивает напечатанное с рукописью и отмечает все опечатки; при первом листе припечатывают сделанный им список, и он подписывает под ним, что книга, за исключением замеченных ошибок, напечатана верно".

Засвидетельствования подобного рода есть и при некоторых французских изданиях; в других поименованы корректоры.

В течение первой половины семнадцатого столетия сочинения, издававшиеся в Париже, печатались так неисправно, что устав книгопродавцев, изданный в 1649 году, заключает в себе много жалоб по этому предмету. "В Париже печатается так мало хороших книг (говорится в этом уставе), и то, что печатается, является в свет в таком небрежном виде, на такой дурной бумаге и с такими неисправностями в тексте, что мы вынуждены поставить на вид, какой стыд и какое великое зло для нашего государства производят подобные издания. И преимущественно те из наших подданных, кои принадлежат к литературному сословию, терпят от того немало, ибо им приходится отыскивать старинные издания, употребляя на то значительные издержки".

Если справедливо предание, то французский лирик Малерб обязан опечатке одним из лучших стихов своих. В своем известном послании к дю Перрье, дочь которого звали Розеттой, он написал сначала:

^* (И Розетта прожила столько, сколько обычно живут розы (франц.). )

Но в типографии плохо разобрали рукопись и поставили Roselle вместо Rosette. Малерб, читая вслух корректуру, был поражен этою переменой и изменил таким образом к лучшему свой стих:

^* (И так как она была розой, она прожила столько, сколько обычно живут розы (франц.).)

Точно так же стих Пушкина в его "Песне о вещем Олеге":

И внемлют ответу: на холме крутом и пр. 

был сначала написан так:

И внемлет ответу: на холме крутом и пр. 

В альманахе, где была впервые напечатана эта баллада, стих, напечатанный так, как печатается он до сих пор во всех изданиях сочинений Пушкина, был исправлен в списке опечаток; но Пушкин, найдя, что с опечаткою он и сильнее и выразительнее, оставил его без поправки, или, лучше сказать, с поправкою наборщика.

Можно было бы занять несколько страниц исчислением опечаток, заставлявших конфисковать и уничтожать некоторые издания библии на европейских языках. Множество изданий, на которые имел право каждый, были этому виною: в течение восьмидесяти лет, с 1715 по 1795 год, в одной Германии вышло из-под типографских станков 1 670 333 экземпляра полной библии и 863 890 экземпляров Нового завета отдельно.

Людовик Лаланн, у которого заимствована большая часть этих фактов, заключает такими словами свою историю опечаток: "Упреки Шевилье некоторым типографщикам его времени могут относиться ко многим типографщикам и нашего века. Некоторые современные печатники (говорит он) нашли легкий способ достигать своей цели без излишних церемоний. Они или совсем не печатают списков погрешностей, или печатают такие, в которых указана только половина ошибок. Этою уловкой они скрывают искажение печатаемых ими сочинений, которое могло бы покрыть их стыдом в глазах публики: кроме того, тут есть и расчет коммерческий: полный список погрешностей вышел бы так объемист, что издержки по изданию увеличились бы значительно, а жалкого издания никто бы и не купил. Васкосан в одном из своих изданий почел нужным спросить извинения у читателей, что не приложил к нему списка опечаток; он говорит, что у него не хватило на это бумаги. Неисправно напечатанная книга (прибавляет Шевилье) полна темноты: это ночь, в которой страшно сделать шаг вперед; тщательная корректура - это светильник, который придает уверенность шагу. Самые страшные враги книгопечатания - ошибки; но тем более опасны они, что возрождаются из своего собственного пепла. Часто их вырастает более, нежели сколько было уничтожено. Типографщик - Геркулес, которому беспрестанно приходится сражаться с чудовищами".

Но не пора ли нам перейти к Полидору Виргилию, серые листы которого навели нас на беседу об опечатках?

Мы можем легко простить московской типографии, в которой напечатано сочинение "О изобретателех вещей", все вкравшиеся в книгу погрешности, если только вспомним, что шрифту, которым она напечатана, было в 1720 году всего шестнадцать лет и что, вероятно, наборщики не успели еще как следует примениться к нему. Буквы нашей гражданской печати были изобретены Петром Великим в 1704 году и в следующем же году по рисунку его отлиты в Амстердаме. Для своего времени шрифт недурен, хотя, конечно, сравнивая его с теперешними красивыми шрифтами, мы не можем уже повторить слов Тредиаковского: "Прекрасная была сия самая первая

печать: кругла, мерна, чиста. Словом, совершенно уподоблена такой, какова во французских и голландских типографиях употребляется". Впрочем, и Тредиаковский восхищался не безусловно; к похвале своей он прибавляет, что "уподобление сие было несколько и чрезмерно". Вот что говорит автор "Тилемахиды" далее о новоизобретенном шрифте: "Всяк любопытный увидит здесь из приложенного, как число букв первого того алфавита, так и форму, а по ней и оное уподобление, а. б. в, г. д. е. ж. з. I. к. л. м. н. о. п. р. с. т. у. ф. х. ц. ч. ш. щ. ъ. ы. ь. А. э. ю. я. v. 6. Ясно, что буквы д. п. т. точно зделаны латинские g, n, m. Сие очам российским сперва было дико и делало некоторое затруднение в чтении, особливо ж таким который и старую московскую с превеликою запинкою читают. Новый сей друк употребляем был, бes всякия перемены, до 1716 года; а с 1716 года введена в него буква (и) также (i), с двемя точечками на верьху, и напечатаны сими буквами Ераэмовы разговоры в Санктпетербурге. Однако пропорция в буквах оная ж голландская сохранена. В 1718. годе, Федор Поликарпов издал, по указу, в Москве Варениеву генеральную географию, которую он перевел с латинского; а чтоб отечество в предисловии написать правильно нашими буквами, то есть, чтоб сходно с греческою орфографиею, ввел в сию печать i (v). Однако, также голландская оная пропорция в буквах i от него не повреждена. Пребывала сия печать в сем состоянии до 1733 года". Нельзя не согласиться, что шрифт, которым напечатан "Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи" Василия Тредиаковского, несколько красивее шрифта, употребленного в дело при печатании книги "О изобретателех вещей"; но нельзя в то же время не сказать, что, невзирая на отсутствие всякой орфографии в этой книге, она вовсе не читается с такою "превеликою запинкою", как пресловутый "Разговор", испещренный нововведениями, не имевшими и тени успеха.

Сочинения Полидора Виргилия переведены и изданы по повелению Петра Великого; это ясно показывает, что он видел в нем пользу для русских читателей. И точно, книга Полидора была для своего времени книга полезная. Она имела большой успех за границей и составила славу своего автора.

Полидор Вергилий (а не Виргилий, как неправильно называют его некоторые) был ученый теолог первой половины шестнадцатого столетия. Он родился в Урбино; потом, окончив учение свое в Болонье, где, занимаясь словесностью, посвящал часть своего времени также изучению истории, древности и физики, был он в Риме папским камерарием. Будучи послан папою в Англию, Полидор снискал особую милость короля Генриха VIII, который определил его архидиаконом в Вельс. На старости отправился он снова в Урбино, где и умер в 1555 году. Первое издание его истории изобретений, которое в подлиннике называется: "De rerum inventoribus libri VIII", вышло в Риме в 1499 году. Позднее он прибавил к сочинению своему еще три книги "О чудесах" ("De prodigiis"), которые не переведены на русский как не составляющие существенной части сочинения. Это прибавление явилось впервые при лейденском издании 1644 года. Книга Вергилия была напечатана много раз, и не одно столетие прибегало к ней как к авторитету при некоторых неразрешенных или сомнительных вопросах. Менее успеха имела его "История Англии" ("Historia Anglicana") в двадцати шести книгах. По незнанию автором английского языка в нее вкрались многие неверности, и, кроме того, она написана пристрастно. Овен сочинил по этому поводу следующую эпиграмму:

 Virgilii duo sunt: alter Maro, tu Polydore
 Alter. Tu mendax, ille Poeta fuit.

То-есть: "Виргилиев два: Марон и ты, Полидор; ты лжец, а тот был поэт".

Собственно говоря, историею изобретений в сочинении Полидора могут назваться только первые три книги ее, как и сам он говорит в предисловии; остальные же пять имеют характер исключительно теологический: в них излагаются, по словам Полидора в русском переводе, "вся нашея (то есть католическия) веры чины, и сих начала". Посвящая книгу брату своему, Полидор говорит, что эти пять книг прибавлены им впоследствии "к трем оным, о изобретателех вещей, книжицам отселе за осмьнадесять лет, от меня и летами и учением младаго сочиненным". Несмотря на гораздо "меньший объем этой первой части сочинения, мы думаем, что именно она-то и обратила на книгу внимание великого просветителя России. Тут находятся почти все необходимые энциклопедические сведения из области каждой науки, как читатель увидит из следующего перечня ее содержания.

Книга первая трактует: о начале вещей; о первобытии человеков; о начале разных языков; о первом разделении народов; о начале сопряжения (брака) и разном у язык употреблении; о роспустном начале (разводе), и каковы в женитве древних обычаи; о начале веры, и которые почитаемых поганских (языческих) богов первые изобретателие быша, и богу истинному жертвы приносили; кто первый письмена обрете, и о числе оных приумноженном, о разности, силе и гласе; о начале грамматики; о начале учения пиитическаго; о начале меры стихов; многия ли суть роды меры; о началах трагедии и комедии; о начале сатирския и новыя комедии; кто первее историю сложи; кто витийскую орацию изобрете; о регуле к сочинению истории; о начале риторики, и которыми вещьми ея существо содержится; кто первый мусикию (музыку) изобрете; которые в первых (музыкальные) орудия всякого рода изобрели; что есть орган; о древнем употреблении труб и цевниц на бранех; о начале философии; кто первый изобрете ифику (сиречь науку о добрых нравех) и диалектику, и диалоги, сиесть разговоры введе; которые первые астрологию изобретоша, и некоторых звезд и планет течения, и сферу, и ветров вину, и колицы онии суть, и примечание или знаки звезд, к плаванию морскому надлежащий; кто первый геометрию и арифметику изобрете; кто первый обрете весы и меру и числа; о различном у народов числительных лет образе; кто первый медицину, сиесть лекарственное лечение, обрете, и на колико частей разделена; о снискателех зелеинаго, аптекарского и сладкаго лекарскаго учения; которым людие от зверей лекарствам научишася; кто первый волшебную хитрость сниска, и от которых почитаема бе; кто образ изгнания демонов, или заклинания издаде, ими же немощи утоляются; о начале некро-манции, пироманции, аероманции, гидроманции, сиесть о волшебствах всяких различных; о двоих прорицания родех; о начале ятроволшебническаго учения; о жребиях просвещающих, и кто гаданиям снов учаше.

В книге второй находятся сведения: о начале суда и уставов, и которые первые в народе закон уставили, какия ради вины от начала уставили закон; которые царственный град от начала создаша, и диадиму и власть над подданными обретоша, и кто из ареопагитов магистрат постави о трояком управительстве римскаго гражданства; о начале гербов царских; кто первый кинсон или оброк и исчисление людем уставил; о сенаторском и о всадническом кинсовании или оброце; кто темницу созда; что есть люструм; о наложении дани; которые первые уставили год и яко разный; которые обрели сей год, его же мы употребляем; кто часовыя времена уставил, и кто часы разнаго рода изобрете; како от начала иннии инако дни рассуждали и нощи . разделяли; которые первии книги издаша; о первой библиотеке; от кого употребление литер или писмен к печати обретеся; о первом употреблении писания у древних; когда во-первых изобретена есть... кожа к писанию; <...> о первом оружия и медных пушек употреблении; кто первый хитрости на конях ездити научил, и коней усмиряти, и тех копыта железными подковами ковати, и украшения их обрете; кто двойки и четверню впряже, и колесницу с четырьмя колесами обрете; кто с коня битися в первых повеле; кто первый устави у Греков олимпийский подвиг, и инныя сим подобныя игры, и пиррическое ристание, и школу бомб; от коих обретена игра мяча, шахмат, тавлеи и прочих; о начале некоторых игр у Латин; кто первый обрете индуции, сиесть договор временный в брани и миротворение, и о разном тех творения обычаи, и колико есть их родов; от кого обычай торжествования взятся; кто первый у Римлян торжествоваше или радость восклицаше, и которым торжествовати или радость чрез письма восклицати вольно бе; обычаи, где полагати трофеум, сиесть знамение торжества; кто первее венцы изобрел, и о разных тех родех; от кого граждан венчати обыкновение произошло; о употреблении на пирах и на всяком месте, о древнем употреблении мастей; о злате, сребре, железе, свинце, меди, орудиях художнических, и огнь первее, потом из кремня или из древес, и мехи, и фанаря употребление; от которых первее пенязь златый изобретен; кто сребро и медь печатал, и зерцало сребряное сделал; о начале перстней; о первом жемчуга употреблении; о начале стекла и янтаря; кто первый изобрете киноварь; о хрустале; о начале образов и кто первый оныя сделал; о вжигании фимиама и свещ восковых пред образы; кто первый нача продавати фимиам; о начале живописания; кто первый краски обрете; кто кистию нача писати; о первых скуделнаго изображения обретателех, кто первый гончарское художество обрете.

Книга третья рассказывает любознательному (или, пожалуй, благоразумному, как называет его русский переводчик Полидора) читателю: от которых первее обретеся земледелие и коликими оное изобилует благами; кто первый людем молотбу и гноение земли, и пещи хлебы показа; и волов в рало впряже, и различная делания селская, и решота разная изобрете; кто первее виноградная древеса насади и сих сеянию научи и употребление вина изобрете; которые первые винопродавцы; кто оливное древо, и употребление оливы и мед изобрете; кто ячменное пиво сотвори и млеко сгусти; кто первый животным и иным вещем даде имена; о первом уставлении закалания животных; о ястии мяса и употреблении брашна сладкаго; о употреблении звероловства и рыболовства, и изобретении соли; кто первый изобрел лен, сети, прядения и ткания образец, художество белилное и мыло; кто волну изобрел и зачал прядение волны; о одежд разных и кож употреблении; о запалах стенных, сапожничестве, шелке, и когда его множество во Европе нача быти; о шелковом одеянии и порфире; о начале архитектуры; которые перво из брения или кирпича домы состроиша и черепицу и каменосечство изобретоша; о первом столпов начале; кто первее созда град, стены, башни, обиталища, капища, и кто прежде богу вседержителю храм содела; кто кладязи ископа; о первых ляби-ринтов и пирамид, сиесть островерхих столпов, изобретателях; о устроении мавзолиева гроба; о различном древле во языцех погребания употреблении; откуда обыкоша Римляне сожигати трупы и посвящати кесарей по смерти; о начале погребательная орации; кто первый обелиски, сиречь столпы, сотвори; какова бяху египетская письмена; кто первый азил или капище милосердия уставил; о начале феатра и на нем действуемых комедий и трагедий; кто первее в Риме феатр, амфифеатр и циркуль (цирк) постави; о частом умовении, древними употребляемом; о начале теплиц; кто первый изобрел древоделания хитрость, и в ней пилу, оскорд, правило, бурав или свердло, клейстер, долото, гвоздь, циркель, секиру, бочки и сосуды древяные и от ветвей плетеныя; кто первый обладал морем и первее нача морем плавати; кто первее изобрел науку мореплавания, суды различнаго рода, весло, парусы, якорь, правление (руль) и брань корабельную на мори (морское сражение); которые первые купечество изобрели, и о первых купцах; кто первый устави бакханалия; кто изобрете помазание власов и употребление стрижения. Эта книга заключается главою, которая надписана так: "Многая тако древняя, яко и новая изобретена суть, их же изобретатели неизвестны". Здесь автор извиняет себя перед читателем в том, что сочинение его может оказаться в некоторых отношениях не полным; неполноту эту старается он оправдать следующими словами: "Аще к древним некиим обретеным или новым менше коснулся, сие истинно виною бысть, занеже хотел бы меншими словесы совершенная предати, неже многими несовершенная достизати".

Из этого подробного исчисления предметов первых трех книг, переданного словами старого перевода, видно, что сочинение Полидора могло служить домашнею энциклопедией или справочною книгою для русских читателей старого времени; оно, вероятно, имело бы несравненно больший успех, если б описанные в нем предметы были расположены в алфавитном порядке, для большей легкости справок. Но и в настоящем виде своем книга Полидора долго находила на Руси усердных читателей, и Новиков нашел небесполезным напечатать новый перевод ее через шестьдесят лет после появления первого перевода^*. Любопытно сравнить эти два перевода; в шестьдесят лет, разделяющие их, язык сделал огромные успехи. Новиковского Полидора можно еще без особых усилий читать и теперь, тогда как первый перевод уже почти вовсе неудобочитаем.

^* ("Полидорова Виргилия Урбинскаго, о первых изобретателех всех вещей". Иждивением Н. Новикова и компании. В Москве, в университетской типографии, у Н. Новикова. 1782 года. В 8-ю д. л.- Примеч. М. Л. Михайлова. )

Пятая, шестая, седьмая и осьмая книги Полидора посвящены, как сказано выше, теологическим предметам; тут находим мы историю христианства и христианской церкви, описание происхождения и исполнения священных таинств, церковных обрядов и богослужения. Подробности, с какими говорится здесь о католицизме, вызвали следующее примечание русского переводчика к предисловию автора:

"Отсюду (то есть из слов Полидора) явно есть благоразумному читателю познати, яко сеи муж живяше убо во англии: писаше же к брату своему во италию, изследуя римския церкве чины, купно же и церемонии или обряды их, откуду что произыде, и хотяше доказати, яко многая римския церкве действа чины и церемонии произрастоша и от древних еллинских языческих обрядов и обычаев.

Того ради любезный восточныя церкве читателю, читая сию книгу, аще где-либо обрящеши что твоей мысли и содержанию аки бы несогласное, и подзорное, да не смущается твое сердце, яко издадеся сие аки бы противно твоему благочестию. Вемы бо, яко от сиона изыде закон, и слово господне из Иерусалима. Но на высоком здраваго твоего разсуждения амфитеатре став, разсмотряи силу предприятаго дела, и причину сего авторова трудоположения, чего ради сие, и кому, и о ком писал, и коея церкве началов изыскивал. Ибо читаем книги различны не токмо сих именем христианским красящихся, но и древних еллинов, и египтян, и персов, и прочих истории, не да веруем им, но да ведаем творимая у них: и да явимся искусни во обхождениах их. Убо буде подобен трудолюбивей пчеле, не токмо благоуханные цветы и древеса, но и мертвая телеса облетающей, и от всех дивный пчелник, и сладкий мед сочиняющей. И тако здрав и прав будеши и умудришися".

Строки, заставившие нас взяться за сочинение Полидора, находятся на страницах 88 - 90, в седьмой главе второй книги, которая именуется: "Которые первии книги издаша и о первой библиотеке и от кого употребление литер к печати обретеся". Мы не считаем лишним привести здесь эти строки как первые, в которых находим на русском языке общие библиографические сведения.

"Понеже от дне до дне более человеческия умы единым токмо книг множеством живут, и ко восприятию учении волных хитрости удобнее всех народов процветают, согрешил бы воистину, аще сицево обретение молчанием оставил бы, котораго мы такожде яко в малый понесет разум, умножения ради, сию то есть работу восприяхом, наипаче егда сицеваго образа списателеи книги разумов изображение знамения суть. От всех убо первеиший анаксагор (свидетелствуюшу ляерцию в книзе 2) книгу к нему написанную издаде, геллии же в книзе б пишет, что пизистрат тиран от всех первеиший книги народне читати предаде. Но воистину кто не видит, яко насильно грецы (иже своея похвалы человецы суть зело желателны) сию себе похвалу причитают; Иже (якоже иосиф, противу аппиона явственно показует), юни суть. Откуду без сумнения далече прежде греков, древнеиший от евреов, иже божественную историю написаша, и египетские жрецы или халдеи книги издаша, и тако равне есть верити, что Анаксагор и пизистрат у греков токмо первые в мир предати книги имеша попечение, потом же (яко той же геллии свидетелствует), самые афиняне число книг искуснее и прилежняе умножиша, но все оное последи книг умножение ксеркс Афины подбивши отнесе, и занесе в персы. И сия книги все по многих летех селевк македонский царь, который никанор нарицашеся, принести в афины потщася, безмерное последи число книг во египте от Птоломеев царей сотворися, едва не до седми сот тысящеи, но сия вся в первую брань александрийскую сожжены, прочее страбо в книзе 13 географии пишет, яко аристотель от всех первую библиотеку устави, повествует бо, яко в сцепсии быша философы сократовы, эраст и корикс, и нереи кориксов сын, который аристотеля и феофраста подслуша, и наследник книгохранителницы Феофрастовои, в которой аристотелская бяше, ибо аристотель и книгохранителницу и школу остави феофрасту, и первый всех, которых ведаем, книги собра, и египетских царей книгохранителницы чину научи, феофраст же тую предаде, сия он: бе и пергамова книгохранителница преславная. творец плинии в книзе 35, при начале свидетелствует, или первии начата александрии, и перга-ма царие, которые книгохранителницу великим иждивением сочинили.

Римскую книгохранителницу, асинии и поллии первии сотвориша, свидетелствуют той же в преждеобъявленнои книзе глаголющ: Не подобает оставити и изобретения новаго, понеже не токмо из злата, или сребра, или меди, в книгохранителницах возъименуются онии, которых безсмертныя души в тех же местах глаголют, тамо еще и яже не суть, умышляются, и раждают желание непредан-наго лица, якоже в гомере случилося, чем вящше (якоже мню) ниедино такое есть щастия знамение, яко всегда все желание имети знания, каков бы кто был, асиния и поллиона сие в риме снискание, который первый, книгохранителницу приписующь от разумов человеческих аки некую речь посполитую сотвори: Суть же многия ныне в италии книгохранителницы, но оная в начале всех судом зело преизбранная, которую Федерик Фелтрии, вождь урбинскии состави, которую после гвидо князь, его сын, всего учения красота, и премудрых людей оборона, якоже златом и сребром, тако и множеством книг умножи и украси".

Дальнейшие строки этого отрывка мы помещаем рядом с отрывком того же места из перевода, изданного Новиковым, чтобы читатель имел возможность проверить вышесказанные нами слова об успехе, сделанном русским языком в промежуток времени между двумя переводами:

Перевод 1720 г.

Бе убо то конечно людем великий дар, не уравняемыи сим, егоже в наша времена сподобихомся, изобретше новый писания образ, толико бо единым днем, от единаго человека писмен печатается, елико едва целым годом от многих могло бы написатися, откуду толикое всех учении книжное множество до нас притече, яко никакому более остатися делу, которое бы от человека аще и убогаго пожелатися могло.

А яко оныя изобретателя, купно же и откуду до нас принесено бысть, изъявих, мню немалую вещь от мене сотворенну быти. егда оная всем весма знатнеишая будет, которая того ради, яко от начала не с малым цены снисканием, тако человеческим удивлением началася и тако помалу, якоже предглаголю, дешевле будет.

Перевод 1782 г.

И так бесспорно великое было оное смертным дарование, котораго однако с нашим сравнить никак не можно, которое мы в наши времена получили по изобретении новаго рода письма: ибо столько в один день написываемо бывает, сколько едва в целый год многочисленные написать в состоянии. Почему всех наук толикое множество книг у нас появилось, что не будет со временем никакой нужды и самому скудному жаловаться на недостаток книг. Сверьх сего прибавить должно, что сим способом, как Греческие, так и Латинские писатели от утраты избавлены и сбережены. Почему не должно лишить должной хвалы толь полезной вещи изобретателя, особливо дабы потомки знали, кому они за божественное сие благодеяние обязаны благодарностию. И так Иоанн Гутенберг уроженец Тевтонский, достоинством ковалер, как граждане его сказывают, первый из всех, в городе Германском Могунциею называемом, сие искусство для печатания книг изобрел, и в первые делом производить печатание начал, по изобретении им же с неменьшим тщанием новаго рода чернил, которых ныне типографщики одни употребляют. Потом шестнадцать лет спустя некто именем Конрад родом также из Германии, в лето от воплощения Христова 1458 в Рим в первые в Италию сие искусство принес, которое наконец Николай Иенсон Француз удивительным образом изъяснил, которое везде в нынешнее время во всем свете процветает, о котором больше говорить я жалею труда, особливо когда всем оное известно, довольствуюсь тем, (хотя и то самое малое есть дело) что показал изобретателя онаго, также и то, от куда сие художество к нам прешло: которое как сперва с великими имения издержками, и не малым человеческим удивлением заведено, так уповательно со временем дешевле будет.

Если вам наскучило читать эти строки, написанные языком, каким уже никто больше не пишет, то я могу обещать вам, что, идя далее по моей библиотеке и по страницам книг, вмещаемых ее полками, вы скоро не будете уже спотыкаться на старом русском слоге и сумеете найти любопытное, занимательное и даже изящное в русской книжной старине. <1854>