Книги (Конрад Д. Перевод Бонар В.)

Из всех неодушевленных предметов, созданных человеком, книга к нам ближе всего...

Книги

I

"Я не читал книг этого автора, но если и читал их, то забыл, о чем они".

Слова эти, говорят, прозвучали во всеуслышанье менее ста лет назад в зале суда и произнесены были одним из представителей городских властей. Слова, произносимые нашими официальными лицами, обладают силой и значением несравненно большими, чем слова простых смертных, ибо городские власти более, чем какие-либо другие из наших правителей, выражают общепринятую истину, отвечают духу, сути и нормам всего общества. Это обобщение, надо тут же оговориться в интересах истинной справедливости (и нашего нынешнего доброго отношения), не распространяется на США. Там, если судить по давней и бессильной ярости их газет, большинство городских властей являет особый, совершенно неуязвимый тип проходимцев. Но это между прочим. Я касаюсь только заявления, в котором проявились темперамент и благоразумие большого и богатого общества и которое было сделано судьей, очевидно, без страха и упрека.

Признаюсь, мне нравится его характер, отличающийся предусмотрительностью. "Я не читал этих книг, - говорит он и сразу же добавляет: - Но если и читал их, то забыл, о чем они". Очаровательная предосторожность. Нравится мне и его стиль: он не вычурен и носит отпечаток мужественной искренности. Рассматриваемое с точки зрения прозы это заявление легко читается, в него нетрудно поверить. Огромное количество книг вообще не читается, еще большее - забывается. С точки зрения ораторского искусства заявление производит поразительное впечатление Рассчитанное воздействовать на человеческий разум, столь подверженный различным формам забывчивости, оно обладает также и способностью возбудить утонченные эмоции, как следствие зарождения целого потока мыслей, а человеческая речь обладает огромной силой воздействия! Но это заявление особенно восхитительно своей естественностью, так как нет ничего более естественного, чем сам факт, что Отец Города забыл, о чем были книги, которые он читал когда-то - очень давно, - может быть, в дни своей легкомысленной юности.

А книги, о которых идет речь, - это романы, или по крайней мере они были задуманы как романы. Я продолжаю очень осторожно (следуя приведенному мной выше красноречивому примеру), так как, ничего не страшась и желая по возможности избежать упрека, признаюсь сразу же, что я не читал этих книг.

Да, не читал, и из миллиона, а то и более, тех, которые, по их словам, их читали, я не встретил еще ни одного, который настолько обладал бы способностью ярко выражать свои мысли, чтобы связно пересказать их содержание. И это - о книгах, неотъемлемой части человечества, а ведь как таковые, при огромном и постоянно растущем их количестве, они достойны внимания, восхищения и сочувствия.

Особенно сочувствия. Еще давно было отмечено, что книги имеют свою судьбу. Да, судьбу, и она во многом подобна человеческой судьбе. Книги разделяют с нами великую неопределенность чувства позора и славы, жестокой справедливости и бессмысленного преследования, клеветы и непонимания, постыдности незаслуженного успеха. Из всех неодушевленных предметов, созданных человеком, книги к нам ближе всего, так как в них заключены наши мысли, наше честолюбие, наше негодование, наши иллюзии, наша верность правде и наша постоянная предрасположенность к совершению ошибок. Но больше всего они похожи на нас недолговечной связью с жизнью. Строительство моста в соответствии с законами искусства мостостроения является, безусловно, давним, почетным и полезным занятием. Но книга, по-своему добротная, как и мост, может безвозвратно погибнуть сразу же в день своего рождения. Однако искусства ее создателя недостаточно, чтобы жизнь книги не составила одно мгновение. Книги, рожденные нетерпеливостью, вдохновением и тщеславием человеческого ума, те, которые Музы особенно любят, больше других подвержены угрозе ранней смерти, хотя порой книги и живут за счет своих недостатков. Бывает, что книга, казалось бы, хорошая, не имеет - выражаясь высокопарно - собственной души. Очевидно, что такая книга не может умереть. Она может только обратиться в прах. Но лучшие из книг, черпающие жизненную силу в сочувствии и памяти людской, живут на грани гибели, так как человеческая память коротка, а сочувствие - мы должны это допустить - слишком изменчивое и беспринципное состояние.

Секрет бессмертия книги отнюдь не кроется в канонах искусства, подобно тому, как секрет бессмертия человека - в каких бы то ни было сочетаниях лекарств. Часто книги гибнут не потому, что не заслуживают более продолжительной жизни, - просто законы искусства зависят от разнообразных, непостоянных и ненадежных факторов, от человеческих симпатий и предрассудков, от любви и неприязни, от чувства добродетели и чувства уместности, от убеждений и теорий. Сами по себе эти факторы вечны, но постоянно видоизменяются, - часто на протяжении жизни одного поколения.

II

Из всех книг романы наиболее любимы Музами и серьезно претендуют на наше сочувствие. Искусство романиста не сложно. В то же время оно самое неуловимое из всех видов художественного творчества, наиболее подвержено невидимым колебаниям и разным сомнениям его служителей и поборников и способно уже заранее доставить разуму и душе художника бездну неприятностей. В конечном счете сотворение мира - занятие не из простых, исключение составляют лишь божественно одаренные. В действительности каждый романист должен начинать с сотворения собственного мира, большого или маленького, в который сам он искренне верит. Этот мир существует только в его воображении: пусть не всегда его назначение - остаться индивидуальным, слегка окутанным тайной, в то же время он должен быть в какой-то степени знакомым опыту, мыслям и чувствам читателей. Сердце художественного произведения, даже менее всего достойного так называться, должна составлять правда, пусть выраженная в такой наивной театрализованности, царящей на сцене жизни, как в романах Дюма-отца. Подлинную правду утонченности человеческой натуры можно найти в романах Генри Джеймса, а жестокая трагикомическая правда человеческой алчности, присущая натурам испорченным, живет в чудовищном мире, созданном Бальзаком. Достижение счастья с помощью законных и незаконных средств, смирением либо бунтарством, путем умелых манипуляций условностями или использованием последних достижений в развитии научных теорий - единственная тема, которая с полным правом может быть разумно раскрыта романистом - летописцем развития человеческого общества, живущего среди многочисленных опасностей земного царства. И само это земное царство, земля, на которой люди стоят, падают или умирают, должна быть также заключена в рамки правдивого описания. Объединение всего этого в единую гармоническую концепцию является величайшей задачей, и даже попытка взяться за такое дело с серьезным намерением, не под воздействием импульса несведущего сердца, - заслуживающее похвалы стремление, потому что нужна смелость, чтобы осторожно ступать там, где глупец будет громко топать. Как заметил один известный и добившийся успеха французский романист, "это - слишком трудное искусство".

Совершенно естественно, что романисту свойственно сомневаться в собственной способности справиться с этой задачей. Она представляется ему более гигантской, чем есть на самом деле.

И тем не менее создание литературных произведений, являющееся только одной из узаконенных форм человеческой деятельности, имеет ценность лишь при условии, если оно не исключает полного признания всех остальных наиважнейших форм выражения человеческой деятельности. Об этом условии писатели порой забывают, особенно в юности, когда склонны претендовать на исключительное превосходство собственной деятельности над всем остальным, что присуще человеческому разуму. Многие стихи, а также проза способны сверкать божественным блеском, но в сумме всех человеческих устремлений могут не иметь большого значения. Нет такой доктрины, которая бы больше оправдывала право на существование одних произведений, чем других. Все остальное оставит после себя в лучшем случае лишь слабый след или обречено на забвение. В чем романист имеет преимущество перед другими работниками умственного труда, так это привилегия свободы - свободы выражения мыслей и свободы выражения своих самых сокровенных убеждений, - привилегия, осознание которой должно способствовать облегчению его тяжелого рабского труда.

III

Самым ценным даром романиста должна быть свобода воображения. Добровольная попытка раскрыть запутанные догмы некоторых концепций романтизма, реализма и натурализма в момент порыва собственного вдохновения достойна человеческой настойчивости, которая вслед за выявлением абсурдности старается оправдать ее целой родословной заслуженных предшественников. Слабые способности объясняют и отсутствие искусного метода у тех, кто, будучи не уверен в своем таланте, стремится придать ему блеск за счет авторитетности школы. Таковыми, например, являются высокие жрецы, которые объявили Стендаля пророком натурализма. Но сам Стендаль никогда бы не смирился с ограничением своей свободы. Талант Стендаля - талант первой величины. Его душа преисполнилась бы особым стендалевским презрением и возмущением, так как правда состоит в том, что за литературными формулами прячутся многочисленные разновидности интеллектуальной трусости. Стендаль же был преждевременно смел. Он написал два самых своих больших романа - увы, прочитанных немногими - в духе бесстрашной раскрепощенности.

Не следует полагать, что я требую от писателя свободы нигилизма в плане морали. Я требую от него разного рода проявлений веры, из которых на первом месте должна быть неувядаемая надежда, а надежда, бесспорно, подразумевает как преданность активной деятельности, так и способность отказаться от нее. Это богом посланная вера в магическую силу и вдохновение, составляющие неотъемлемую часть жизни на нашей планете. Мы склонны забывать, что выдающееся мастерство предполагает высокую интеллектуальность, а не только эмоциональное воздействие. Даже при явном пессимизме только самонадеянность может быть безнадежно бесплодной. Может показаться, будто сделанное разными людьми и в разные времена открытие, что в мире существует слишком много зла, стало источником гордости и сверхъестественной радости некоторых современных писателей. Такой способ мышления не является правильным в попытке серьезно приблизиться к искусству создания произведений художественной литературы. Он дает его автору - одному богу известно почему - возвышенное чувство собственного превосходства. И нет ничего более опасного, чем поддаться влиянию собственных чувств и переживаний, которые владеют автором в кульминационные моменты работы.

Лансере Е. 1903

Многообещающий художник - это не обязательно художник, который считает, что мир прекрасен. Ему достаточно верить в то, что существует возможность сделать мир таким. Если же позволить воображению подняться выше других аспектов нравственности, свойственных человеческому обществу, то романист, который возвышает себя над другими людьми, может лишиться первого условия своего призвания. Владеть искусством слова - это еще не все. Человек, имеющий в руках ружье, не становится охотником или воином только от того, что он вооружен, требуется еще много прочих черт в его характере и темпераменте. От человека, владеющего арсеналом фраз, из которых только одна из сотни тысяч может поразить находящуюся на большом расстоянии и постоянно движущуюся мишень искусства, я могу потребовать и того, чтобы, имея дело с живыми людьми, он допускал наличие и некоторых теневых сторон, свойственных человеческой натуре. Я не буду требовать от писателя нетерпимости к маленьким человеческим промахам или насмешливого отношения к его ошибкам.

Бердсли О. Проект обложки для журнала

Я не буду требовать от него, чтобы он ждал большой благодарности от человечества, чью судьбу, на примере судеб отдельных людей, он изобразит как комическую или внушающую страх. Мне хотелось бы, чтобы, изучая людей, он прощал им многие их взгляды и предубеждения, которые ни в коей мере не являются выражением недоброжелательности, но лишь следствием воспитания, социального положения и профессии. Подлинный художник не должен искать признания своего труда и восхищения своим гением, ибо его труд нелегко оценить, а его гений ничего не значит для непосвященного, который, даже унаследовав мудрость своих предков, остается во многом примитивным и банальным. Мне хотелось бы, чтобы его сочувствие укреплялось путем терпеливых и постоянных наблюдений, в то время как он будет совершенствовать силу своего разума. Лишь в самой правде жизни, а не в абсурдных формулах, якобы раскрывающих техническое мастерство или разного рода концепции, можно найти возможность для совершенствования своего искусства. Дайте укрепиться силе воображения в самой гуще жизни, которую он обязан знать и почитать, и не давайте укрепляться чувству вдохновения - готового совершенства, о котором он и понятия не имеет, и я не стану выражать неудовольствия относительно гордой иллюзии, которая иногда приходит к писателю: иллюзия того, что его работа почти равнозначна величию его мечты. Ибо, что же еще может дать ему ясное представление и силу отогреть на своей груди добродетели, прямоту и проницательность собственных сограждан, с простым красноречием заявивших устами Отца Города: "Я не читал книг этого автора, но если и читал их, то забыл..."

1905