Логика революционера

На исходе первой декады марта радостный Потапов (он, он престола спаситель!) торжественно вручил следственной комиссии "обличительные" материалы: письмо к Соколову, "извет" Яковлева, несколько ничего не доказывающих писем и глав ную "улику" - "собственноручную" записку Чернышевского, "отобранную" у Костомарова уже по прибытии в Петербург.

Холеные руки передают друг другу, разглаживают пожелтевший листок, на одной стороне которого какие-то стишки, подбор рифм, а на другой:

"В. Д. Вместо "срочнообяз." (как это по непростительной оплошности поставлено у меня) набе-рит. везд "временнообяз.", как это называется в положении. Ваш. Ч."

Члены комиссии вздыхают облегченно: наконец-то!

Ого, как они засуетились!.. Допросы, очные ставки, требования признаний... А, собственно, почему они радуются? Что у них в руках? Письмо Герцена, на основании которого делается вывод, что Чернышевский собирался бежать за границу. Две тетради с трудночитаемым текстом. Картонные полоски со столбцами букв и цифр. Донос Яковлева. Письмо Костомарова мифическому Соколову. Наконец "собственноручная" записка. Не так много. Не так страшно. Нужно все обдумать и убедительно опровергнуть.

Опровергнуть?.. Да будь он трижды прав, что его правота этим подлецам, лакеям, отягощенным чинами и титулами! Будто их интересует истина! Суд сената! Однако Чернышевский знает: процесс всегда будет привлекать внимание лучших людей. Не сейчас, так потом, но настанет же время, когда откроется вся правда о всех неправдах самодержавия. Значит, надо сказать, отстаивать эту правду!

И Чернышевский пишет "пояснения", "заметки", "прошения", письма официальным лицам. Он дважды и трижды рассматривает каждое обвинение, разбирает по косточкам, вскрывает суть - и доказывает очевидную абсурдность. Да, противостоять железной логике Чернышевского трудно. Невозможно! А потому ее... "не принимают во внимание". Но Чернышевский доказывает, Чернышевский борется.

Если несколько нарушить хронологическую последовательность различных "пояснений" Чернышевского и суммировать его аргументы "против", получится убедительная и стройная цепь опровержений.

Итак, его обвиняют в том, что он собирался бежать за границу к Герцену, чтобы вместе с ним издавать "Современник". Однако у него факты, свидетельствующие, что он не думал и не мог бежать.

Не думал! Иначе зачем было переезжать с семейством в Саратов? Разве оттуда легче попасть в Европу, чем из Петербурга? И эти хлопоты со сдачей внаем квартиры, распродажей обстановки... Неужели у него недостало бы смысла и умения уехать, не подав ни малейшего знака? Кстати, он даже не позаботился приготовить для Ольги Сокра-товны доверенность на заведование саратовским домом. Почему? Да потому, что собирался ехать следом. Ведь он выдал ей эту доверенность тотчас после ареста, едва увидел, что скоро в Саратов не попадет. Денег у него сейчас тоже немного. А он перед самым арестом еще роздал из своих средств на разные нужды сотрудникам "Современника". Поступил бы так человек, готовящийся к побегу?.. Наконец, после закрытия "Современника" он принялся за осуществление нескольких новых, весьма значительных изданий. Зачем? Нет, он не думал бежать...

И не мог!.. Материально он в России хорошо обеспечен. Что бы он стал делать за границей? Он и писать-то не по-русски не умеет... Издавать вместе с Искандером журнал? Опять-таки нелепость! Всем известны их весьма неприязненные личные отношения (об общности интересов можно и умолчать!). Разногласия по ряду вопросов. Острая полемика. А ведь каждый из них - и он и Герцен - привык быть полным хозяином журнала...

Да и вообще зачем разбираться во всем этом? Ведь доказательством его невиновности служит аргумент еще более веский - закон. А закон (следуют ссылки на том, книгу, статьи) говорит: не только намерение эмигрировать и самое эмигрирование не составляет, преступления, преступлением становится уже только ослушание приказанию вернуться. Вот так-то, господа судьи!

Подумать только, как много хлопот доставили всем эти две тетради, найденные при обыске! Их даже посылали для прочтения и расшифровки в министерство иностранных дел... Между тем записи в тетрадях вовсе не шифр! Это своеобразный способ сокращенного писания - замена стенографии. Им пользуются все, кто много пишет. Студенты, например. А он, Чернышевский, с детства много писал.

Ах, кажется странным содержание некоторых записей? Но ведь он готовился стать писателем-беллетристом. Порядок возникновения романа таков: берется факт и отдается на волю фантазии. В дневниках - игра фантазии над фактами.

Внимание следствия привлекла сцена, где некто говорит девушке, что со дня на день ждет ареста. Но, представьте, он имел в виду вовсе не себя. И он может без труда доказать это, сопоставляя факты дневника с фактами своей жизни. Он даже готов открыть комиссии, кто был прототипом для этой сцены. Немецкий ученый Иоганн Кинкель. О нем много рассказывали газеты.

Да! "Разбиравшим бумаги мои должно было бы знать, что они разбирают бумаги литератора!"

...Дались же комиссии эти картонные полоски! Шифр! Интересно, откуда они взялись в его кабинете? Наверное, родственник, Алексей Студенский, оставил. Алексей занимается лексикографией и этимологией, составляет таблицы. Шифр!.. До чего же беспомощны обвинители, если оперируют такими уликами! Он с трудом припоминает даже общий вид картонок. Но припомнить надо... Кажется, так: с одной стороны ряд цифр от 1 до 35 или 36, а против каждой цифры - буква русской азбуки. Значит, если это шифр, то каждой букве соответствует одна цифра. Например: а - 1, б - 2, л - 12. Но тогда для секретности даже слитно не напишешь 1212, поскольку читающий не поймет, то ли это "алб", то ли "лаб", то ли "лл". Но ведь сие младенчество, а не шифр!

"...Все шифры такой системы... уж чересчур просты. Я никогда не занимался искусством дешифровки, но берусь в один вечер найти ключ к отрывку, писанному... шифром этой системы. Если б я имел надобность или охоту придумывать или употреблять шифр, то надеюсь, что у меня... достало бы ума придумать шифр получше.

...Донос пьянчужки Яковлева - попросту пре-глупейшая фальшивка. Хотя стены Алексеевского равелина и не пропускают слухов с воли, но, судя по многим данным, Яковлев уже успел спьяну подвести своих благодетелей из Третьего отделения. Упился и выболтал, что "пристроен" лжесвидетелем по делу Чернышевского. Не случайно же его столь нежданно отправили на жительство в отдаленную Астраханскую губернию, да еще под надзор полиции. И вообще Яковлев не имеет права быть свидетелем, как укрыватель антиправительственных фактов. В самом деле, если он слышал "крамольные речи" Чернышевского еще в 1861 году, почему тотчас не донес?

Ну, хорошо. Действительно, он, Чернышевский, будучи в Москве, на минуту зашел к Костомарову, чтобы... выкурить папиросу. В связи с пожарами курить на улице запрещалось. И вот тут-то, заявляет Яковлев, Чернышевский, ходя по саду, упрашивал Костомарова побыстрее напечатать прокламацию.

"Ходя по саду..." Да будет известно г. Яковлеву, а также и кое-кому другому, то, что известно всем без исключения знакомым Чернышевского: он, Чернышевский, совершенно не умеет говорить прогуливаясь. И вообще терпеть не может ходить по комнате или саду, он двадцать лет абсолютно не гуляет; прогуливаться для него, по собственным словам, "скучно и противно". Так что, если бы ему не разрешили войти в беседку, он "тотчас бы уселся на скамью, если бы скамьи не было... пошел бы к г. Костомарову сидеть в комнатах; если бы нельзя было сидеть в комнатах, ...все время простоял бы, прислонившись к стене или дереву, или лег бы на землю, но гулять не стал никак и ни за что". Но вся штука в том, что никакой не Яковлев, а он, Чернышевский, сидел в беседке и курил папиросу. И может подтвердить сие фактами, чего не может Яковлев. Курил в беседке. Только вот напечатать прокламацию не просил. Да и просить не мог. Даже при всем своем доверии к г. Костомарову, ежели бы оно, конечно, было. Как явствует из судебного дела самого Костомарова, в то время шли в Москве аресты лиц, обвиненных в тайном печатании, да и станка вроде бы уже не было. Тут в пору назад рукопись требовать, а не о печати просить! Смехотворно!

...Он считает страницы. Сто семнадцать! Это беловой список. Изготовление черновика требовало куда больше времени. Литературная отделка труда тщательна. Расположение частей многосложно и обдуманно. Тут уж можно поверить Чернышевскому, критик он опытный!

А ему доказывают, что Костомаров приехал 5 марта в Тулу и в сей же день сочинил это длиннейшее послание, именуемое "письмом к Соколову". Но оно не могло быть ни написано, ни даже набело переписано в Туле. Оно заготовлено раньше - это очевидно по расчету физической невозможности противного. Но где же? В Москве? Нет! В Москве Костомаров и Чулков встречались вначале с Яковлевым. Затем г. Костомаров был болен (или должен был держать себя как больной), к тому же его посетило много знакомых. Значит, Костомаров взял свою (или не свою?) уже готовую работу, когда выехал из Петербурга.

Не угодно ли далее сличить "письмо к Соколову" с некоторыми документами, отобранными у него, Чернышевского? Как-то с письмом Герцена, с одним пасквилем, с отрывком из его собственного письма к Ольге Сократовне. Это очень любопытно - сличить! Достаточно сделать это, чтобы увидеть: "письмо к Соколову" есть литературная работа, половина которой основана на означенных документах.

А вторая половина? Чернышевский вспоминает... Первый разговор с этим господином... Какой у него, однако, узкий, убегающий лоб!.. Костомаров принес переводы стихов, а потом вдруг повел речь о том, как плохо идут дела в России.

Чернышевский (перебил его). Вы богаты?

Костомаров. Никакого состояния, кроме маленького домика моей матушки.

Чернышевский. Ах, у вас есть матушка?

Костомаров. И сестры.

Чернышевский. Вот как? У вас есть матушка и сестры? Чем же они живут? Доходами с домика?

Костомаров. Какой с него доход! Я содержу их своею работою...

Чернышевский. А когда так, то вам следует думать не о том, хорошо или дурно идут дела в России, а о вашем семействе, которое вы обязаны содержать...

Вот их первый разговор. Но возможно ли доказать это? Разговор наедине... И все-таки возможно! К счастью, через несколько дней после того был обед у Некрасова. И за столом Михайлов при всех вдруг напустился на Чернышевского: он-де охлаждает порыв молодых людей. Да, помилуй, в чем дело? Костомаров! Костомаров передал Михайлову содержание первого своего разговора с Чернышевским. Называл Чернышевского "апатичным человеком", "апатичным гражданином", "заботящимся только о своих семейных делах". И все гости были тому свидетелями! "Это последствие моего разговора с г. Костомаровым показывает, что этот происходивший между мной и им разговор имел с моей стороны направление и содержание прямо противоположное тому, что утверждает г. Костомаров".

Доказать, что прокламацию "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон" написал Чернышевский, предатель не сможет. Текст был переписан Михайловым. А что он, Чернышевский, в первый же день знакомства читал прокламацию Костомарову, легко опровергается. Да и вообще: "Правдоподобно ли, чтоб я стал выдавать себя за государственного преступника, чтоб отдал свою голову во власть человека, которого видел в первый раз? Я дорожу моею головою больше, чем предполагал г. Костомаров, делая такое показание".

Не достаточно ли всего, что сказано, чтобы убедиться, что "письмо к Соколову" есть "произведение вымысла"? Кстати, стоит только, читая письмо, поставить несколько вопросов, как станет ясно, что и адресат есть "поэтический вымысел". Нетрудно даже догадаться, откуда сей непонятный друг г. Костомарова получил свою фамилию. Некий "Соколов" упоминается в одном из писем Плещеева, которое было при Костомарове. В литературе это называется " заимствованием "...

Хотя все сказанное весьма убедительно, стоит, однако, добавить, что на основании действующих статей российского законодательства Костомаров вообще не может выступать в этом процессе как свидетель. Ведь он "лицо, прикосновенное к делу", а таковые "не допускаются в деле уголовном к свидетельству под присягою". А чтобы не было сомнений, не угодно ли свериться? И Чернышевский перечисляет и цитирует добрые полтора десятка статей из свода законов.

Что же еще?.. "Собственноручная" карандашная записка. Здесь дело сложнее. Конечно, доказать, что сие фальшивка, нетрудно логически. Или психологически. Ну, например: если он, Чернышевский, такой преступник, каким выставлен в показаниях Костомарова, и в то же время такой опрометчивый глупец, что написал и оставил подобную записку, то против него, конечно, нашлось бы множество улик посолиднев, чем те жалкие обвинения, которые он опровергает и отвергает.

Но это логика, психология! Что до них судьям, жаждущим уничтожить его! Они будут твердить свое: рука Чернышевского! Нет, тут нужен иной путь - криминалистический. Едва ему подали сфабрикованную бумажку, он прямо на ней написал: "Эта записка была мне предъявлена комис-сиею, и я не признаю ее своей. Этот почерк красивее и ровнее моего. Отставной тит. сов. Чернышевский".