Книга (отрывки) (Жюль Жанен). Перевод и предисловие В. Мильчиной

Жюль Жанен (1804 - 1874) - французский писатель и журналист. Он прославился романом "Мертвый осел, или Гильотинированная женщина" (1829), рисующим картины жизни городских низов. Это одно из первых произведений так называемой "неистовой словесности", или, по выражению акад. В. В. Виноградова, "романтического натурализма". В России роман появился отдельным изданием уже в 1831 г. и вызвал бурные споры. Противники Жанена ("Северная пчела") упрекали его в том, что он вводит в литературу "грязную", необлагороженную натуру, описывает морг, бойню, темницы и чужд сентиментально-романтическим идеалам. Доброжелательные читатели ценили в романе Жанена внимательность писателя к самым различным сторонам жизни, его способность описывать равно и привлекательные, и отвратительные предметы. Пушкин восхищался Жаненом. Романы французского писателя с их унаследованной от Стерна ироничностью Пушкин противопоставлял тогдашней романтической французской литературе, которую он считал высокопарной и неискренней. В письме к В. Ф. Вяземской от конца апреля 1830 г. он называет "Мертвого осла" "прелестным" и ставит Жанена даже выше В. Гюго.

Творчество Жанена разнообразно. В течение 42 лет он вел театральный раздел в правительственной газете "Журналь де деба", печатая там рецензии, фельетоны, литературные портреты. Он, в частности, одним из первых оценил талант знаменитой французской трагической актрисы Рашель. Одна из книг Жанена о театре, повесть о знаменитом французском миме Дебюро, вышла в России в 1835 г. (об этом издании см., например: Н. П. Смирнов-Сокольский. Моя библиотека. Т. 1. М., 1969, с. 490, 491).

Писал Жанен и фантастические новеллы, отвечая тем самым на интерес к этому жанру французской публики, упивавшейся в 30-е гг. произведениями Гофмана. В 1834 г. сборник новелл Жанена "Фантазии" был издан на русском языке. Был Жанен и переводчиком - он познакомил французских читателей с творчеством Ричардсона и Стерна. Стерн сильно повлиял на стиль самого Жанена: его повествование фрагментарно, отрывочно, он быстро переходит от одного предмета к другому, повинуясь прихотливым ассоциациям.

"Книга" - позднее произведение Жанена, написанное им за четыре года до смерти (в год, когда оно вышло из печати, Жанен был избран во Французскую академию). Это произведение представляет собой собрание всевозможных историй и изречений о знаменитых писателях, редких книгах, библиофилах и библиотекарях, построенное в форме бесед, которые ведут между собой несколько персонажей, разных по возрасту и общественному положению, но одинаково влюбленных в книгу.

Книжные кражи

Историй, связанных с кражей книг, великое множество. Даже сам папа римский, бывший, впрочем, тогда еще кардиналом, воровал книги у писателя Менажа. В начале XIX века был в Париже один знаменитый книгопродавец, чьим первым движением, когда он оказывался рядом с книгой, было положить ее себе в карман. Всем была известна эта его "привычка", и если на аукционе председатель выкрикивал название неожиданно исчезнувшей книги, то после удара молотком из слоновой кости он добавлял: "Записана за господином таким-то". На следующий день этот господин получал счет с обозначением цены украденной книги и платил, не торгуясь и не споря. Если же ему случалось накануне публичной распродажи выходить из зала с двумя-тремя роскошными изданиями в карманах, то его вежливо останавливали у дверей и интересовались, не захватил ли он случайно с собою Вергилия в издании Альдов или Горация Эльзевиров? Тогда он, осмотрев собственные карманы, изумленно восклицал: "Действительно! вы правы. Я ужасно рассеян". И безропотно отдавал свою книгу с тем, чтобы назавтра купить ее законным образом. Смотреть на него было одно удовольствие; никто и не думал сердиться и прибегать к штрафам и доносам, которые так часто омрачают жизнь коллекционера, лишая его маленьких радостей.

Однако самым убежденным и самым несчастным из всех книжных воров был, без всякого сомнения, некий монах дон Винцент, из монастыря Побле в провинции Арагон. Этот дон Винцент, после того как испанская революция лишила его монастырь всех книг, обосновался в Барселоне, в квартале букинистов, старьевщиков и перекупщиков. Он занимал темную и тесную лачугу и хранил в ней книжные сокровища, которые не видело уже ни одно человеческое существо после того, как они попадали в руки дона Винцента. Он жил в одиночестве, безрадостный и поглощенный лишь одним желанием: приобретать любой ценой все редкие книги, которые продавались в соседних лавках. И вот однажды при продаже первого издания знаменитой книги под названием "Ordinacuons per les gloriosos reus de arago als regnicols del regne de Valentia" книгопродавец по имени Огюстен Патксот назначил цену 557 реалов, в то время как дон Винцент располагал не более, чем 155 реалами, составлявшими в тот момент всю его наличность. Из присутствующих никто не любил дона Винцента, поэтому все были рады победе его соперника, и дон Винцент удалился весьма рассерженный и даже отказался от утешительных реалов, причитавшихся ему как предложившему предпоследнюю цену. Через три дня, темною ночью, жители Барселоны были разбужены криками: "Пожар! Пожар!" Горела лавка Патксота. Когда огонь потушили, обнаружили мертвого книгопродавца в постели с трубкой в руке; на столе рядом с ним лежала крупная сумма денег, и все решили, что Патксот нечаянно устроил пожар, куря трубку.

Через неделю полиция стала находить то на улицах, то в канавах, иногда в реке, трупы людей разного, возраста, не замешанных ни в каких преступлениях и известных только своей ученостью: молодого кюре, немецкого студента, испанского поэта. Неизвестная рука пронзила им сердце кинжалом, не взяв у них ни кошелька, ни часов, ни драгоценностей. Значит, убийцы не были ворами... Воображение у людей разыгралось, и весь город был уже убежден, что возвратились времена инквизиции и что убийства были совершены по приказанию секретного трибунала. Поэтому коррехидор приказал устроить в городе обыск. Добравшись до лачуги дона Винцента, сыщики сначала не обнаружили ничего подозрительного. Алькальд уже собрался уходить, когда один из солдат сбросил с полки, прибитой над дверью, знаменитую книгу, проданную Огюстену Патксоту. Коррехидор забеспокоился и спросил у дона Винцента, каким образом попала к нему эта уникальная книга, сгоревшая в пламени пожара полтора месяца тому назад? Вопрос был не из легких, но дон Винцент не смутился. Прежде всего он потребовал, чтобы вся его коллекция была сохранена в своем теперешнем виде и передана в собственность города Барселоны от имени дона Винцента; а после того, как обещание было ему официально дано, он признался, что убил двенадцать библиофилов, купивших у него книги, с которыми он не хотел расставаться.

- Да,- сказал он, осенив себя крестом,- я скажу вам правду, как я и обещал; я убийца, но у меня были добрые намерения. Я хотел обогатить науку и сохранить бесценные сокровища. Если я поступил плохо, накажите меня так, как вы считаете нужным; но не разделяйте по разным библиотекам мои книги: ведь несправедливо наказывать мешок за ошибки осла, который его везет. Я не по доброй воле согласился продать первую из моих драгоценных книг старому кюре; меня вынудила нехватка денег. Но святой Иоанн, славный покровитель писателей, свидетель, что я, как мог, старался отговорить святого отца от этой покупки: я говорил ему, что экземпляр плохого качества. Я показал ему, что одна страница переписана от руки; но он не обратил внимания на мои замечания и уплатил мне ту цену, которую я назвал. Не успел он уйти с покупкой, как я ощутил непреодолимое желание вернуть свою книгу. Я побежал за кюре и догнал его. "Вот,- сказал я,- возьмите назад ваши деньги, и отдайте мне мою книгу". Он отказался. Мы были в пустынном месте. Я видел, что не могу убедить его. Я ударил его кинжалом. Он упал, истекая кровью. Тогда я дал ему полное отпущение грехов и прикончил вторым ударом.

Книгу свою я унес с собою: вот она.

Алькальд спросил у дона Винцента, каким образом он убил остальных несчастных.

- Клянусь пресвятой девой и всеми святыми, нет ничего проще, чем способ, которым я пользовался,- отвечал дон Винцент.- Когда я видел, что покупатель настолько упрям, что непременно купит у меня книгу, я незаметно вырывал из нее, перед тем как отдать ее ему, несколько страниц и аккуратно прятал их. Через некоторое время покупатель возвращался с жалобой. Я брал у него книгу, как бы желая рассмотреть ее получше, а потом, когда книга была уже у меня в руках, оставалось только отвести покупателя в дальнюю комнату, а там уж не было нужды в наемных убийцах; моя рука ни разу не дрогнула. Ночью я относил труп туда, куда подсказывало воображение: то в одно место, то в другое.

- Но неужели вам не приходило в голову, что ужасно лишать жизни человеческое существо?

- Люди смертны. А хорошие книги живут вечно, если о них позаботиться. Поэтому я каждый раз старательно приклеивал на прежнее место вырванные страницы.

На суде дона Винцента приговорили к смертной казни. Адвокат, пытаясь спасти его, заявил, что в одном из французских каталогов он обнаружил другой экземпляр книги 1482 г., погубившей Патксота. Таким образом, мог существовать и третий экземпляр, и, возможно, дон Винцент не поджигал лавки Патксота. Однако старания адвоката не увенчались успехом. Винцент же, до тех пор хранивший непоколебимое спокойствие, во время речи адвоката начал рыдать.

- Итак, Винцент, вы начинаете ощущать всю тяжесть заблуждений? - спросил судья.

- О да, сеньор! Моя ошибка чудовищна. Если бы вы знали, как я несчастен. Мой экземпляр не был уникальным!

Среди книжных воров встречаются и невинные воры. К таковым можно причислить даже самого Дидро. В его архиве недавно были обнаружены следующие страницы:

"... как я познакомился с Малышом? Право, не знаю. Однажды я возвращался домой, грезя бог знает о чем, и встретил Малыша, который с величайшей почтительностью проводил меня до дома. Отчасти из тщеславия, отчасти по доброте душевной я познакомился с ним. Через несколько дней я снова встретил его. Я очень устал в тот день, и он помог мне подняться на мой третий этаж.

В следующий раз, воспользовавшись хорошим настроением жены, я пригласил Малыша на обед. Он был весел и рассудителен и скоро стал у нас другом дома. Вскоре он знал все мои каждодневные огорчения и заботы, никогда не покидающие нас, писателей. Я скоро привык к тому, что Малыш всегда под рукой и у него можно навести справки по самым различным вопросам. Кто бы мог подумать? Он почти всегда был способен протянуть мне руку помощи и вытащить меня из этого огромного болота, называемого "Энциклопедией".

Однажды он спросил меня:

- Почему вы ничего не пишите о Яне Креле, авторе "Христианской этики"? Польские и немецкие читатели будут недовольны таким упущением.

В тот же вечер он принес прекрасный инфолио - "Христианскую этику". В другой раз мы разговаривали о "Предисловии" Даламбера. "Господин Даламбер,- сказал Малыш,- написал превосходное предисловие; но неужели вы никогда не читали предисловия, которое написал к своей "Истории" президент де Ту, а также предисловия Казобона, издателя Полибия, и, в особенности, предисловия Кальвина к его "Наставлению в христианской вере"? А ведь это отлично написанные произведения. Этот Кальвин был пройдоха вроде вас; только у него было больше гибкости и приятности. Добрая королева Наваррская дня без него не могла прожить. Он тогда был молод, этот великий враг ересей; жестоким он стал позже..."

На следующий день он принес книгу Кальвина.

Благодаря Малышу я стал обладателем "Библиотеки" Фотия, который был одновременно великим схизматиком и великим ученым, прекрасным грамматистом, неплохим поэтом, красноречивым оратором, начальником стражи императрицы Ирины, послом в Персии и государственным секретарем.

- Он гораздо лучше вас закончил бы "Энциклопедию",- сказал Малыш, отдавая "Библиотеку",- потому что лучше знал жизнь людей, с которой вы знакомы только понаслышке.

В другой раз он сопровождал меня в типографию, где я воевал не на жизнь, а на смерть с моим типографом, который твердил, что не желает садиться в Бастилию из-за атеистов вроде меня.

- Тоже мне нашел атеистов! - вскричал Малыш.- Да эти атеисты и не слыхали никогда об уроженце Неаполя Лучилио Ванини, профессоре атеизма в школах Тулузы. Он кончил тем, что его сожгли на костре в благословенном 1619 году. И когда перед казнью его пытались убедить, чтобы выпросил прощения у короля, у судей и у самого бога, он ответил, что религиозные убеждения не имеют ничего общего с королевской властью, что он не верит в бога, а судей посылает ко всем чертям. Это был настоящий мужчина. Он погиб из-за любви к жене сенатора и из-за того, что открыто боролся за свое учение и за свою страсть. Его дама, которая сначала относилась к нему благосклонно, испугалась его богохульства и донесла на него Тулузскому городскому совету. Так что, господин Дидро, не проповедуйте особенно громко свои взгляды нынче вечером у мадемуазель Волан.

Он уже знал все мои тайны, а я даже не знал его настоящего имени. Трудно перечислить все услуги, которые оказал мне Малыш, и все книги, которыми он пополнил мою библиотеку. Именно ему я обязан, например, той прекрасной полкой, которую украшают "Рыцари круглого стола", "Роман о розе", "Амадис Галльский" и "Рыцарь Солнца".

Но вскоре его щедрость стала меня беспокоить. Ведь он явно был беден и плохо одет; он часто говаривал о себе то же самое, что и Генрих IV: "У меня все, что снаружи,- серого цвета: серый плащ, седая борода, седые волосы, зато все остальное - чистое золото..."

- В конце концов, я хочу знать,- сказал я Малышу,- куда вы уходите, откуда вы приходите, кто вы такой, откуда вы взяли эти замечательные книги, которые принесли сегодня утром для статьи "Предрассудок",- "Маленький карманный пистолет против еретиков", "Ружье покаяния и спичка любви к богу"

Мне чудились в каждом из этих даров тайна, опасность, сообщничество, которое опозорит меня.

Малыш, однако, оставался невозмутим; он улыбался моему гневу:

- Какая муха вас укусила сегодня, и куда девалась вся ваша философия? Что здесь непостижимого? Я решил, что кроме меня некому помочь человеку вроде вас, невежественному, вечно торопящемуся и вечно опаздывающему, и взял эти книги, чтобы отдать их вам.

- Как? Что вы говорите, несчастный? Вы взяли эти книги? Иначе говоря, вы украли их, чтобы принести их мне?

- Можно было бы сказать, что я украл их, господин Дидро, если бы взял их для собственного удовольствия или если бы они были нужны их владельцу. Но владелец не входил в свою библиотеку более четырех лет, и я, естественно, подумал, что эти умные книги будут гораздо полезнее вам. Что может быть справедливее и разумнее?

Его хладнокровие бесило меня. Я даже и вообразить не мог подобную благородную развращенность. Я обливался потом, я был в горячке... а ведь находятся мученики, которые говорят, что страдание прекрасно!

Немного успокоившись, я сказал:

- Малыш, вы совершили преступление. Вам надо немедленно исправить свою ошибку. Завтра вы отнесете эти книги туда, откуда их взяли, а за ними и все остальные. Через полтора месяца все должно вернуться на место, и тогда я смогу простить вас.

- Господин Дидро, это невозможно. Эти книги принадлежали аббату де Гасьену, канонику Собора Парижской богоматери. Я был его секретарем и библиотекарем; позавчера он умер, и библиотека его опечатана...

- Прочь отсюда, несчастный! - закричал я и отправился за советом к здравомыслящему Даламберу.

- Вы не даром волнуетесь,- сказал мне Даламбер.- Этот аббат Гасьен был ученым богословом, но большим фанатиком, неоднократно проклинавшим "Энциклопедию" и ее дьявольских создателей. Но я попытаюсь навести справки.

На следующее утро Даламбер разбудил меня:

- Ну вот что, совестливый человек, сказал он,- вам везет... Я познакомился с наследницей каноника. Поезжайте к ней. Будьте красноречивы. Вымолите себе прощение..."

Здесь записки Дидро кончаются. Кто была эта дама и каким образом он вымолил прощение? Об этом мы ничего не знаем, но прощение оказалось столь полным, что книги были подарены писателю, а Малыш стал его библиотекарем и оставался им до того момента, пока Екатерина II не купила у Дени Дидро его книги.

В погоне за славой

Трудно даже вообразить себе, до чего могут дойти усердие и страстность человека, воодушевляемого благородной любовью к написанной им книге. Был, например, в XVI в. один священник, принадлежавший к Ордену братьев-миноритов. Звали его отец Никез. Он написал прекрасные комментарии к "Одиссее" и "Илиаде", к Вергилию и Лукрецию. Однако наибольшим удовольствием для доброго священника было переписывание всех этих совершенных творений собственной рукой. Рукописи он дарил своим восхищенным ученикам, сопровождая их отеческими посвящениями. Легко ли найти более доброго и щедрого ученого?

Но, говоря о посвящениях, можно рассказать и гораздо более грустные истории. Один из записных льстецов, некий Анри Дюпюи, посвятил свою "Historia barbarica" принцу Оранскому. Но вскоре ему пришлось заменить имя принца Оранского именем Филиппа IV, короля Испании. Эразм однажды посвятил свою книгу венгерской королеве, но в адресованное ей посвящение вкралась опечатка, превратившая похвалу в оскорбление. Сколько проклятий обрушил он на голову негодяя- наборщика!

Многие писатели XVI в. так сильно желали поведать потомству о собственной славе, что писали хвалебные посвящения сами себе от лица своих издателей. Так, по свидетельству Менажа, поступил некий доктор Морен, который от имени Венсена Панюржа превознес до небес ученость и известность знаменитейшего и образованнейшего доктора медицины и королевского профессора математики Жана-Батиста Морена. Поступал подобным образом и поэт Малерб. По словам Геза де Бальзака, "он воздавал себе хвалу, достойную не столько благородного человека, сколько хвастуна из комедии".

Были и такие авторы, которые, не имея собственного Мецената, посвящали свои скромные творения Всемогущему Господу, святой Троице, святой церкви или просто "дорогой родине". Прозаические и стихотворные посвящения, написанные по латыни, адресовались обычно Аполлону, Грациям и Музам.

Наоборот, многие богословы, стремясь лишний раз уязвить своих противников и нанести им очередное оскорбление, посвящали им свои труды, надеясь, что упреки и обвинения произведут тем больший эффект, чем менее ожидают их читатели посвящения.

Нельзя не упомянуть и знаменитое посвящение "Священной Географии" трем великим князьям, единственным властителям неба и земли, а именно: "Иисусу Христу, Фридриху Августу, князю Саксонскому, и Морицу-Вильгельму, наследному принцу Саксонскому!" Автор посвящения не забыл ни одною титула своих покровителей. Так, Иисус Христос назван "коронованным генералом небесной армии, августейшим и вечным главою христианской церкви, архиепископом и властителем душ человеческих, избранником истины, эрцгерцогом славы, герцогом жизни, князем мира, рыцарем врат ада, победителем смерти, сеньором справедливости, главным советником Бога-отца" и т. д.

Был и такой немецкий писатель, который перед смертью написал сам себе надгробную речь, но остался жив, и произведение, вышедшее из-под его пера, вмиг стало никчемным и смехотворным. Если б лихорадка могла назначать пенсии поэту, наверное, писали бы похвальные речи и в ее честь. Посвятил же один поэт свою книгу палачу Гийому.

Когда речь идет о славе, люди становятся дьявольски изобретательными. Гоббс написал на обложке своей книги: "Астрономия обязана своим рождением Копернику, физика - Галилео Галилею, медицина - Вильгельму Гарвею; но наука политики не существовала до появления моей книги "О гражданине"". Другой гордец (единственный в своем роде, ибо подражателей у него не было даже среди королей, больших любителей хвалебных кантат) оставил сумму в двадцать тысяч экю с тем, чтобы из этих денег ежегодно оплачивались оды, написанные в его честь. Его имя было Жан Вовер (пусть оно станет известным потомству хоть теперь). Наверняка завещание его не было выполнено, потому что никто не слыхал о Жане Вовере и одах в его честь. Был и такой скромник, который написал в послании королеве Анне (той самой, что описана в "Человеке, который смеется"): "По правде говоря, Мадам, я осмелюсь утверждать, что книга, которую я преподношу Вашему Величеству, будет не последним украшением ее века". Ученый по имени Жан Понтано разорил свое семейство и себя самого, но зато построил себе еще при жизни великолепную гробницу с надписью:

Здесь могила Жовьена Понтано, 
Его слава не знала изъяна; 
Все ученые его почитали, 
Все дворяне его уважали, 
Короли все его прославляли.

Бальзак (первый Бальзак), рассказывает, что видел однажды собрание сочинений древнегреческого писателя, завидовавшего Геродоту, каждая из девяти книг которого была посвящена одной из Муз. Бедняга сочинил девять посланий - к каждой из дочерей Минервы, и речь в честь каждой из Граций. "Даже если бы небеса были сделаны из бумаги,- писал он,- все деревья на земле - из перьев, а моря и океаны - из чернил, всего этого не хватило бы для перечисления моих произведений и заслуг".

Некто по имени Жак Клавери никогда не выходил на улицу, не наполнив карманы пирогами и текстами своих песенок. Каждому встречному мальчишке он говорил: "Спой мою песню - получишь кусок пирога".

Фанатичные поклонники собственной славы сочинили и посвятили великим королям, а также очаровательным королевам такие сочинения, как "Трактат о четвертой части небытия", "История о том, что расположено ниже, чем ничто" или "Гороскоп Иисуса Христа". Среди этих изготовителей посвящений одни адресовали одну и ту же речь разным покровителям; другие, если книга состояла из трех частей, выбирали для каждой части отдельную жертву.

В 1649 г. сьер де Рангуз, более ничем не прославившийся, напечатал книгу панегириков, обращенных к особам королевской крови и важным духовным особам, предусмотрительно не пронумеровав страницы своей книги. Каждой из знаменитых особ, чьи достоинства он прославлял, Рангуз послал экземпляр, где первым стояла речь в честь этого адресата, так что всякий получивший книгу был уверен, что она посвящена именно ему.

Лафонтен, чьи посвящения принесли бессмертие многим адресатам (уж его-то не обвинишь в лести или корысти), посвятил первое издание своих "Сказок и новелл" герцогине Буйонской. Это та самая бесследно исчезнувшая книга, куда вкрались два непристойных стиха, из-за которых книгопродавец вынужден был сжечь весь тираж целиком! Следующее издание, вышедшее в 1671 г. без этих стихов, было посвящено уже не герцогине Буйонской, а герцогу де Гизу. Первое издание басен Лафонтен посвятил своему достойному покровителю и защитнику, господину дофину. На фронтисписе книги был помещен портрет баснописца, а под ним - изображение Волка и Ягненка. "Месье,- сказал дофин,- вы имеете полное право поместить под Вашим портретом Ваш герб".

Впрочем, будем снисходительны к любителям славы в тех случаях, когда они хотя бы немного достойны ее. "Друг,- писал Цицерон одному историку, своему современнику, чьи сочинения до нас не дошли, - вы добрались уже, я полагаю, в своем труде до эпохи, в которую живем мы с вами. Так не удивляйтесь же, если я буду просить и умолять вас преувеличить до невообразимых размеров то хорошее, что вы пишите обо мне. Забудьте законы истории в мою честь; пусть наша дружба будет вам дороже истины..." Письмо это прелестно и вполне достойно Цицерона. Тем более, что, к счастью для него, несмотря на все его старания, история сохранила и его недостатки.

Лафонтен и его "Сказки"

История, которую мы сейчас расскажем, связана с неподражаемым и несравненным шедевром изящества, легкости, обаяния и волшебства - со "Сказками" Лафонтена, одним из самых прекрасных и самых известных произведений великого века.

Не было ни одного человека, обладающего чувствительностью, воспитанностью, светскостью и естественностью, который не отдал бы должного "Сказкам" Лафонтена. И тем не менее именно эта книга навлекла на ее автора гнев недавно приступившего к своим обязанностям третьего викария церкви Святого Роха аббата Пуже. Лафонтену было уже 75 лет, и он был болен, когда новоявленный доктор Сорбонны явился к нему под каким-то незначительным предлогом. Он нашел, что поэт - человек весьма наивный, простак, раз он говорит с шутливым легкомыслием: "Я недавно читал Новый Завет, это хорошая книга, но я никак не могу поверить в вечные муки". На это молодой аббат отвечал, что поверить необходимо. В конце концов Лафонтен сдался и больше не задавал вопросов. Тем не менее он очень волновался, когда аббат, осмелев при виде терпеливого прихожанина, провозгласил, что для поэта настал час покинуть опасную стезю.

- Как? Уже сейчас?

- Разумеется, сейчас же. В вашем возрасте и с вашими болезнями трудно рассчитывать прожить долго. Прежде всего, нам нужно с вами объясниться по поводу нечестивой книги, называющейся "Сказки".

Лафонтен попытался возразить, но непреклонный викарий настаивал, повышая голос:

- Вы обязаны сделать две вещи в связи с этой книгой, иначе служители церкви не смогут предать вас христианскому погребению. Во-первых, вы должны перед святым причастием, а если вы все-таки встанете на ноги, то в присутствии членов Французской Академии, официально объявить о том, что вы раскаиваетесь в написании подобной книги и просите за нее прощения у бога и церкви. Во-вторых, вы должны публично и по доброй воле пообещать, что никогда не будете способствовать ни печатанию, ни продаже этой книги, никогда не будете получать с нее никакого дохода, а если господь возвратит вам здоровье, то посвятите остаток ваших дней покаянию.

Подобные случаи уже были в истории: духовник великого Корнеля потребовал от него перевода "Подражания Христу" в прекрасных стихах; Расин искупал страстные монологи "Федры" красноречием "Аталии" и смирением "Эсфири". Но требовать от автора "Сказок" книгу, пропитанную христианским духом, значило требовать невозможного.

Хотя Лафонтен был мало обеспокоен угрозой материального ущерба, он продолжал оспаривать требования своего духовника. Он не соглашался на публичное покаяние; он не был уверен, что оно необходимо; наоборот, он находил новые и новые доказательства невинности своих сказок и комедий. Он был готов показать аббату Пуже свою последнюю комедию, которую еще не успел прочесть актерам... На это аббат Пуже ответствовал, что отдавать комедию актерам недопустимо, потому что профессия актера - нечестивая профессия, и церковь исключает актеров из своего лона. Именно эти слова больше всего возмутили поэта. Он не слишком дорожил своей собственной комедией; он хорошо видел ее слабости; но он обиделся за комедию в целом, и в особенности за комедии Мольера, которые защищал с неописуемым мужеством (это признавал даже его жестокий противник).

- Господин де Лафонтен,- рассказывал потом аббат Пуже,- никак не желал согласиться на публичное покаяние. Он не мог вообразить, что книга его сказок столь опасна, хотя и не утверждал, что это - совершенное создание, лишенное недостатков. Он говорил, что его книга ни разу не внушала порочных мыслей ему самому, когда он ее писал,- значит, она не может быть вредной и для тех, кто ее читает. Знавшие лично господина де Лафонтена без труда признают, что, говоря так, он был искренен, как ни трудно в это поверить умному человеку, знающему свет...

Но Лафонтен именно потому, что знал свет и его опасности, не желал признать, что заслужил публичное покаяние. Как всякий смиренный католик, он соглашался покаяться наедине со своим духовником, но отвергал всякие публичные церемонии возле своего смертного ложа. К тому же он умолял о снисхождении к несчастным актерам и в особенности к очаровательным актрисам, которых он так много любил и которые с удовольствием отвечали ему тем же. Он находил требования аббата Пуже чрезмерно жесткими, и решил посоветоваться с более осведомленными людьми.

- Я сказал ему,- продолжает свой рассказ аббат,- что счастлив предоставить ему такую возможность, лишь бы это были люди, известные своей ученостью и своим благочестием. Он согласился и обратился в Сорбонну. Ответ тамошних профессоров был сходен с моим. Ему объяснили, что я вел себя с ним прямо и честно и ничего не преувеличивал. Тогда, перестав сомневаться, он бросил свою комедию в огонь, не оставив копии, и труппа актеров так и не получила ее.

Приходится поверить, что так оно и было и что Лафонтен, честный и благородный человек, действительно не оставил копии своей пьесы. Лафонтену пришлось согласиться и на остальные требования аббата Пуже. 12 февраля 1693 года, в первый четверг Великого поста, в присутствии посланников Французской Академии, Лафонтен принял святое причастие. При этом он произнес тщательно обговоренный с духовником текст "отречения", где каялся в написании "Сказок" и отказывался от их переиздания. В конце своей речи он попросил господ, приглашенных из Академии, рассказать о слышанном ими всем членам Академии. Столько смирения и самоуничижения было в его словах, что поистине удивительно, как среди всех присутствующих не нашлось ни одного ученого или просто благородного человека, который бы не обнял великого поэта со словами: "Нет, нет, вы не заслужили того, чтобы каяться перед лицом стольких людей, которые вас любят и вами восхищаются! Нет преступления в том, что вы говорили самым великолепным языком, каким когда бы то ни было говорили люди или боги! И если лишать церковного причастия вас, в вашем преклонном возрасте, то придется лишить его и всех нас, знающих вашу волшебную книгу наизусть и с наслаждением повторяющих ее!"

Увы! эти слова не были произнесены; без сомнения, не один академик чувствовал в глубине души тайное негодование, но ни один не осмелился признаться в нем. Мало того, викарий добавил удивительные по жестокости слова: "Нет, этим вы не исправите зла, причиненного вашей нечестивой книгой! Она будет жить столько, сколько будет жить французский язык, и грехи, которыми вы запятнали себя, написав ее, будут жить вместе с нею!"

И все же он был вынужден позволить Лафонтену причаститься.

Через два года Лафонтен скончался. И тогда истина восторжествовала - Фенелон, великий религиозный писатель, один из умнейших людей своего времени, написал "Надгробное слово Жану де Лафонтену", где воздал должное поэту, не заботясь о мнении ретивого викария церкви Святого Роха.

Это надгробное слово кончалось так: "Увы! если бы все наши знаменитые писатели имели столько ума и изящества, сколько животные из лафонтеновских басен!".