Прошлое, настоящее и близкое будущее (Шкловский В.)

(Размышления, возникшие на Международной книжной выставке - ярмарке в Москве в сентябре 1981 года)

Настоящая любовь к книге - это любовь к исследованию мира - знанию о мире.

Прошлое, настоящее и близкое будущее

I

Художественное произведение или, как говорил Горький, "высокохудожественное произведение" трудно начинается и трудно кончается.

Рожденные, они нуждаются в печати.

Они сперва смотрят на печатную машину, она открывает или не открывает свою пасть со множеством зубов - литер. Она ест рукописи.

Потом книгу продают.

Помню разные книжные магазины.

В Гостином дворе, приблизительно около Садовой улицы, был книжный магазин Вольфа. Старый магазин, за вывеской которого хотят свить гнездо или хотя бы согреться голуби. Голубей выгоняли метлами.

Судьба книг бесконечно трудна.

Они не находят себе истинного гнезда.

Пушкин печатал первую песнь "Евгения Онегина" вместе с "Разговором книгопродавца с поэтом".

Роман Пушкина молод, радостно молод.

Пушкин говорит:

О, много, много рок отъял...

И дальше - совсем молодо:

 Блажен, кто праздник жизни рано
 Оставил, не допив до дна
 Бокала полного вина.

Он считал свою разлуку с Онегиным трагическим праздником. Он расставался с недописанной поэмой.

Он говорил, утешая хороших людей настоящей жизни:

 ... И вдруг умел расстаться с ним, 
 Как я с Онегиным своим.

Роман и даже эпические песни дописывают люди, которые знают, что такое рукописи, которые ищут золото в развалинах великой Трои. Оказалось, что Троя много раз разрушалась. Сын Гектора был если не сброшен со стены, то забыт так, что мог как бы нечаянно упасть на камни, которые имеют не зубы, а холодное темя и холодный лоб.

Шкловский В. Фото Богданова В.

Блажен, кто переступает через все концы.

Радостна и горька жизнь ищущих бумаги и издателей, для того чтобы книга наконец разродилась и стала большой толпой, похожей на толпу жаждущих у фей, идущих от зеленого подводного пятна - Саргассова моря к берегам Литвы и другим берегам, на которые рыбы выползают в траву, ища продолжения.

Книги не кончаются; свидетель - Гоголь. Он не мог протолкнуться через ряд препятствий для того, чтобы прочесть - очень может быть, уже написанные - строки, подводящие итог явлению.

Поэзия вся в дороге, и Достоевскому приходилось объясняться в письме к издателю, который хотел заплатить за еще не дописанный роман векселями.

Когда вещь кончена, то человек, который создал эту бессмертную вещь, делается просителем.

И. С. Тургенев жив "Записками охотника". Охотник как автор имел право не появляться. Он слышит, что говорят в отдельных новеллах, но сам не показывается на глаза читателя.

В книге, выпущенной издательством Маркса в 1898 году, в предисловии к 1-му тому рассказывалась история о том, как издание Тургенева 1852 года еще в 1856 году не разошлось.

Не разошлось 4000 книг, книг, которые нравились, которые как бы заставляли переобуться французскую литературу в русскую обувь.

Был в Петербурге на Васильевском острове проспект. На проспекте были большие амбары. Амбары были населены существами, которые побывали уже в Гостином дворе и не были куплены.

Вольф покупал хвосты издания и держал их в холодных амбарах: амбары не топили потому, что бумагу надо держать в помещении с неизменяющейся температурой.

Бумага, книга не может вспыхнуть, согреться, - как не смогла согреться уже старая любовь - непонятная любовь Онегина к Татьяне.

На холоде лежали концы книг, которые не могли понимать друг друга.

Вольф издавал журнал, который так и назывался "Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф". Журнал выходил не сразу. На него подписывались. Подписная цена была 40 коп. в год с доставкой на дом.

"Евгений Онегин" не нашел человека, который перевел бы его через тихую полосу исторического непонимания. Через вынужденное молчание.

Онегин вместе с Пушкиным, оба нарисованные одним карандашом, смотрят с набережной Невы на фоне Петропавловской крепости, которая регулировала издания.

Горьки "Записки охотника", который не нашел счастливого человека в России.

Старуха, умирающая в одинокой комнате, которая как праздник вспоминала, что однажды на пороге случайно открытой двери сидел и смотрел на нее живой заяц.

Эта старуха перед смертью вспоминала звон.

Говорила, что это колокола - сверху.

Она не решилась сказать - что был колокол рая; потом так говорил про колокол Герцен.

Вот мы живем в стране живого колокола.

Русский колокол отличается от французского тем, что здесь касается язык колокола и бьет края его литья.

У Гюго в романе "Собор Парижской богоматери" звонарь раскачивает колокол - севши верхом, как на коня.

Так сказать, живой колокол.

Колокол двигался вместе с несчастливым человеком.

Я буду говорить о кажущихся неудачах.

Наследникам Пушкина приходилось после смерти великого поэта, величье которого уже было признано, покупать последние экземпляры неразошедшегося издания.

Книжная заставка петровских времен

Правда, когда новое издание Пушкина (дешевое издание) попало в магазин, то продавцам пришлось лезть на прилавки, на подоконники - так переполнилась комната людьми, которые хотели услышать голос своего колокола и пытались его понять.

Книжная лавка времен Петра I

Мы, писатели, должны выяснить свои отношения с книжным магазином.

Мне нравились книжные магазины с их кажущейся пустотой.

В них можно было сидеть, разговаривать, даже пить кофе.

Нынешние магазины не такие. Переполнены они всегда.

Они переполняются тогда, когда люди сдают старые книги, чтобы купить еще более старые - купить бойкие книги Дюма, с бойким наизусть повторяющимся молодечеством одиноких мушкетеров.

Но наша земля возделана; книги у нас проглатываются.

Они проходят через многие магазины, как дождь через песок.

Я думаю, что если бы сейчас сказать, что можно купить собрание сочинений Пушкина, то продавцам тоже пришлось бы лезть на стены.

Книги - жажда наша. И часто она никем не понята.

Первые тома Полного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого были изданы в тираже 5000 экземпляров (проверено по книге).

Этого нельзя даже понять.

Так и стоит это издание Сочинений в разновеликом росте томов, как деревья в лесу.

Книжный магазин 'Прогресс' в Москве. Фото Позднова В.

Нам нужно договориться с людьми, которые наследовали занятие Смирдина.

Он был мальчишкой в издательстве.

Говорили, что, для того чтобы купить старый книжный магазин, он сберегал отдельные тома разных собраний сочинений.

И был самым удачливым покупателем, потому что только у него издание становилось комплектным.

Это был книголюб.

Сейчас можно издать собрание сочинений Паустовского больше, чем в 300000 экземпляров.

И многие книги, даже вышедшие, но как бы недовышедшие.

Подобно дождю, который не смог пробиться через густую листву леса.

Лес шумит без них ненапечатанными листами.

Вот так мы пытаемся продолжить разговор, начатый Пушкиным.

Я имею в виду "Разговор книгопродавца с поэтом".

Потом продолженный Маяковским. Я имею в виду его вещь "Разговор с фининспектором о поэзии".

После многих лет труда Горькому удалось издание "Библиотеки Всемирной литературы", предпринятое с огромным размахом.

Библиотека Смиридина

Потом пустили в ход, не зная, что такое толпа, не зная, как олень жаждет воды и топчется у ручья, уже не боясь ни охотника, ни дикого зверя.

Смирдин А.Ф.

Теперь оказывается, что комплект книг Всемирной литературы стоит много больше двух тысяч рублей.

Я работаю над историей прозы. Над историей литературы работает многомиллионная толпа читателей, среди которых есть люди, ищущие первых книг на своем языке.

Как ждут, чтоб ваш младенец заговорил.

- и все ждали -

- и вы понимаете - как ждут люди книг, еще не прошедших через машину.

Нам надо выяснить отношения с книгоиздателями.

Свет идет новый.

Амбары Вольфа были порогами оставшихся в течении человеческой мысли уже напечатанных книг.

Мы все искали Дюма.

Но чудесно изданный Герцен не увидел расширенных глаз жадного читателя.

А Герцена надо прочитать всем.

Про Герцена Толстой говорил, что это сорок процентов всей русской прозы; в оставшихся шестидесяти был сам Толстой.

Нам надо выяснить отношения с книгоиздателями.

У нас нет общедоступного Ломоносова.

'Новоселье у Смирдина А.Ф.'. Гравюра Галактионова С.Ф. (1833) с оригинала Брюллова А.П.

Я читал его в отрывках, и мне больно, что человек, который по морозу дошел из Архангельска в Петербург и Москву, еще не дошел до наших читателей.

Идет очередь Державина.

А если его прочесть, как мне говорили итальянцы, прочитавшие его в переводе, то он оказывается великим всеевропейским писателем.

Так мне говорил профессор Рипполино, ныне мертвый.

Улица, про которую писал Маяковский, эта улица была безъязыкая.

Он в первых своих стихах рассказывал, что люди революции хотели есть.

Теперь они хотят читать.

Вы скажете, что это мода, что вот сейчас в вагоне метро меньше читающих людей.

Это оттого, что в вагоне тесно.

Город так вырос, что не может разглядеть сам себя, а не то, что прочесть книгу, идущую, глядящую в далекие пустынные края города.

У нас есть Общество книголюбов. Обитает оно в старом московском доме.

Но кто такие книголюбы?

Книголюбы нынешнего дня - это люди, которые все знают, что такое очередь.

И, кажется, хорошо знают цены.

Когда-то у меня была библиотека.

Там было собрано много книг по темам.

Я хотел найти книги, которые бы мне объяснили, почему так легко поверили люди Хлестакову. Так вот там было много разговоров про ревизоров. Один ревизор обладал способностью чревовещания: он мог говорить и как "простой" человек, и как ревизор. Там было много книг на эту тему.

Я хочу сказать, что подбор таких тем, подбор таких книг и передача их - это все равно, что обнародование решения шахматной задачи.

Вот решение Ласкера. Вот Алехин.

Такие подборы тем, я знаю, были в библиотеке Эйзенштейна, Мейерхольда.

Необходимость необходимой работы.

Старые писательские библиотеки, хотя бы каталоги их, надо беречь.

Нам интересно, как вырастает книга, как отдельно брошенное и, может быть, забытое слово вырастает в среде всеземельного жара.

Потому что не только реки орошают вселенную; это запись многосотлетнего труда народов.

Так вот, когда я собирал библиотеку, то я увидел много книг - старых и без переплетов; их кто-то ограбил, сорвал шубы - обложки.

Оказалось, что на западе много книг, потерявших свое одеяние, а тамошние книголюбы любят книгу одетой.

Оставались у нас бесфамильные, бывшие когда-то крепкими библиотеки, вот люди раздевали книги, а платье посылали за границу - книголюбам, которые любят, и справедливо по-своему - если они только читают - любят книгу нарядной.

Существует вещь довольно известная - экслибрис.

Митрохин Д. 1912

Экслибрис в первом значении - это наклейка на внутренней стороне книжной обложки.

На экслибрисе писалось: том такой-то, шкаф такой-то, полка такая-то. Это было определение места книги в библиотеке, чтобы книга не заблудилась. Потом экслибрисы стали украшать - сперва условными картинками, потом экслибрис стал визитной карточкой книжного собирателя.

Обложка 'Мертвых душ', выполненная Гоголем Н.В.

Знаю людей, которые не имели библиотек, но имели экслибрисы.

Собирание книг - дело трудное и увлекательное. Я знал одного эстрадного певца, который начал собирать книги как бы нечаянно, как бы ища применения большим деньгам.

Экслибрис работы Кранаха Л. с изображением Св. Петра, изготовленный им для города Обрингена. 1509

Постепенно книги овладели собирателем. Я помню начало его библиотеки. Он собирал альманахи, книги Петровской эпохи. Он собирал запрещенные издания. Потом он начал собирать документы о запрещенных книгах. Понемногу книги заполнили его квартиру. Он делал для них, как для любимых дочерей, нарядные краснодеревные шкафы.

Книги он искал направленно. Собирал так, чтобы они в конце концов стали частью какой-нибудь грандиозной библиотеки.

Издательская марка Фуста И. и Шёффера П. 1457

Я писал о нем в самом начале его работы.

Для показа, что такое была библиотека Утесова, а речь идет о нем, скажу так.

Петр I издавал Марсову книгу.

Книгу о победах.

Там печатались и гравированные портреты людей, которые способствовали этим победам. Но иногда эти люди переставали нравиться Петру I. Тогда он приказывал счищать их портреты и гравировать наново.

Утесов умудрился найти очертания прежних людей.

Они обозначали повороты политики Петра I.

Утесову собирали книги всем народом. Когда я узнал, что у него нет первого альманаха, составленного Матвеем Комаровым, о котором я написал книгу, то я подарил Утесову издание Матвея Комарова, потому что дело книгособирательства - общее и надо помогать человеку удачной линии.

Я дарил книги Б. М. Эйхенбауму. Все, которые собрал для первых своих работ о 1812 годе и о Толстом.

Было у меня много географических книг. Я подарил их Треневу, потому что сын Тренева собирал такие книги. Сын писателя мог бы рассказать много, например о великом путешественнике по России Палласе. Сами эти книги - воспоминание о том, чего уже нет; исчезают дороги, соединявшие прежде знаменитые места.

Приходилось мне дарить книгу Юрию Тынянову. И книги эти вместе со всей библиотекой Тынянова находятся сейчас в Ленинграде в Государственной Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Обмен книгами опасен.

Надо меньше думать о цене книги.

Книголюбие должно быть строго, как строг брак.

Тут не может быть ни измен, ни торговли.

Были семейства, которые поколениями собирали книги.

Библиотека по русскому стиху, в частности по Пушкину, собиралась настоящим знатоком книги, неутомимым библиофилом, известным профессором Иваном Никаноровичем Розановым. Все эти книги после смерти Розанова, по его завещанию, перешли в Пушкинский музей. Здесь, расположенные в тех же стеллажах, они хранятся и поныне.

Арчимбольдо Д. 'Библиотекарь'. XVI в.

Это предприятие я считаю счастливым.

Работа поколений стала делом всех.

Надо вспомнить Л. Толстого.

Мы все собственники.

Мы любим свои вещи.

У Толстого Пьер, едущий в Бородино, видит сон: во сне он спрашивает, кому отдать свое богатство - и во сне ему отвечают: всем.

'Кабинет Фауста' в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина М.Е. в Ленинграде

Вот это реальный путь для книголюба.

Иначе книга, если она попадает в нелюбимые руки, пропадает.

Пропало искусство подбора книг.

Повторю: после смерти писателя или исследователя надо оставлять хотя бы каталог его книг, чтобы понять законы поиска познания и утверждения.

Настоящая любовь к книге - это любовь к исследованию мира - знанию о мире. Это книга великого путешествия.

Книги и библиотека профессора Гудзия целиком перешли в библиотеку Университета. Это великий путь.

Человек собирал книги до последнего дня своей жизни. Я помню его огромные шкафы, и на полках висели рисунки - не знаю для чего.

Коллекция наехала на коллекцию.

Передачу книг совершила жена профессора.

Существовала растрепанная по методу собирания, но большая библиотека Демьяна Бедного.

Существовали коллекции русских песенников - собирались они десятки лет; где они, я не знаю.

Иногда происходили несчастные случаи.

Один молодой писатель, погибший во время Великой Отечественной войны, собирал книги нашего советского времени. Собирал хорошо.

Но он не знал многого.

Он срывал старые обложки, на которых были напечатаны дополнительные сведения, что тоже может быть предметом спора, и сам переплетал книги в ситцевые переплеты одной краски.

Полки были красивы, но обложки пропали.

Надо помнить, что книга должна оставаться по возможности со всеми надписями на ней.

Не надо вмешиваться в жизнь книги.

Книга твоя.

Она будет общей.

И ее путь тоже освещает путь русской или любой другой культуры.

Книги - это не грибы.

Грибы можно собирать в корзину.

И тут надо помнить, что нельзя лапами доискиваться потомков грибов - разрывать землю.

Мы при этом разрушаем грибницу.

То, что создает книгу.

Надеюсь, что многие книголюбы знают, что грибы надо не ломать, а срезать, оставлять целым место рождения гриба.

На Литейном, недалеко от Невского, около старой больницы, стоял букинист; он продавал книги на вес, очень дешево продавал.

Так чтобы этого не было, надо читать книги.

Надо помнить, что прочитанная книга, даже недочитанная - отодвинутая как слишком трудная - дороже книги, которой ты не овладел.

Которую ты не приютил.

Для которой ты не нашел места в нашей сегодняшней жизни.

II

Тургенев ссорился с Толстым.

Ему казалось, вместе с великим актером Щепкиным, что Герцен идет не по русской дороге.

Толстой знал, что в России все расстроилось, изменилось и никак не может уложиться.

Анна Каренина страдала голодом молодой женщины, вышедшей за старика.

Об этом голоде, смеясь, звонко пели, дразня стариков, французские хоры - их умело цитирует Александр Веселовский.

Об этом писал немолодой Боккаччо в новеллах о том, как выходят за стариков девушки, выданные по ошибке замуж - по ошибке стариков - родителей.

Анна Каренина - женщина, имя которой прославлено книгой будущего.

Женщина, имя которой звучит как название эпохи или государства.

Она ушла от любимого сына, от прошлого, от налаженной жизни, ушла к никому, к Вронскому.

Вронский потом стрелялся, сказав непонятное слово: "Разумеется".

Да, "разумеется", он не тот.

Он не тот, хотя у него есть высокие решения. Он выбывает из строя как сильно раненный человек.

Судьба Анны Карениной переходит в судьбу Катюши Масловой, которая не имеет высокого происхождения.

Толстой ищет решения. Он ищет новой нравственности.

Катюша Маслова уходит от Нехлюдова, который хотел что-то исправить.

Что-то починить, как пела моя мать:

 Не говори, что молодость сгубила, 
 Тюремщиком больного не зови, 
 Я знаю, ты другого полюбила, 
 И от другого ты услышала слова любви; 
 Но подожди, близка моя могила, 
 Близка, исправлю... смертью искуплю.

Бездомные, описанные как потерянные люди, потерявшие веру, будущее, они уходили арестантами в Сибирь, в которой стояли, уже обвалившимися, некогда построенные казаками крепости.

Вронский уехал в Болгарию освобождать славян.

Вронский хочет врубиться в каре.

Хочет старомодного подвига.

Дон Кихота.

Хочет сабельной смерти.

Он уезжает.

Спутница ему Катюша Маслова; она отказывается во имя настоящей жизни от любви к тому, кто обидел.

Странная вещь: она едет в этих арестантских вагонах с молодыми дворянками - подвижницами, которые врубятся в как будто непобедимые жандармские русские роты и погибнут в террористической борьбе.

Их знал Достоевский.

Маслова уходит с Симонсоном, уходит с хорошим человеком, рабочим, у которого на боку зашита в холст книга: странная книга, впервые появляющаяся в большой литературе,- "Капитал" Маркса.

Это его явление народам.

Когда я вижу вокруг себя, как люди, не зная куда девать свое свободное время, изыскивают самые жалкие занятия и развлечения, я разыскиваю книгу и говорю внутренне: этого одного довольно на целую жизнь. (Достоевский Ф.М.)

Все будет как будет.

Толстой уйдет неизвестно куда.

Тургенев пытался рассказать про женщину в деревне, про нее никто не знает, что она святая неизвестного ордена.

Житие описано в новелле "Живые мощи".

Она умирает после того, как долго лежала среди не понимающих ее обитателей деревни.

А они ее по доброте души не осуждали.

Она знала, что умирает.

И тут мне надо повторить.

Она слышала звон колоколов и говорила: они звонят сверху.

Она не решалась сказать: они звонят оттуда...

Они звонили из далекого будущего, которое нельзя увидеть - можно только услышать.

Тургенев восславлял Дон Кихота.

Воина, который не может победить, но он не разбит.

И была как бы случайная статья "Гамлет и Дон Кихот".

Будущее - наше.

Будущее у круглой земли, у которой общее движение.

Которая крутится одна целиком.

Фаворский В. Портрет Достоевского Ф.М., 1929

Будущее это знал Достоевский, знал неохотно; когда самодовольный мальчик Красоткин говорит с Карамазовым Алексеем о будущем, то благоразумно в этот момент Иван Карамазов сказал: "Немцы говорят, что если дать русскому школьнику звездную карту, то он завтра вам ее вернет исправленной". Это говорил Карамазов, перешагнув через иронию так, как почти великан Маяковский мог шутя перешагнуть через стул.

Будущее - от будущего.

Смотрел на уже изменившийся Петербург из квартиры, которая недалеко от храма, посвященного женщине подвига, рассказывал, что, когда они, петрашевцы, стояли одетыми в белые клобуки, одетыми в саваны перед расстрелом, они если и боялись, то не колебались.

Они считали себя правыми.

Будущее скрыто от нас, хотя оно прекрасно тем, что в нем, говорят, сходятся параллельные линии, которые в нашей жизни никак не могут устроиться.

Будущее, которое в стихах описывал Маяковский, обрывалось; ему приходилось описывать свою смерть и свое воскрешение через головы эпох и правительств.

На правом берегу Невы, около старого Университета, в старом здании Двенадцати коллегий, в длинном коридоре, вглядываясь в анфиладу комнат, набитых науками, жил здесь Александр Блок.

Будущее ждал он на левом берегу - одиноким.

Про него писала Анна Ахматова:

Мой знаменитый современник,-

на таком-то берегу Невы. -

Прекрасных рук счастливый пленник.

Не было счастливого пленника.

Были суровые люди - Двенадцать - со смертью женщины во имя какой-то другой любви.

Об этом будущем мы не писали, не сдавали книги издательствам.

О том, другом будущем писали, печатали, даже тогда, когда тираж считался 1200 экземпляров.

Половина тиража была 600 экземпляров.

И гордый Блок все-таки приезжал в типографию: не дало ли издательство лишних экземпляров? А это скажется на переиздании.

Первые издания Владимира Маяковского были для него случайными.

В его поэмах описывались суровые ночные дома, похожие на бульдогов, как будто попавших в силки проводов.

Мне сказал один маленький писатель, такой маленький, что он был старым и все еще ничего не написал; он сказал:

- А чего вы, будучи другом В. В., ничего не сказали о его любви ?

Он сам написал о своей любви.

Поэма "Про это".

Она кончалась словами о смерти.

И о воскрешении.

Рукопись 'Братьев Карамазовых' Достоевского Ф.М.

И встречи с любимой - там - в странном месте.

На дорожках Зоологического Сада. Она должна была туда прийти. Она любила зверей.

Большие писатели видят будущее.

Почти все будущее - кроме своей судьбы.

Поэтому мы, скажем, младшие, мы о них не можем всего написать.

Старик - нет, нет, - вечно молодой Пушкин не дописал "Евгения Онегина".

"Анна Каренина" не дописана.

"Преступление и наказание" не дописано.

Хотя должно было быть написано про любовь Раскольникова.

Мы предугадываем будущее.

Это одно из свойств нашего поколения.

Будущее неприступно.

У него нет стенок, в которых мы могли бы найти уязвимое место для наблюдения за будущим.

Поэмы кончаются торжеством печали.

Будущее неясно даже для Чехова.

Его ненавидели люди, товарищи, которых он обогнал.

Он умер очень молодым. Очень молодым.

Таким молодым, что он не успел бы в наше время попасть в Союз писателей.

Но его не любили люди, которым он покровительствовал.

Помогал жить. Они его освистывали в театре Суворина, дурного человека, который называл свой театр "Малым", а "малой" была вся его судьба. Потому что это судьба звонкого приспособленца. В малом театре не мог звучать голос, прекрасный голос Комиссаржевской.

Во имя будущего, во имя наших дней писатели должны интересоваться судьбой своих книгоиздательств.

Издательства государственные.

Но само государство не пишет и не принимает рукописи.

Это делают люди.

Мы сами виноваты в судьбе многих поэтов; в меньшем количестве - прозаиков.

Прозаики, очевидно, имеют свинцовые кили - как яхты, и не переворачиваются даже при сильном ветре.

Писатель рождается как бы раньше своего времени.

Я не хочу сказать этим, что он рождается не на девятом месяце его матери, а на шестом или седьмом.

Он рождается на девятом; но живет как бы преждевременно.

Входит непохожий на своих современников Горький.

Высокий, сильный, с солдатскими усами, с руками кулачного бойца. Человек с волжским, хорошо сохранившимся акцентом.

Он очень любил слово "хорошо".

За то, что в этом слове три "о".

Об этом он мне сам говорил.

Рождается и удивляет своим приходом Маяковский.

У него нет пальто.

Он ходит в накидке.

У него нет костюма.

Он ходит в рабочей рубашке из черного сатина.

Она потом в шутку пожелтела.

Она была такая широкая, что не мешала поэту поднимать руку для того, чтобы ставить слово на свое место.

Мы не узнаем любимых.

Не узнаем, хотя окружены поспешной любовью.

Красавицы любили Есенина - но мы узнаем его в плаче; а он был счастлив потому, что видел далеко. Его, не узнавая, любили.

Женщины, даже прищурясь, не могли определить размеров таланта и будущее Маяковского.

Как говорила мне одна женщина, неплохая, имевшая хорошие тиражи своих маленьких стихов, которые умели всюду прокарабкиваться, - она говорила: "Ну что ж, Маяковский? Поэт среди поэтов".

А другой мужчина написал и напечатал, что он не любит Маяковского потому, что не любит великанов.

Это уже признание. Но это не дружба.

Маяковского нельзя было похлопать по плечу.

Конечно, я бы хотел, чтобы Маяковский написал обо мне, а не я бы писал о Маяковском.

Мы живем в многотиражную эпоху.

Многочитающую эпоху.

Слова детской писательницы с хорошими тиражами говорят о том, что многие пишут стихи и многим это удается.

Но стихи приходят - нет, переходят в жизнь человека.

Как бы без его согласия.

Потом, может быть, иногда пишут прозу, чтобы спрятать в прозе свои стихи. Свой ритм слов.

Один мой дед был латыш, из Венда. Фамилия его Бундель. А я родился в семье, в которой детей крестили в православную веру - так и записывали, и было Охтинское кладбище. Оно и сейчас осталось на берегу Невы, напротив Александро-Невской лавры.

Латыш любил своих детей и внуков.

Он просил их хоронить на краю православного кладбища. Рядом протестантское - свое, латышское. И он смотрел на родные могилы через решетку.

Им самим придуманную.

У нас есть своя вера, и мы живем не среди решеток.

Долговечны мы из вежливости.

Надо же, чтобы кто-нибудь помнил, как жили и издавались малыми тиражами, изменялись и снова писали люди в оправдание моей небольшой статьи.