Книги, открывающие нас (Чингиз Айтматов)

- Чингиз Торекулович! Как и когда Вы встретились с первой книжкой, какое впечатление произвела на Вас эта встреча?

- Я писал водной из своих статей, что литературное творчество предопределяют люди и книги. Может быть, даже сначала книги. Я не думаю, что это преувеличение. Вспоминаю, каким ярким озарением на всю жизнь явилась для меня в ранние годы встреча с книгами Мухтара Ауэзова, помню потрясение от шолоховских романов; тогда я впервые понял, ощутил, что у слова есть свои недра; магия писательского слова была для меня настолько сильна, что у меня невольно возникало желание как бы приподнять с бумаги каждое слово и заглянуть: что за чудодейственная сила таится в нем?

Я убежден, что у слова есть свои недра...

Человек по-разному приходит к пониманию этой извечной истины. Многое зависит от того, как сложилась судьба, жизнь человека.

Моей первой фундаментальной "библиотекой", доставшейся мне по наследству от моих многочисленных сородичей, была напоенная песнями, легендами, сказаниями Таласская долина, край, где я родился и вырос. Здесь я впервые услышал голос манасчи - сказителя эпоса "Манае". А было мне в ту пору лет тринадцать. Но еще прежде я слышал "растворенный", "рассыпанный" в народе эпос; в повседневной речи часто доводилось слышать такую пословицу: "Победу одержали мы, а слава досталась Манасу".

Как все дети, осваивал классическую и современную литературу; была нам доступна и мировая классика, в основном назидательного характера - призванная внушить: что такое хорошо, а что такое плохо.

Замечу, что я вовсе не против назидательной литературы, но считаю, что она хороша в детстве, когда ребенку необходимо внушить устойчивые основные понятия, принципы, когда его поведение по преимуществу подражательно и нуждается в прямом руководстве, в разъяснении: кому и чему должен подражать. Но уже подростку нужна литература, призванная внушить умение, необходимость мыслить самостоятельно, заставляющая "жить своим умом".

Мы же в жизни часто поступаем наоборот - взрослому, самостоятельно мыслящему человеку предлагаем назидательную книжку. Вот я против чего!

Когда-то в молодые годы я пытался бороться с такой назидательной, дидактической, утилитарной литературой, стремился воспрепятствовать ее размножению и существованию, теперь я с ней не борюсь. Я понимаю, что нельзя воспрепятствовать появлению такой литературы, иначе многие читатели лишатся своей опоры, остро почувствуют свою ограниченность, леность, ибо эта литература не будет их поддерживать, питать.

Я понимаю, не все должны восторгаться романом Маркеса "Сто лет одиночества". Это очень трудная для чтения книга, нужно выдержать тот уровень, то напряжение, то дыхание, на котором она написана. Не всем это может оказаться интересным.

Но читатель не должен быть иждивенцем. С книги, с этого высокого трамплина, на который ему надо взобраться, он должен прыгнуть к самому себе. Он должен проделать большую работу. Он должен осмыслить, осознать, кто он такой, к чему он на этой земле, что может он и на что способен...

- Какова, на ваш взгляд, роль книги сейчас в жизни людей, переживающих информационный "бум"?

- Книга выступает одним из звеньев в духовной связи людей, она заставляет их возвращаться к своим истокам, проникать в сокровенные глубины духа, контактировать с настоящим, прошлым и будущим. Книга связывает людей. Она объединяет людей и телевидение; это понятно, но для того, чтобы одолеть огромное количество литературы, накопленной человечеством за века, творения Гомера, Данте, Вергилия, Толстого, Хемингуэя, Фолкнера и других гениев человечества, хотя бы часть этого богатства, а его можно осваивать без конца, следует от чего-то отказаться...

Восемь часов у человека уходит на сон, восемь на работу, если он будет просиживать часами у телевизора, ему некогда будет читать.

- А как много времени уходит у Вас на чтение? Известно, что человеку пишущему удается не так уж много читать. Просто некогда, ибо рабочий день продолжается бесконечно долго...

- Часто приходится читать по ночам или - в поезде. Обычно в поезд я беру те книги, которые не удается мне прочитать в житейской суете.

- По какому принципу Вы собираете библиотеку?

- Специально книг я не коллекционирую. Покупаю только для того, чтобы иметь возможность в любое время иметь под рукой необходимую книгу, а затем - через месяц, через полгода - если будет надобность, вновь обратиться к ней. Раньше я часто ходил в библиотеку, теперь работаю только дома, так что для того, чтобы всегда иметь нужную книгу, должен непременно приобрести ее, купить. Наверное, у каждого человека должны быть свои книги.

- Какие книги по преимуществу собраны у Вас?

- У меня немало книг по истории Востока - древней, средневековой, современной. Это, если хотите, моя естественная потребность... Природная склонность. Хотя интересует меня, разумеется, не только тюркоязычная литература, но и другие - Среднего и Дальнего Востока. Они интересны во многих отношениях и прежде всего тем, что в них я вижу иной принцип выражения мыслей, чувств, мировосприятия, иной тип культуры. Мышление это существенно отлично от нашего, но мимо него нельзя пройти. Ибо это один из величайших опытов художественного сознания истории человечества.

А в общем, у меня библиотека самая обычная, никаких раритетов нет. Есть то, что водится почти у каждого.

- И все же, Вы могли бы сказать, кого из писателей Вы более всего любите?

- У меня нет определенного любимого писателя. Я многих ценю и уважаю, восхищаюсь мастерством многих, особенно классиков. Но любить - это значит относиться к кому-то некритически. Я не могу себе позволить такой любви.

- Кого Вы чаще всего читаете, перечитываете?

- Одну и ту же книгу нельзя перечитывать бесконечное количество раз, интереснее читать новую книгу, произведение современного автора. А вообще в последнее время, как уже говорил, не так уж и много читаю... Я имею в виду беллетристику.

Видимо, сказывается возраст. В молодые годы я больше стремился узнать разных авторов, сейчас круг чтения, быть может, несколько сузился, но зато я читаю более углубленно, основательно, по крайней мере, так хотелось бы думать.

К книгам относишься так же, как и к друзьям - в юношеском возрасте их много, но отношения с ними более поверхностные, некритические, легковесные; нравится, допустим, кому-то то же, что и тебе, ты и его уже считаешь другом, единомышленником, хотя, может, и общего-то между вами разве что одна полюбившаяся книжка... С годами круг знакомств сужается, может быть, остаются один-два человека, которых называешь друзьями, но зато уж это подлинные, испытанные друзья. Так и с книгами. К каким-то авторам, которыми увлекался в юности, уже нет особенного желания возвращаться - эти книги ты навсегда прочитал. С другими писателями наоборот. Вот Достоевский, он не только остается для меня тем же, кем и был, но и день ото дня укрупняется, вырастает в моих глазах. Эпоха его миновала, исчез, канул в Лету мрачный, призрачный Петербург, но творения Достоевского, дух его прозы, слово его - продолжают меня волновать, не дают мне покоя. Достоевский - беспокойный писатель, будоражащий нашу совесть, его читать - нелегкое, а порой и не всегда приятное занятие, но его читаешь, ибо он возвращает тебя к себе самому, к сути твоей, к совести; ему невозможно подражать, но учиться у него нужно. Чему же? Мне думается, в первую очередь - неподдельной любви к людям, состраданию к униженным и оскорбленным.

Круг друзей неизбежно сужается, но так же неотвратимо углубляется и любовь к ним. Есть тут определенная взаимосвязь.

Как ни странно, но я, пишущий прозу, которую критики называют то "лирической", то "лирико-философской", то "поэтической", постепенно утрачиваю интерес к чисто художественным произведениям. Не знаю, чем объяснить эту странность. Опять же, наверное, возрастом. Всему своя пора. Есть в жизни человека пора, наполненная бурными переживаниями, когда он больше занят чувствами, эмоциями, его одолевающими,- пора поэзии, затем - период увлечения художественной прозой и, наконец, пора пристрастия к прозе философской, мемуарной, деловой.

Художественному чтению сейчас я предпочитаю либо философскую литературу (я даже подписался на журнал "Вопросы философии"), либо научно-документальную, "строгую", сугубо деловую прозу.

Время от времени по настроению, по возможности читаю Гердера. Поразительный был человек! Диву даешься, сколько он мог в себя вместить мудрости и энциклопедических знаний! Мы сейчас поднимаемся на Луну, изобрели немало технических усовершенствований, таких, о которых люди его времени и не подозревали и не мечтали, а до гердеровского уровня мышления многие из нас, наверное, еще не поднялись. За исключением некоторых взглядов, продиктованных временем, он мыслит как вполне прогрессивный современный человек. Есть люди, которые только хронологически соответствуют нашему времени, ибо мыслят средневековыми категориями, а вот о Гердере смело можно сказать, что он - наш современник. Великий современник, хотя и жил более двухсот лет назад.

Мне думается, что приближается то счастливое время, когда и в литературе, и в других искусствах полностью найдет отражение новое мировоззрение. Не литературные произведения, а социальная, политическая революция и эволюция определяют этот процесс, но литература способствует ему.

Все в мире взаимосвязано - все культуры и литературы, если они не ставят себя вне единого мирового литературного процесса.

Я думаю, что существует общая система кровообращения всех литератур. Есть единая художническая мысль, питающая всех нас, и когда та или иная литература вы падает из этой единой системы, она невольно обрекает себя на самоограничение, на изоляцию от предыдущих завоеваний. И - затвердевает, канонизируется.

В общую систему культурного кровообращения включается, вероятно, не только литература, но и мифология; отрываясь от великого фольклорного начала, от первостихии, из которой возникла, литература неизбежно обрекает себя на бесплодное усыхание. Однако иные критики в обращении современных писателей к мифологическому наследию видят не насущную необходимость, не неизбежность, а скорее прием, чуть ли не желание во что бы то ни стало быть оригинальным.

Традиции дают нам опору. В традиции входит весь духовный опыт человечества, в том числе и народное творчество. А опора - это не прием. О приеме думаешь, когда надо, допустим, решить, с какого конца рубить бревно. Кто-то с одного, я - с другого. Или, предположим, каким образом вколачивать гвозди. Кто-то считает, что лучше обухом топора, а кто-то молотком. Со всего размаху или потихоньку. Это прием. А вовлечение мифов в творчество - это естественная человеческая потребность сконденсировать в себе весь опыт, начиная с Библии и Гиль-гамеша.

Конечно, мифология - это пласт, фон, на котором мы пытаемся проследить свою жизнь. Но без фона, без фундамента, без основы не будет и самой картины, самого здания.

Мы говорим о бурном расцвете латиноамериканской прозы на почве народной мифологии. Но ведь помимо мифов писателю нужна и современная высокоинтеллектуальная подготовка, чтобы в горниле своего духа переплавить сырье народного искусства, создать нечто новое, оригинальное, потрясающее нас своей мыслью и страстью.

Я не могу сказать, что мы можем полностью разделить концепцию автора "Ста лет одиночества", но этот великий роман и показывает, и доказывает, что нужно расширять традиционные представления о реализме. Если мы хотим учиться писать лучше, мы должны смело думать об этом; я понимаю, нелегко сознавать, что кто-то пишет лучше тебя, но мы должны смело перешагнуть через собственное самолюбие и сказать себе: "Давай, дорогой друг, мы еще с тобой поработаем, еще поучимся".

Я прочитал не так давно "Черного принца" Мердок. Я так никогда не писал и писать не буду - на то есть свои внутренние причины,- но я в состоянии увидеть достоинства этого произведения, тонкий, изощренный психологизм повествования, едва уловимые переливы чувств и настроений, глубочайший анализ мыслей и поступков героев, умение направить внимание, волю читателя на тот или иной предмет, погрузить его в ту или иную ситуацию, чтобы ты восхитился или ужаснулся увиденным...

Я никогда не был у нивхов, не знаком с их нравами и обычаями, но мне была доступна литература этого народа - я имею в виду прежде всего мифы, легенды, сказания, повести Владимира Санги. Кстати, сам же Владимир Санги и рассказал мне такую историю. Семилетним мальчиком он вместе со взрослыми выехал в море на охоту. Они попали в густой туман и потеряли ориентировку. По истечении двух дней, когда перестали надеяться на спасение, они увидели пролетающую птицу и взяли курс по направлению ее полета. Спустя некоторое время увидели землю. Это событие было взято мною за основу "Пегого пса...", но, как видите, все остальное полностью изменено.

- Вы, естественно, творчески воспользовались этой рассказанной Вам историей, но пытались осмыслить житейский и этнографический материал в общечеловеческом значении...

- Возможно и так... Истинная литература живет не день, не два, она не появляется на пустом месте. Истинная литература, хочется повторить, живет по принципу сообщающихся сосудов: многовековой опыт показывает, что, если одна литература живет изолированно от других, в стороне от мирового литературного потока, она обречена на узость, национальную ограниченность.

Русская литература, ее язык, формы и строй мышления формировались по своим собственным, внутренним законам, отражающим формы народного бытия, но русская литература, а с нею и письменность испытывали на себе воздействие великих культур Франции, Германии, Англии, Греции; теперь она влияет на развитие мировой литературы, обогащает национальные литературы, открывая нам, писателям братских республик, выход в мировое искусство.

Говоря о книгах, нельзя не сказать о критике. Не скрою, когда-то я довольно-таки скептически смотрел на критику; сейчас, с годами, я вижу, как много она мне дает,- я имею в виду, конечно, подлинно высокую, настоящую критику, которая не идет вслед за литературным процессом, не повторяет давно известные истины, а помогает нам осознать свое творческое "я", свое место в мире, определить закономерности и тенденции в развитии мировой эстетической мысли.

Я прочитал книгу В. Кутейщиковой и Л. Осповата "Латиноамериканский роман", где наряду с анализом конкретных произведений показаны и всевозможные общественно-политические и эстетические причины, родившие латиноамериканский роман. В книге исследуется, как в синтезе мифов, публицистики, в горниле напряженной социальной борьбы возникло обостренное мировосприятие, отразившееся в латиноамериканском романе.

Многое для понимания общих закономерностей, явлений, происходящих в искусстве и общественном сознании, дают мне труды М. Бахтина, Г. Гачева, других критиков...

Но не только чтение обогащает нас.

Не так давно с группой американских писателей и критиков приезжал в Советский Союз американский публицист, редактор журнала "Сатердей ревю" Норман Казинс. Мы подружились с ним за время наших московских встреч, мы нашли общие темы для наших бесед. Попытаться вернуть человеку утраченную в результате специализации и разделения труда целостность мировосприятия, преодолеть дробность, фрагментарность, прерывистость нашего мышления - об этом шла речь.

Повторяю - не только чтение, но и - главным образом! - личные контакты имеют большое значение в работе писателя (в США, например, я встречался и беседовал с Куртом Воннегутом, в Москве, в Союзе писателей, с Уильямом Сарояном, во Фрунзе с Микеланджело Антониони...).

В таких встречах и беседах поверяешь другому свои мысли, которые приходили в свободные часы уединения, когда, сомневаясь, думал, волнуют ли они так же, как тебя, и твоих современников, твоих соотечественников, твоих зарубежных коллег...

Я дебютировал в середине 50-х годов - в периодической печати появились мои первые рассказы "Газетчик Дзюдо", "Мы идем дальше" и т. д. В первом речь шла о японском мальчике, разносчике газет, который между делом собирал подписи под Стокгольмским воззванием, во втором - о строительстве Волго-Донского канала, о применении там новой техники - земснарядов, о которых я вычитал тогда из газет. Не только конкретные реалии, что допустимо, но и сами проблемы были почерпнуты мною не из собственных жизненных впечатлений, а из книжных источников.

Такая вот "начитанность" вредит творчеству, живому общению с жизнью. Подобную "начитанность" каждый писатель должен в себе - рано или поздно - преодолеть.

Нет, это не запоздалая отповедь самому себе, не попытка как-то оправдаться. Что было, то было, и тут, как говорится, ничего не попишешь. Я достаточно философски смотрю на тот ученический период своей литературной практики. Но я хочу сказать о том, какое пагубное влияние оказывает порой на неокрепший, неустоявшийся ум поверхностное усвоение прочитанного.

Если бы я впоследствии не обратился к реальной жизни с ее сложностями и противоречиями, если бы не вернулся в своем творчестве к родине, к Шекеру, к людям, которых я знаю и помню, которые были и остаются для меня духовной опорой в работе,- и здесь великий пример Михаила Шолохова, который оказал на меня благотворное, отрезвляющее воздействие, ибо я видел, как, описывая своих людей, свои хутора и станицы, он создал произведения, обогатившие мировую литературу,- я перестал бы писать. Труд литератора, если бы я продолжил в духе моих первых попыток, стал бы для меня постылой, обременительной повинностью, обузой. Я оставил бы ремесло литератора и обратился бы к более полезной деятельности. Был бы работником сельского хозяйства.

Мои последующие рассказы - "Сыпайчи", "На реке Байдамтал" - были уже ближе к жизни.

Но подлинным откровением, открытием, приближением к теме явилась для меня повесть "Лицом к лицу". В ней я уже исходил из подлинных фактов жизни, хотя был и литературный, а вернее кинематографический первотолчок - кинокартина по Лавреневу "Сорок первый". Тогда не умозрительно, не начетнически я осознал, что значит реализм, я понял, что это та же реальная, не приукрашенная и не придуманная жизнь, но только облеченная в чудесные формы искусства. Тогда я открыл свою родину, свою землю, аил Шекер.

Каждая книга требует полной отрешенности от суетных дел, полной погруженности в тему, в систему образов - вся душа должна быть там. Иначе ничего не получится. Не знаю, но, наверное, во мне осталось испытанное некогда, еще в самом раннем детстве, благоговейное отношение к книге, к печатному слову.

Я всегда с трепетом брал в руки книгу, как нечто действительно святое. Для меня в ту пору не было плохих книг, я восхищался каждой буквой, а человек, написавший книгу, мне неизменно представлялся только таким, как Пушкин и Толстой. Увы, позднее пришлось узнать, что могут быть и плохие книги, равнодушные, написанные без искорки святости. Пусть это будет несколько наивно, но я и по сей день все же мечтаю, чтобы не было плохих книг, чтобы мы не разрушали того представления о книге и писателе, какое зарождается у человека в детстве. Наши книги, и в первую очередь книги о современности, не должны разочаровывать читателей своей художественной беспомощностью.

Много стало пишущих людей. Иногда перелистываю хронику журнала "Иностранная литература" и диву даюсь обилию романов на свете. В Испании, например, для того чтобы присудить премию за лучший роман года, жюри должно было прочитать, если я не ошибаюсь, около 150 романов. А ведь если один из них останется в памяти человечества, и то хорошо...

Много еще бытописательства, серой, бескрылой констатации жизни в книгах!

- Какие же пути борьбы с "массовой" литературой открылись Вам теперь? Подрыв такой продукции изнутри?

- Мне кажется, что каждый в меру сил должен заниматься своим делом. Осознать себя как личность, свои возможности, способности.

На свете немало писателей. Попросту невозможно заставить всех писать одинаково хорошо. Но я думаю, что философия, мысль - это главное.

Быт уходит, но дух остается. Дух человеческий. Это главное, и в этом плане мы должны пытаться себя проявить. Какие-то крупные философские обобщения, крупные движения человеческого духа - вот это меня больше привлекает, я думаю, и многих других писателей. Если бы, например, в Библии не было возвышенного обобщения, вряд ли сейчас она имела литературную и духовную ценность. Если бы она описывала только тогдашний быт, тогдашнюю повседневную текучую жизнь, она давно бы изжила себя, ибо быт меняется, люди меняются, обстановка меняется, а дух человеческий остается: проблемы жизни и смерти, проблемы любви и страданий, проблемы борьбы со злом. Они остаются, они вечны. Они не только вечны, они бесконечны. Сколько есть людей на свете и сколько их будет, всем хватит об этом думать, размышлять, писать.

На пути постижения человеческого духа, укрупненных философских обобщений, мне кажется, и должны и могут появляться ныне настоящие, большие, открывающие нас - книги!

- Что Вы думаете о совместной работе писателей и организаций Общества любителей книги?

- В последнее время налаживаются контакты между книголюбами и авторами книг, проводятся совместные встречи. Надо только думать о том, чтобы эти встречи проходили интересно, содержательно, чтобы они что-то прибавляли культуре книголюба. Книголюб должен, насколько я думаю, отличаться от обычного читателя. Книголюб - это человек, который знает историю литературы, знает цену той или иной даже редкой книги, знает, что собой представляет книга прошедших времен, в чем ее смысл, в чем ее значение...

Беседу вел В. Левченко