"Первоначальный строй его души". К биографии Н. А. Заболоцкого (Никита Заболоцкий)

I

В Уржумском уезде Вятской губернии на высоком берегу реки Вятки стояла когда-то живописная деревня Красная Гора. Неподалеку виднелись остатки городища, возведенного в старые времена ушкуйниками - не то дружинниками, не то разбойниками, снаряжавшимися в XIV-XV веках новгородскими боярами и купцами для захвата торговых владений к северу и востоку от центральных русских княжеств. На больших плоскодонных ладьях - ушкуях плавали они по Волге, Каме, Вятке, грабили прибрежные поселения, смело вступая в бой с местными ополчениями и с отрядами татар. После потери Новгородом самостоятельности набеги ушкуйников постепенно прекратились, а сами они частично осели на освоенных ими землях. Возможно, и в Красной Горе жили потомки этих своевольных посланцев Новгородской земли.

Здесь в 1830 году в семье крестьянина Якова родился дед поэта Николая Алексеевича Заболоцкого - Агафон Яковлевич Заболотский^*. Агафон смолоду попал в солдаты и за двадцатипятилетнюю николаевскую службу от крестьянства отбился. Военную повинность он отбывал неподалеку от родных мест и во время Крымской кампании оказался в уездном городе Уржуме. В 1855 году он повел местное народное ополчение на выручку осажденного Севастополя. Однако путь был слишком длинен, и дружина смогла добраться лишь до Курска, когда Севастополь был уже взят противником. Ополчение вернули домой.

^* (В 20-х годах Николай Алексеевич изменил написание своей фамилии и стал произносить ее с ударением на втором "о". Так же стали писать и произносить фамилию брат и сестры поэта.)

Агафон закончил службу в Уржуме унтер-офицером местной военной команды. Выйдя в отставку, он записался в мещане, обзавелся собственным домом и стал служить лесным объездчиком. Уржум был небольшим городком, расположенным на холмистом берегу реки Уржумки. Со всех сторон подступали к нему леса, так что с любой его улицы можно было видеть лесную опушку или полосу леса на горизонте. И до наших дней сохранились названия этих лесов: к северу от города - Солдатский лес, к северо-западу - Котелковский, за Уржумкой - Белореченский, к юго-западу - Берсенский, к западу - Зоновский.

Агафон Яковлевич был достойным потомком старинных ушкуйников - высокого роста, широкоплечий, он отличался большой физической силой, которую любил показывать, легко сгибая медные екатерининские пятаки. В семье вспоминали, как во время зимней переправы через реку Вятку дед Агафон чуть ли не за хвост вытащил из полыньи провалившуюся под лед лошадь. В характере Агафона жесткость и властность сочетались с простодушием и доверчивостью. Физическая сила и природный ум помогли ему, по крестьянским понятиям, выбиться в люди и стать "хозяином". Жену свою, Анну Ивановну, тихую, безропотную женщину, он держал в черном теле. На семейной фотографии рядом с бравым солдатом она выглядела слабым, смиренным существом.

Двух уже взрослых дочерей Агафон посылал на пристань торговать пирогами, не считаясь с тем, что они окончили прогимназию и одна из них работала учительницей начальных классов. Старшего сына Алексея устроил учиться на казенную стипендию в Казанское сельскохозяйственное училище. Другой сын, Гавриил, был "непутевым" - работал сплавщиком, бурлаком, потом бродяжничал.

Умер Агафон Яковлевич от апоплексического удара в возрасте 57 лет еще вполне крепким человеком. Николай Алексеевич не застал в живых своего деда, но жену его, свою бабку, надолго пережившую мужа, хорошо помнил как тихую добрую старушку.

Отец поэта, Алексей Агафонович, родился в 1864 году в Уржуме. Окончив Казанское сельскохозяйственное училище, он получил звание агронома и стал первым образованным человеком в длинном ряду крестьян - предков Николая Заболоцкого. В конце 1880 - начале 1890-х годов в России значительно оживилась деятельность местных хозяйственных органов - земств. В земских собраниях и управах все большую роль стала играть разночинная интеллигенция - врачи, учителя, агрономы, расширился круг вопросов, которые могли решать губернские и уездные земства. Предметом особой их заботы было отсталое сельское хозяйство тогдашней России. Чтобы оживить земледелие и животноводство, устраивались опытно-показательные станции (фермы) и сельскохозяйственные выставки, где демонстрировались новые земледельческие машины и орудия, продуктивные сорта растений, новые породы скота, удобрения, научные способы борьбы с сорняками и вредителями полей и лугов. Делались попытки заинтересовать этими новшествами крестьян. Возникла необходимость в знающих свое дело агрономах, которые к тому же хорошо были знакомы с крестьянскими хозяйствами и умели находить общий язык с земледельцами. Таким агрономом и был Алексей Агафонович Заболотский, который сразу после окончания училища стал работать на одной из показательных земских ферм в окрестностях Казани. Человек твердый и обстоятельный, к службе он относился серьезно и скоро преуспел в порученном ему деле. Он всегда ощущал кровную связь с крестьянами и видел свое призвание в облегчении их тяжелого, зачастую неблагодарного труда. Ему казалось, что агрономическая наука поможет крестьянину выбраться из нищеты, и он не жалел сил, чтобы преодолеть вековую мужицкую темноту и косность.

МЕДАЛИ РАБОТЫ ГАЛИНЫ ФЕДОРОВОЙ

А. С. Пушкин

Леонардо да Винчи

Джордж Байрон

Франческо Петрарка

Х. К. Андерсен

Реверс медали Х. К. Андерсена

Н. К. Рерих

Доменико Гирлендайе

16-я МОСКОВСКАЯ ВЫСТАВКА КНИЖНОЙ ИЛЛЮСТРАЦИИ

Е. Монин. Иллюстрация к сказкам 'Чего на свете не бывает'. 1983-1985

С. Алимов. Иллюстрации к книге 'Фантастическая русская повесть XIX в.'. М., 1984

Ю. Гукова. Иллюстрация к книге У. Шекспира 'Сон в летнюю ночь'. 1984

Б. Маркевич. Обложка 'Пьес' М. Булгакова. 1985

М. Митурич-Хлебников. Обложка книги Р. Киплинга 'Кошка, гулявшая сама по себе'. М., 1983

Н. Голъц, Е. Ганнушкин. Обложка книги 'Всему свое время'. М., 1984

Н. Попов. Иллюстрация к книге 'Бразильские мифы и легенды'. М., 1985

Г. Калиновский. Иллюстрация к книге С. Прокофьевой 'Остров капитанов'. 1984

Н. Бисти. Иллюстрация к книге А. Могилевича 'Откуда пришло утро'. М., 1985

М. Ромадин. Иллюстрации к книге 'Живой огонь'. М., 1985

В. Гошко. Иллюстрация к книге 'Фольклор русских цыган'. 1985

Н. Устинов. Иллюстрация к книге К. Ушинского 'Четыре желания'. М., 1984

Ф. Лемкулъ. Иллюстрация к книге 'Обыкновенное чудо'. М., 1984

Б. Алимов. Иллюстрация к 'Собранию сочинений' И. А. Крылова. М., 1984

А. Ганнушкин. Шрифтовая композиция

В общей сложности на ферме Казанского губернского земства агроном Заболотский проработал около двадцати лет. В адресных книгах Казанской губернии сохранились сведения, указывающие на то, что по крайней мере с 1900 года "не имеющий чина" Алексей Агафонович Заболотский заведовал или был управляющим этой фермой, расположенной в Каймарской волости близ Кизицкой слободы^*. Казалось бы, служба агронома проходила вполне благополучно, но тем тяжелее для него была неприятность, случившаяся в 1909 году. Что с ним произошло, осталось неизвестным - не угодил ли земскому начальству, упустил ли что-нибудь по должности, но так или иначе место свое он вынужден был оставить и оказался не у дел.

^* (Сибгатуллин И. Ферма, да не та // Веч. Казань, 1983, 25 июля.)

К тому времени, когда Алексею Агафоновичу пришлось уйти с Казанской фермы, у него уже была большая семья. Женился он поздно, лет тридцати восьми, вероятно, в 1902 году. Незадолго до этого к служащему сельскохозяйственной фермы приехала сестра- молодая учительница из Нолинска Лидия Андреевна Дьяконова. Одна из шестерых детей мелкого почтового служащего, с самых ранних лет осталась она сиротой на попечении старшей сестры. С серебряной медалью окончила вятскую гимназию, а в 1897 году - годичные педагогические курсы. Уехала в Нолинск к своему дяде - врачу, начала учительствовать, но заболела, потеряла голос и вот приехала к брату на ферму. Здесь познакомилась она с уже немолодым Алексеем Агафоновичем и вскоре они обвенчались^*. Нельзя сказать, чтобы их супружеская жизнь была легкой и вполне счастливой - слишком разные это были люди. Солидный, обстоятельный Алексей Агафонович вырос в семье с домостроевским укладом и в семейных отношениях сам, вероятно, придерживался таких же порядков. Уважительное отношение к науке и книгам сочеталось у него с умеренной религиозностью. Увлеченный своими непосредственными занятиями на ферме, он предпочитал не вмешиваться в высокие дела мира сего. Натура Лидии Андреевны была иной. Ко времени замужества ей было немногим более двадцати лет. Прямолинейная и восторженная, она любила стихи и, полная еще не совсем оформившихся мечтаний послужить народному делу, стремилась в город, в центр общественной жизни. Скоро ей стало ясно, что все эти мечты молодости придется оставить. Семейные заботы, муж, дети заполняли всю жизнь. Алексея Агафоновича она уважала и долгое время называла мужа на "вы" и по имени-отчеству, однако несходство характеров и взглядов на жизнь, все чаще проявляющаяся несдержанность мужа нередко приводили к семейным ссорам. А когда агроном повышал голос и требовал в семье порядка, ей, бесприданнице, казалось, что муж укоряет ее за бедность, - она обижалась, плакала и жаловалась на свою долю.

^* (Дьяконов Л. В. Вятские годы Николая Заболоцкого // Киров, правда, 1978, 8 мая.)

А. А. и Л. А. Заболотские (верхний ряд, в центре) в кругу родственников и знакомых на крыльце дома, где родился Н. А. Заболоцкий

24 апреля (по старому стилю) 1903 года в семье Заболотских родился первый ребенок - сын Николай, будущий поэт. Его крестили в Варваринской церкви города Казани, о чем позднее было выдано свидетельство, где говорилось: "Вятской губернии города Уржума мещанин Алексей Агафонов Заболотский и его законная жена Лидия Андреева, оба православнаго вероисповедания, сын их Николай рожден апреля двадцать четвертаго, крещен двадцать пятаго..."

А к 1909 году, когда Алексей Агафонович лишился работы, в семье было уже четверо детей: Николай, Вера (1905 года рождения), Мария (1907) и Алексей (1909). Чтобы содержать жену и детей, пришлось поступить на первую подвернувшуюся службу - агроном стал страховым агентом в отдаленном селе Казанской губернии Кукморе, куда и переехала вся семья. Алексей Агафонович не мог смириться с потерей любимой работы, потихоньку грустил, против обыкновения даже выпивал с горя, ездил к начальству хлопотать о службе по специальности. Этот мрачный период в жизни семьи продолжался недолго, около года, но он запомнился старшему сыну участившимися раздорами родителей и ощущением неблагополучия в семье.

Наконец, в 1910 году в земстве родного Заболотскому Уржумского уезда ему было обещано место агронома на показательной сельскохозяйственной ферме в селе Сернур, что в 60 верстах к юго-западу от Уржума. Семья переехала летом или осенью, и с января 1911 года Алексей Агафонович официально был зачислен на службу агрономом сернурской, так называемой Епифаньевской фермы.

О Сернуре и о Епифаньевской ферме следует сказать подробнее, потому что именно в тех местах формировалась поэтическая натура Заболоцкого. Именно там семилетний мальчик осознал себя и впервые ощутил радость познания окружающего мира природы. Там предстояло ему понять смысл деятельности отца, узнать, что такое крестьянский труд и народная мудрость, открыть прекрасный мир книг и впервые почувствовать свое призвание.

Волостное село Сернур было расположено примерно посередине между Казанью и Вяткой и относилось к Вятской губернии (сейчас это районный центр Марийской АССР). В центре села возвышалась Макарьевская церковь и каменные дома купцов и священников. Обширная рыночная площадь отделяла от них каменное здание волостного правления и деревянные строения земской больницы. По базарным дням у церковной ограды открывались лавочки мелких торговцев и кустарей, прямо на земле расставляли свой товар гончары. Тут же предприимчивый мужичок ставил свои деревянные корытца с гороховым киселем, приправленным конопляным маслом или медом. Ближе к больнице продавали лапти, холсты, сбрую, телеги. Татары торговали лошадьми, разносчик с лотком предлагал галантерейные изделия и дешевые книжки. В торговых рядах можно было увидеть самые разнообразные товары незамысловатого крестьянского хозяйства. Из окрестностей съезжался народ всех местных национальностей: русские, марийцы, татары, цыгане... По будним дням площадь была безлюдна.

К селу с двух сторон примыкали деревни - Нурбель и Низовка, образуя почти непрерывную длинную улицу с утопающими в садах домиками. У волостного правления эту улицу пересекала другая, покороче. Она круто спускалась к небольшой речке и за мостом переходила в Уржумский тракт. Не доходя метров 100-150 до речки с правой стороны, немного в глубине, стоял обшитый досками длинный бревенчатый дом, в котором поселился новый агроном фермы. Между домом и речкой был обширный двор с небольшим деревянным строением. Крыльцо этого флигелька и двор, заросший мягким спорышем, стали любимым местом детских игр. Перед домом со стороны улицы располагался садик с цветником, тут же был врыт в землю круглый стол, у которого в хорошую погоду летними вечерами любили посидеть Алексей Агафонович и Лидия Андреевна.

За речкой среди деревьев виднелась зеленая крыша большого двухэтажного бревенчатого здания начальной школы. С наступлением осени 1910 года сюда стал ходить на занятия Коля Заболотский. В наши дни на фасаде бывшей школы висят три мемориальные доски в память о том, что здесь учились Герой Советского Союза А. М. Яналов, марийский писатель И. А. Шабдаросып (И. А. Шабдар) и русский поэт Н. А. Заболоцкий. По решению Сернурского райисполкома осенью 1984 года здание отведено под краеведческий музей.

Речка, протекавшая за избами и садами главной улицы вдоль Нурбеля, Сернура, Низовки, в нескольких местах была перегорожена плотинами и образовывала каскад прудов, по берегам которых росли плакучие ивы. Крутились жернова двух водяных мельниц. Недалеко от дома агронома, за школой, белела стволами небольшая, очень старая березовая роща. За прудами, за речкой, за старой рощей, справа от Уржумского тракта располагались угодья сельскохозяйственной фермы - большой яблоневый сад, огороды, постройки скотного двора, поля травопольного севооборота, вдоль речки, повыше села, - луга для выпаса скота. Пруды, рощи, сады, поля и луга сливались с далями и перелесками, оглашались пением птиц и представляли собой поистине прекрасный и необозримый мир, который предстояло обследовать маленькому Коле.

Епифаньевская ферма была основана в середине прошлого века священником Епифанием Гусевым, большим любителем и знатоком садоводства и пчеловодства. В округе пользовались популярностью пчеловодческие курсы, организованные Гусевым, а ульи его конструкции, по преданию, были известны и за пределами Вятской губернии. К тому времени, когда в Сернур приехал А. А. Заболотский, ферма уже была показательным хозяйством, предназначенным пропагандировать передовые агрономические и зоотехнические достижения того времени. Поля фермы были устроены, как того требовал многопольный севооборот, в структуру которого входили многолетние травы и сортовые хлеба. На полях и на току работали сеялки, культиваторы, молотилки, веялки. В саду росла необыкновенная антоновка, в огороде получали семена сортовых овощей и распространяли их в окрестных хозяйствах, на ферме разводили породистых кур и коров. Но не так-то просто было вводить агрономические новшества в маломощных крестьянских хозяйствах, преобладавших на обширном участке уезда, которым ведал агроном фермы. В русских и марийских деревнях вокруг Сернура мужики с недоверием относились к советам агронома, многого они просто не могли сделать по бедности, да и не хотели ломать вековечные крестьянские привычки, завещанные далекими предками. Чтобы что-то сделать для крестьянских хозяйств, требовалось терпение, убежденность и умение находить общий язык с мужиками.

Часто Алексей Агафонович выезжал в деревни и на поля, где смотрел посевы, на сходках крестьян рассказывал о пользе многопольных севооборотов и о других приемах, позволяющих взять от земли больше, чем испокон веков привыкли брать земледельцы. Мужики слушали с интересом, чесали в затылках, думали... Им были ближе их повседневные заботы, и они жаловались на бедность, на поборы, на несправедливый раздел общинной земли, на притеснения старосты. Нищая крестьянская Россия не готова была к агрономическим нововведениям. Но упрямый агроном пытался воздействовать на крестьян не только словами, но и делом - на ферме они сами могли убедиться в пользе нового ведения хозяйства.

В одной из комнат сернурского дома, где жила семья Заболотских, была оборудована маленькая лаборатория. Часто туда приходили местные мужики, и Алексей Агафонович показывал им, как определяется всхожесть семян, оценивается качество почвы, как выглядят удобрения. Тут же рассказывал об удивительных свойствах растений, от чего зависит урожай хлеба, о пользе птиц, о борьбе с сорняками.

Старший сын агронома Коля с интересом слушал эти беседы отца с крестьянами, а когда немного подрос, то и сам устроил себе с помощью отца лабораторию в чулане сернурского дома. Совсем еще маленький брат - в семье его называли Лелей - с благоговением смотрел на волшебные химические превращения, которые демонстрировал ему Коля в своем чулане. Уже в зрелые годы Алексей Алексеевич писал брату: "С раннего детства, кроме увлечения стихами, мне вспоминаются лишь твои занятия химией. Помнишь, как в чуланчике в Сернуре ты мудрил с колбами и пробирками? Все обычные химикалии - серу, купорос и пр. я впервые увидел и запомнил в твоих руках. Потом это увлечение сменилось другим - журналом "Жулик". Далекие, милые времена нашего детства!"^*

^* (Письмо А. А. Заболоцкого к брату от 17 декабря 1954 года хранится в архиве автора статьи. Первая публикация цитаты: Вопр. лит., 1979. № 11.)

В те годы в одной из окрестных марийских деревень Шорыкенер ("Овечья деревня") жил мальчик Кирилл, будущий отец известного марийского писателя К. К. Васина. На всю жизнь запомнил мальчик, как однажды к ним приезжал агроном Заболотский и как говорил с крестьянами на сходе. Через много лет он рассказал об этом своему сыну, а тот, описывая жизнь отца в повести "Жар-Птица"^*, упомянул о приезде Алексея Агафоновича в марийскую деревню. Вот что нам стало известно из этого интересного свидетельства.

^* (Васин К. К. Жар-Птица // Васин К. К. Кузнец Песен. Йошкар-Ола, 1976.)

В деревне Шорыкенер жил грамотный крестьянин- сапожник, отставной подпрапорщик Алексей Казанцев. Он выписывал газеты, собирал книги, в 1910-1914 годах был даже корреспондентом "Вятского сельскохозяйственного листка". Нередко беседовал с крестьянами, читал им книги и газеты. И была у этого сапожника смелая идея объединить крестьян земельной общины, чтобы вместе вести хозяйство, сообща приобрести механизмы, построить паровую мельницу, баню, пекарню. Он знал агронома Епифаньевской фермы как человека, любящего свое дело и желающего добра крестьянам, и решил пригласить его на сельский сход, чтобы агроном рассказал о выгодах научной организации хозяйства. Понятно, Алексей Агафонович с радостью откликнулся на просьбу.

К мужикам вышел высокий, подтянутый, видный собой, еще не старый человек с черной шевелюрой и светло-рыжей бородой, расчесанной на два клина. Одет он был в поддевку, на ногах блестели начищенные сапоги. Говорил чуть глуховатым голосом с заметным вятским выговором. Агроном советовал прежде всего заменить трехполье на девятипольный севооборот; кроме традиционных местных культур - ржи, овса, гречихи и гороха, выращивать многолетние травы, клевер и другие растения, постепенно переходить на новые урожайные сорта, лучше обрабатывать и удобрять поля. Необходимо сложиться всем миром и купить машины - сеялку, сушилку, молотилку... Сначала слушали внимательно, кивали головами, как будто соглашались. Когда же Казанцев, переводивший слова агронома на марийский язык, стал говорить о практической стороне дела, мужики зашумели, заговорили о своих нуждах и обидах. Ясно было, что к ведению совместного хозяйства они не были готовы, не понимали и пользы от дорогих машин, покупных удобрений, травосеяния. Замысел отставного подпрапорщика явно опережал свое время. Когда началась империалистическая война, Казанцева мобилизовали в армию, и он погиб на фронте осенью 1915 года.

За многие годы работы Алексей Агафонович уже привык к подобному поведению крестьян. Он знал, что даже простые нововведения вызывают сопротивление, а иногда даже озлобление мужиков: дескать, приехал тут барин учить, как землю пахать. Сам-то небось только на бричке разъезжает да разглагольствует, а мы и деды наши всю жизнь пашем и уж наверное лучше знаем, как хлеб сеять. А траву кто же сеет - она сама растет. Не гоже травой поля занимать.

Удивительно, что, несмотря на консерватизм крестьян, Алексею Агафоновичу еще до революции удалось на своем участке почти полностью ликвидировать трехполье и ввести некоторые другие полезные приемы земледелия.

Когда Коля подрос, отец стал иногда брать его в поездки по деревням и полям участка. Может быть, была у агронома затаенная надежда воспитать у старшего сына интерес к сельскому хозяйству и сделать из него агронома - преемника отца. Ибо знал Заболотский, что не хватит одной его жизни, чтобы осуществить все задуманное - превратить старозаветные крестьянские хозяйства в подобия образцовых ферм. Много нового открывалось Николаю во время таких поездок. Он видел, как живут и трудятся крестьяне, начинал понимать, чего добивается его отец от изнуренного работой и неурожаями мужика.

Впрочем, крестьянская жизнь окружала мальчика и в Сернуре. Особенно любил Коля Заболотский слушать разговоры крестьян, собиравшихся в вечерние часы у бревен, сваленных посреди села для какой-то строительной надобности. Мужики говорили о суевериях и старинных книгах, хранящихся у староверов соседней деревни, вспоминали дедовские поверья и передавали местные новости. Как будто впервые, рассматривали они майских жуков и удивлялись их строению, смотрели на звезды, жаловались на свою темноту и мечтали о лучшей жизни. На бревнах происходил примерно такой разговор:

- Глянь-ка, "Утиное гнездо" уже мигает, - говорил один, глядя в приставленный к глазу кулак на звездное скопление Плеяд^*. Может, там тоже кто-нибудь рожь сеет. А?

^* (В письме В. В. Гольцеву Н. А. Заболоцкий писал: "...крестьяне самых некультурных наших губерний отлично знают Плеяды, только называют это созвездие не Плеядами, а Утиным Гнездом" // Заболоцкий Н. А. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984. Т. 3. С. 330.)

- Днесь в Староверове старики книгу читали, - говорил другой, - так там будто все записано: когда к нам правда придет, и как жить по-божески надо, и почему теперича худо живем...

- Известно, почему, - перебивал третий. - О душе и о боге народ не думает, наши деды небось не так жили. О душе заботились, а не о брюхе.

- А ты знаешь, какая она, душа-то? Ты видел ее? Деды-то наши что знали? А теперь, вон, наука...

Затевался спор о душе, о загробной жизни, о материи и ее мельчайших частицах. Религиозные представления и языческие суеверия причудливо переплетались с народными легендами и с научными взглядами, окольными путями доходившими до деревни. Старики попыхивали цигарками, и вот уже кто-нибудь растягивал гармошку, подвыпившие мужики помоложе пускались в пляску. Гармошка стихала, возобновлялся медлительный разговор. В такие вечера сын агронома допоздна просиживал с мужиками, прислушиваясь к их беседе, и опаздывал домой ко сну.

Среди окрестных марийцев в то время еще сохранились языческие верования и обычаи. Березовые рощи около Сернура считались священными, по праздникам там собирались верующие, шаманы совершали свои языческие обряды - жгли костры, приносили жертвы языческим богам. С этими рощами были связаны предания о злых и добрых духах, о волшебных силах, заключенных в растениях и животных, и неудивительно, что местные дети под сенью этих старых священных берез испытывали суеверный страх. Православные священники боролись с языческими культами, пытались подстроиться к старым обычаям марийцев и иногда проводили христианские богослужения в тех же окрестных рощах. Сейчас этих рощ уже нет - в начале 30-х годов они были вырублены как атрибуты религиозных культов.

К. К. Васин в повести "Жар-Птица" приводит предание о своем предке - знаменитом потомственном марийском шамане, который упорно сопротивлялся христианской вере и еще при царе Николае I устроил грандиозное языческое моление. В назначенное место близ Сернура съехалось множество марийцев со всей округи, в священной роще несколько дней полыхали жертвенные костры, у которых забивали бычков и баранов. Шаманы с бубнами плясали и творили заклинания. Слух о языческом молении дошел до Петербурга. В Сернур прибыла специальная комиссия священного синода, после расследования главный жрец был арестован и будто бы доставлен в Петербург к самому царю, который собственнолично уговаривал его отказаться от веры предков. Шаман каким-то образом поладил с Николаем и даже получил от него в подарок суконный кафтан. Вернулся он домой подавленным и нелюдимым, стал ходить в церковь, но все-таки потихоньку молился в священной роще и передал свое жреческое звание сыновьям и внукам.

Так что шаманы кое-где сохранились и в те времена, когда в Сернуре жили Заболотские. Во время поездок с отцом Коле приходилось видеть это незабываемое зрелище - камлание марийского шамана. Много позже, во время разговора о зауми в поэзии, он вспомнил об этом языческом молебне и заметил: "Вот это была настоящая заумь!" В детские годы языческий дух преклонения перед природой, одушевление и обожествление растений, животных, рек, больших камней - все это соответствовало первоначальному детскому восприятию окружающего мира, и наряду с деятельностью отца-агронома предопределило интерес поэта к естествознанию и натурфилософии.

В ту пору в Сернуре стали проявляться ростки культурной жизни - интерес к книгам, образованию, общественно- демократическим веяниям. Заметную роль в селе стала играть сельская разночинная интеллигенция. В Сернуре работала земская библиотека. Учителя начального училища и окрестных церковно-приходских школ, врач больницы - ссыльный студент-медик из Петербурга, кое-кто из духовенства имели небольшие собрания книг, выписывали газеты и журналы. Один из священников, Федор Егоров, собрал порядочную библиотеку, записывал местные марийские песни и сказания, сам сочинял на марийском языке. Его сын К. Ф. Егоров получил образование в Казани и стал художником.

С Сернуром связаны судьбы известных марийских писателей И. А. Шабдара и А. Ф. Конакова, киноактера Йывана Кырли (К. И. Иванова), сыгравшего роль Мустафы в первом советском звуковом фильме "Путевка в жизнь". В 1918 году, вскоре после отъезда из Сернура семьи Заболотских, здесь, в помещении начальной школы, которую окончил Николай, открылись педагогические курсы, готовящие учителей для марийских школ. Естествознание и химию на курсах преподавал А. Ф. Конаков, историю - бывший священник Ф. Е. Егоров, среди слушателей были И. А. Шабдар, К. Н. Васин (отец писателя). Имеются сведения, что в 1906 году в Сернур были сосланы революционно настроенные грузинские крестьяне из Кахетии. Местные жители вспоминали их своеобразное пение, а потом - каменные надгробия с грузинскими надписями^*. Однако брат поэта не помнит, чтобы в семье что-нибудь говорили о грузинских поселенцах.

^* (О людях Сернура см.: Васин К. К. На земле Онара. Йошкар-Ола, 1983. С. 176-181)

Николай Алексеевич Заболоцкий полагал, что его отец по воспитанию, нраву и характеру работы стоял на полпути между крестьянством и интеллигенцией. По-видимому, он был все-таки ближе к сельской интеллигенции той поры. Сторонился купечества и священников - наиболее состоятельных в селе, но и с людьми своего круга, видимо, сходился не сразу. Среди его знакомых - товарищи по работе на ферме, старики-крестьяне, соседи - люди, с которыми можно было, не торопясь, пофилософствовать, поговорить о прошлом окрестных земель, о природе края, о местных новостях и крестьянских заботах. Васин пишет о воспитаннике Нартасского сельскохозяйственного училища И. К. Милютине как об одном из товарищей Алексея Агафоновича. Милютин высказывался против царизма и даже распространял в Сернуре революционные листовки.

Более всего любил агроном Заболотский в часы отдыха порассуждать на отвлеченные темы - о мудром устройстве природы, о человеческих возможностях в познании мира, о далеких звездных мирах. Приезжали, бывало, земляки из Красной Горы, заходили соседи и начинался один из тех разговоров, которые так любил слушать Николай. "Не так-то все просто на этом свете, как нам кажется, - говорил его отец, отхлебывая пиво (единственный любимый им алкогольный напиток). - Среди миров мы с вами только маленькие букашечки, и можем ли мы понять, как устроен этот мир?" (Слова агронома воспроизвел брат поэта А. А. Заболоцкий в письме к автору статьи.)

Занимался Алексей Агафонович и общественными делами. Первый год его работы на сернурской ферме был очень неблагоприятным - неурожай подкосил крестьянские хозяйства, в округе наступил голод. Нужно было как-то помочь крестьянам. Снова обратимся к свидетельству К. К. Васина: "А. Заболотский и его друзья-учителя и почтовые работники решили открыть для детей в селе бесплатную столовую. Собрали между собой деньги, но так как все они были людьми небогатыми, то денег оказалось мало. Тогда Заболотский написал в Петербург Шаляпину, который был уроженцем Вятской губернии, и попросил его как земляка помочь в осуществлении доброго дела. Шаляпин откликнулся на просьбу, прислал денег, и столовая была открыта"^*. Этот факт был отмечен и в "Журнале Уржумского уездного земского собрания", где, кстати, неоднократно упоминалась земская деятельность агронома Заболотского - участие в организации сельскохозяйственных выставок, чтение лекций по земледелию на сельскохозяйственных курсах и для общественности. Недаром Лидия Андреевна, бывало, с гордостью говорила о муже: "Все в округе уважают Алексея Агафоновича. С его мнением и в земстве очень даже считаются".

^* (Там же. С. 180.)

Что касается письма к Ф. И. Шаляпину, то вряд ли Алексей Агафонович мог предполагать, что имеет с великим певцом еще и иные связи, кроме отдаленного землячества. В девятисотых годах, будучи управляющим казанской фермой, он наверняка встречался в земстве с лесничим окрестных лесов Каспаром Валентиновичем Элухеном - родным братом второй жены Шаляпина Марии Валентиновны. И агроном и лесничий в одни и те же годы принимали участие в работе земства. Каспар Валентинович хорошо знал Шаляпина. В послереволюционные годы, приезжая в Москву, К. В. Элухен (Елухин) неизменно бывал на концертах и операх с участием Шаляпина, всегда сидел в первом ряду партера и удивлял публику необычными белыми, в розовый горошек, так называемыми кукморскими валенками. С конца 20-х годов он уже постоянно жил и работал в Москве. Судьбе было угодно устроить так, что внучка казанского лесничего вышла замуж за внука Алексея Агафоновича (сына поэта Заболоцкого) и в результате у лесничего и агронома появился общий правнук.

Алексей Агафонович обладал врожденным крестьянским уважением к науке и книге. С 1900 года он выписывал "Ниву", собирал и переплетал литературные приложения к этому журналу. Иногда покупал другие издания художественной литературы, а также книги по агрономии и биологии. Так, в его шкафу собрались произведения Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Достоевского, Л. Толстого, Державина, Карамзина, Тютчева, Фета, А. К. Толстого, Никитина, Кольцова, Шекспира, Гюго, Гамсуна...

Семилетний Коля осторожно подходил к отцовским книгам, долго рассматривал их и в который раз прочитывал слова на табличке за стеклом шкафа: "Милый друг! Люби и уважай книги. Книги - плод ума человеческого. Береги их, не рви и не пачкай. Написать книгу нелегко. Для многих книги - все равно, что хлеб". В кабинете мальчик был один - отец на ферме, мать занята хозяйством. Он садился у шкафа и размышлял в уединении над каждой фразой, вырезанной из календаря. Затем доставал книгу и углублялся в чтение. Любила книги и Лидия Андреевна, часто читала детям стихи Пушкина, Некрасова, А. К. Толстого, Кольцова. Впоследствии, вспоминая свое детство, Николай Алексеевич писал: "Здесь, около книжного шкафа с его календарной панацеей, я навсегда выбрал себе профессию и стал писателем, сам еще не вполне понимая смысл этого большого для меня события"^*.

^* (Заболоцкий Н. А. Ранние годы // Указ. соч. 1983. Т. 1. С. 498.)

С каждым годом все более проявлялись литературные наклонности мальчика. Он сочинял стихи, составлял свой поэтический журнал - альбом, куда переписывал понравившиеся ему стихотворения Пушкина, Лермонтова, свои детские стихи. Читал их маленьким сестрам и брату. Одно из стихотворений в альбоме начиналось словами: "Как во Сернуре большом раздавался страшный гром...", и далее были слова:

 Змей-Горыныч прилетает, 
 Остальных всех доедает - 
 Угощает сам себя. 
 И остался только я!

К двенадцати годам Николай прочитал все доступные ему книги из отцовского шкафа. По всей видимости, семья пользовалась и земской библиотекой, где можно было брать дешевые издания русской классики, приключенческую и познавательную литературу ("Кавказский пленник", "Муму", "Зимовье на Студеной", "Вечера на хуторе близ Диканьки", "Потемкин на Дунае", "Принц и нищий", "Робинзон Крузо", "Хижина дяди Тома", "Айвенго", книги о разных странах из серии "Как люди на белом свете живут", стихи Кольцова, Никитина, Некрасова). В одном из писем 40-х годов Николай Алексеевич не без гордости вспоминал, что к двенадцати годам он уже "порядочно знал русскую литературу".

Коля Заболотский до переезда семьи в Сернур

Многое из впечатлений раннего детства навсегда осталось в душе Заболоцкого. Были воспоминания радостные, поэтические. Вот - рождество, домашняя елка. Топится печка, из открывшихся дверей валит пар. Появляются мальчишки, все в инее, замерзшие: "Можно пославить?" И начинают петь: "Рождество твое Христе боже наш..." Потом рождественские гостинцы, подарки. А "однажды, зимой, - вспоминает Н. А. Заболоцкий, - в лютый мороз, в село принесли чудотворную икону, и мой товарищ, марийский мальчик Ваня Мамаев, в худой своей одежонке с утра до ночи ходил с монахами по домам, таская церковный фонарь на длинной палке. Бедняга замерз до полусмерти, измучился и получил в награду лаковую картинку с изображением Николая Чудотворца. Я завидовал его счастью самой черной завистью"^*.

^* (Там же. С. 496-497)

Особенно привольно было в Сернуре летом. Часто с отцом или с младшим братом уходил Коля Заболотский удить рыбу (увлечение, совершенно несвойственное взрослому поэту), любил играть в крокет, которым одно время увлекалась вся семья, позднее полюбил футбол. Играть в крокет дети и взрослые ходили в сад отца благочинного близ Макарьевской церкви. Дети дружили с сыном этого священника и называли его Мишей Благочинным, воспринимая церковный чин как фамилию.

В 1912 году в России праздновалось столетие Бородинского сражения. О войне 1812 года рассказывали в школе, о героях Бородина читали книжки, в ходу были открытки с изображением батальных сцен и генералов Отечественной войны. "Увешанные бумажными орденами, деревянными саблями, мы с пиками наперевес носились по окрестным садам и вели ожесточенные бои с зарослями крапивы, которая изображала собой воинство Бонапарта, - вспоминает Заболоцкий. - Я неизменно был атаманом казачьих войск Платовым и никогда не соглашался на более почетные роли, ибо Платов представлялся мне образцом российского геройства, удали и молодечества"^*.

^* (Там же. С. 496.)

В семье Заболотских любили петь. Нередко, когда дома собиралась вся семья, отец брал гитару и пел один или с Лидией Андреевной, а то и вместе с детьми. Алексей Агафонович обладал хорошим голосом и слыл превосходным гитаристом. Благодаря этому в молодости он со своей гитарой всегда был желанным гостем на всех праздничных вечерах у родственников и соседей. В семье пели русские и малороссийские песни, иногда, путая слова, - марийские. Лидия Андреевна исполняла что-то из "Аскольдовой могилы", пела "Виют витры", "Стоит гора высокая". Все вместе пели "Буря мглою небо кроет", "Звезды, мои звездочки", "Липа вековая". Развеселившись, Алексей Агафонович лихо отыгрывал на гитаре и, сощурившись, задорно пел: "Уж вы пташки-канашки мои, разлюбезные бумажки мои! А бумажки-то новенькие, двадцатипятирублевенькие..." Хороший слух и любовь к музыке передались детям. Брат поэта, Алексей Алексеевич, писал: "У меня хорошая память на мелодии, можно сказать, я помню все, что звучало в нашей семье, - от колыбельных и детских песен до романсов и оперных арий". А Николай научился у отца играть на гитаре, знал много песен и романсов, позднее пел не только в кругу товарищей, но и на школьных концертах и вечерах самодеятельности.

Бывали и горькие минуты. Несдержанный, даже деспотический характер отца нередко больно отзывался на жизни всей семьи. Но и мать по мере сил в семейных спорах настаивала на своем, а порою за глаза посмеивалась над склонностью мужа поговорить "о вечности и бесконечности", как назывались в семье философские рассуждения Алексея Агафоновича. В год переезда семьи в Сернур у Заболотских родился третий сын, Александр (двум дочерям Вере и Марии было тогда пять и три года). Летом 1912 года семью постигло несчастье - маленький Шурочка умер. Позднее, в 1914 и 1918 годах родились еще две дочери - Наталья и Елена.

Многодетной семье жилось нелегко. Жалованья агронома с трудом хватало, чтобы прокормить, одеть и обучить детей. Погруженная в домашние заботы, Лидия Андреевна преждевременно старилась и забывала свое прежнее веселье. Забота о детях стала для нее главным смыслом жизни, и она отдавалась ей всем своим существом. В семье проповедовались принципы добра, справедливости. Деятельность отца и рассказы матери о людях, которые желают добра народу и борются за его счастливое будущее, приучали детей к тому, что жизнь немыслима без служения общественным интересам и без твердых нравственных идеалов. У детей воспитывалось убеждение, что каждый человек живет не только для самого себя, но и для выполнения определенного долга по отношению к окружающим людям. Лидия Андреевна с гордостью рассказывала про свою сестру, тетю Милю, которая увлекалась стихами и однажды сидела в тюрьме за нелегальную работу. Когда мужа не было дома, она, бывало, грустно думала о несбывшихся мечтах и негромко напевала запрещенную старую революционную песню, услышанную от тети Мили:

 Стоит в поле погост, на погосте - помост, 
 Белый, тесаный, кровью крашенный... 

Другим "подвижником" был племянник Алексея Агафоновича, Коля-большой, как его называли в семье. Коля-большой, или Николай Николаевич Попов учился в Казанской художественной школе, вступил там в социал-демократическую партию, за революционную деятельность был арестован, отбывал ссылку. В Уржуме он преподавал рисование в женской гимназии, сам увлекался живописью, играл на гитаре и мандолине. Веселый и общительный, приезжая к Заболотским, он собирал всю местную молодежь, пел неведомые ей студенческие и тюремные песни, рассказывал о жизни в далеких городах. Дети любили смотреть, как он рисовал, ходили вместе с ним на пруды ловить рыбу. Он "всем своим веселым видом вовсе не напоминал подвижника, пострадавшего за народ,- вспоминает Николай Алексеевич.- Это была загадка, разгадать которуя я был еще не в силах".

Здание бывшего реального училища в Уржуме, где с 1913 по 1920 год учился Николай Заболотский

II

После того, как десятилетний Коля окончил сернурскую начальную школу, родители решили определить его в уржумское реальное училище.

Уржум, родной город Алексея Агафоновича, находился в шестидесяти верстах от Сернура. Впоследствии он прославился как родина С. М. Кирова. В те времена он был обычным провинциальным городком и насчитывал около шестисот жилых зданий, большей частью деревянных, десятка два ремесленных заведений и шесть небольших заводиков, в том числе спирто-водочный, сыромолочный, кожевенный, лесопильный. В семи верстах от города на реке Вятке располагалась пристань, через которую купцы вывозили лес и другие местные товары. К достопримечательностям Уржума того времени Н. А. Заболоцкий отнес "Общество трезвости" - городской клуб, где развлекалось местное купечество, пять-шесть церквей, театр "Аудитория" в виде длинного деревянного строения, земскую управу, воинское присутствие, "номера" Потапова, весьма основательный острог на рыночной площади, аптеку, казарму местного гарнизона и пожарную команду с духовым оркестром. В "Аудитории" давал спектакли любительский драматический кружок, в кинематографе "Фурор" шли картины с участием Веры Холодной и Мозжухина, существовало музыкальное училище, работали две приличные библиотеки.

Было еще в городе фундаментальное здание реального училища, построенное земством лет за пять до поступления в него Николая Заболотского. И вот летом 1913 года Лидия Андреевна привезла сына в Уржум сдавать вступительные экзамены. В очерке "Ранние годы" Н. А. Заболоцкий вспоминает об этом событии:

"Экзамены шли в огромном зале. Перед стеклянной дверью в этот зал толпились и волновались родители. Когда мать провела меня в это святилище науки, я слышал, как кто-то сказал в толпе: "Ну, этот сдаст. Смотрите, лоб-то какой обширный!" И действительно, сначала все шло благополучно. Я хорошо отвечал по устным предметам - русскому языку, закону божьему, арифметике. Но письменная арифметика подвела: в задачке я что-то напутал, долго бился, отчаялся и, каюсь, малодушно всплакнул, сидя на своей парте. К счастью, в мой листочек заглянул подошедший сзади учитель и, усмехнувшись, ткнул пальцем куда следовало. Я увидал ошибку, и задачка решилась. В списке принятых оказалась и моя фамилия.

Это было великое, несказанное счатье! Мой мир раздвинулся до громадных пределов, ибо крохотный Уржум представлялся моему взору колоссальным городом, полным всяких чудес. Как была прекрасна эта Большая улица с великолепным красного кирпича собором! Как пленительны были звуки рояля, доносившиеся из открытых окон купеческого дома, - звуки, еще никогда в жизни не слыханные мною! А городской сад с оркестром, а городовые по углам, а магазины, полные необычайно дорогих и прекрасных вещей! А эти милые гимназисточки в коричневых платьицах с белыми передничками, красавицы - все как одна! - на которых я боялся поднять глаза, смущаясь и робея перед лицом их нежной прелести! Недаром вот уже три года, как я писал стихи, и, читая поэтов, понабрался у них всякой всячины!"^*

^* (Там же. С. 497.)

В реальном училище можно было получить вполне приличное среднее образование. Уржумское земство, одно из передовых земств России, не поскупилось на оборудование училища и на содержание в основном весьма компетентных и либерально настроенных преподавателей. Многих из них Николай Алексеевич помнил всю жизнь.

Возглавлял училище М. Ф. Богатырев, талантливый математик и шахматист. Он выделялся крупной фигурой, высоким лбом и густой гривой тронутых сединой волос. Швейцар почтительно открывал ему дверь и величал "ваше превосходительство". Директор преподавал алгебру в старших классах и умел рассказывать о ней так увлекательно, что реалисты слушали, затаив дыхание.

Математика и рисование считались важнейшими предметами. Впрочем, математикой Николай Заболотский никогда не увлекался, а вот в рисовании и черчении проявил хорошие способности и успешно рисовал карандашом, писал акварелью и маслом. В классе для рисования скамьи располагались амфитеатром, чтобы хорошо было видно натуру, у каждого ученика был свой мольберт. Вдоль стен стояли гипсовые копии античных скульптур. На занятиях демонстрировались репродукции картин известных мастеров русской и мировой живописи. "У нас были свои, местные художники-знаменитости, и вообще живопись была предметом всеобщего увлечения", - вспоминает Заболоцкий. Сам он тоже не избежал этого увлечения, а его ближайший друг по реальному училищу - скромный, впечатлительный Миша Иванов прекрасно рисовал и позднее в Москве пытался поступить в художественное училище.

Учителя рисования Федора Логиновича Ларионова любили не только за интересные уроки, но и за красивую представительную внешность, за его преданность музыке и театру. На концертах он недурно пел баритоном. Незадолго до поступления Николая в реальное училище Ларионов поставил оперу Глинки "Жизнь за царя", которая шла в училище и в "Аудитории". Вскоре он поставил оперу Верди "Аида", произведшую большое впечатление на будущего поэта. Заболоцкий писал об этом событии: "В первый год моего ученичества у нас в реальном училище силами. учителей, интеллигенции и старшеклассников ставилась (полностью!) "Аида". Правда, опера шла под аккомпанемент рояля и с помощью лишь местных ограниченных средств - но шла!" ("Ранние годы").

Позднее, в начале 20-х годов, Ларионов участвовал в кампании по защите лесов - рисовал яркие плакаты с им же сочиненными стихами:

 Лес - защита для полей, 
 Лес - богатство и краса. 
 С лесом жить нам веселей. 
 Береги свои леса!

Плакаты развешивались по стенам школы и должны были внушать детям разумное, бережное отношение к окружающей природе.

Одним из любимых предметов юного Заболотского стала история. Преподаватель истории В. П. Спасский был классным руководителем Николая и сразу заинтересовал мальчиков тем, что, в отличие от других учителей, носивших форменные сюртуки, ходил в пиджаке, хотя с форменными лацканами и пуговицами. Он мало считался с принятыми учебниками и объяснял исторические события, исходя из материального бытия человечества. Историк любил задавать ученикам вопрос: "Что выше всего в государстве?" И когда ученики хором отвечали "Царь", он хитро прищуривался и говорил: "Нет, в государстве выше всего закон". Он заставлял записывать свои объяснения в тетрадь и приучал к внимательному конспектированию и глубокому пониманию предмета.

Интересовался Николай естествознанием и химией. Естествознание преподавалось увлекательно - всеобщий интерес вызывали, например, диспуты по дарвинизму, на которых ученики вправе были отстаивать научные или богословские взгляды (закон божий, конечно, тоже изучался, но популярностью у реалистов не пользовался). В кабинете химии демонстрировались химические опыты. Сливал, бывало, учитель лиловый и зеленый растворы, получал бесцветную жидкость и сам же в восторге кричал: "Вот, можно подумать, что в колбе вода, а здесь черт знает чего не намешано!" Николай повторял некоторые из этих опытов во время каникул в своем чуланчике в Сернуре. Учитель химии (или, по другим сведениям, естествознания) очень любил рассказы Чехова и перед каникулами читал их вслух в классе, читал с такими уморительно смешными интонациями, что и сам он, и весь класс весело смеялись. Так состоялось первое знакомство Заболоцкого с Чеховым, который еще долго представлялся ему только юмористом. По-настоящему он узнал и полюбил Чехова лишь в 30-х годах, перечитав его произведения по настоянию жены, которая в то время увлекалась творчеством писателя.

Основательно изучался в училище немецкий язык. Второй, французский, ученики знали неважно, а вот знание немецкого языка, упроченное институтским курсом, сохранилось у Николая Алексеевича на всю жизнь. В молодости он в подлиннике читал "Фауста" Гёте, да и позднее разбирался в немецких текстах.

Способным учеником оказался молодой Заболотский и в гимнастическом зале. "На праздниках "сокольской" гимнастики,- вспоминает он,- мы выступали в специальных рубашках с трехцветными поясами, и любоваться нашими выступлениями приходил весь город" ("Ранние годы").

Литература в младших классах реального училища преподавалась весьма посредственно. Положение изменилось лишь к пятому-шестому классу, когда появилась новая учительница литературы, Нина Александровна Руфина, приехавшая из Москвы и сыгравшая немалую роль в утверждении поэтического призвания молодого Заболоцкого.

Первые четыре года учения в реальном училище Николай жил отдельно от родителей, как тогда говорили, "на хлебах". Его отец нередко приезжал в Уржум по своим служебным делам и на заседания земской управы. Он на день-два останавливался в номерах Потапова, забирал к себе сына. Эти встречи с отцом запомнились Коле "роскошной" жизнью, которую позволял себе в Уржуме Алексей Агафонович. Он угощал сына икрой, балыком, сыром - лакомствами, обычно недоступными семье. На каникулы отец увозил Колю в Сернур. Ездил агроном на паре казенных лошадей в простой повозке или кошевых санях, с ямщиком. Это были незабываемые часы путешествия по зимним или весенним полям и лесам чудесного края. Занятия окончены, впереди дом, свобода, летом - рыбная ловля, игры с братом и сестрами, зимой - рождественская елка, коньки... И всегда-книги, стихи, поездки с отцом, занятия химией в чулане и много других замечательных вещей, возможных только дома.

В 1914 году началась империалистическая война. Поначалу, пока шло успешное наступление русской армии в Восточной Пруссии, все с увлечением передвигали флажки, обозначавшие на картах линию фронта, но когда флажки пришлось переставлять назад и даже далеко назад, карты забросили. Война шла где-то на западе России, но и здесь, в Уржуме, о ней напоминали женский плач и пьяные крики новобранцев, доносившиеся от воинского присутствия. И все-таки мальчики не могли не завидовать своим старшим соученикам, которые, окончив школу прапорщиков, в погонах, с парадными саблями приезжали прощаться с учителями перед отправкой на фронт. В мае 1915 года один из них, Кошкин, был убит, и его тело привезли в Уржум в свинцовом гробу. Хоронили всем училищем, с духовым оркестром и торжественными речами, а Николай Заболотский написал, как он вспоминает, "весьма патриотическое стихотворение" "На смерть Кошкина" и долгое время считал его образцом изящной словесности.

Дом в Уржуме, где в номерах Потапова останавливался А. А. Заболотский

Реалисты и гимназистки парами ходили по домам и собирали пожертвования в пользу раненых воинов. Николай Алексеевич вспоминает, что его "неизменной дамой" была Нина Пантюхина: "И на каждой лестнице, прежде чем дернуть за ручку звонка, мы, да простит нам господь бог, целовались с удовольствием и увлечением".

В семье Заболотских дети не были склонны к глубоким религиозным чувствам, но все-таки восприимчивая к музыке, мечтательная натура Николая не могла противиться картинам вечерней церковной службы: "Тихие всенощные в полутемной, мерцающей огоньками церкви невольно располагали к задумчивости и сладкой грусти. Хор был отличный, и когда девичьи голоса пели "Слава в вышних богу" или "Свете тихий", слезы подступали к горлу, и я по-мальчишески верил во что-то высшее и милосердное, что парит высоко над нами и, наверное, поможет мне добиться настоящего человеческого счастья" ("Ранние годы"). Музыка и пение рождали потребность писать стихи.

Однако уже в ранних детских стихах Заболоцкого звучали не только сентиментальные лирические ноты, но и ирония, шутка, даже парадокс. Впрочем, до нас дошло слишком мало стихотворений поэта тех далеких лет, и суждения о его поэтических настроениях не могут быть вполне объективными. Один из самых ранних известных нам опытов относится, вероятно, к 1914 или 1915 году и представляет собой стихотворное письмо, посланное из Уржума в Сернур маленькому брату Леле:

 Здравствуй, Лелюха, 
 Жареный ватруха! 
 Как ты поживаешь? 
 Из ружья стреляешь? 
 Я твое письмо получил, 
 Черным квасом намочил. 
 Прощай, Лелюха! 
 Твой Колюха.

В Уржуме литературой, и особенно поэзией увлекались многие молодые люди - сочиняли, читали любимых поэтов, девочки переписывали стихотворения в альбомы. Когда Николай в 1916 году учился в четвертом классе, он познакомился и скоро подружился с пятиклассником Мишей Касьяновым, который с группой товарищей задумал выпускать свой литературный журнал. Ребята знали, что Коля Заболотский пишет стихи, поэтому его тоже пригласили в журнал, хотя он и был "на целый год" младше. М. Касьянов в воспоминаниях о Заболоцком описал свою встречу с Николаем на первом сборе редколлегии журнала. Для нас очень ценно это самое раннее свидетельство, представляющее внешность и характер Заболоцкого того времени:

"Паренек... был лобастый, немного смущался, но взгляд имел твердый... Николай начал слагать стихи с одиннадцати- двенадцати лет (по утверждению поэта - с семи лет. - Н. З.). Он сам считал, что "это уже до смерти". Мне он как-то сказал: "Знаешь, Миша, у меня тетка есть, она тоже пишет стихи. И она говорит: "Если кто почал стихи писать (он так и сказал - почал), то до смерти не бросит". В то время, когда я впервые с ним познакомился, Николай был белобрысым мальчиком, смирнягой, со сверстниками не дрался, был неразговорчив, как будто берег что-то в себе. Говорил он почти без жестов или с минимальными жестами, руками не махал, как мы, все остальные мальчишки, фразы произносил без страсти, но положительно, солидно. Страсть и оживление в спорах я увидел в нем уже позднее, в юности... В натуре Николая уже с юных лет, наряду с серьезностью и склонностью к философскому осмысливанию жизни, было какое-то веселое, а иногда и горькое озорство"^*.

^* (Касьянов М. И. О юности поэта // Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984. С. 32.)

Касьянов отметил черты Заболоцкого-мальчика, удивительным образом соответствующие чертам и манерам взрослого Заболоцкого. Ну, хотя бы эта склонность к философскому осмысливанию жизни. Ясно, что она появилась еще в детские годы и развивалась по мере формирования поэта.

Приедет, бывало, Коля домой на каникулы, сядет где-нибудь в уголке комнаты и думает о чем-то своем - вспоминает, сопоставляет, мечтает. Мать войдет в комнату, увидит притихшего сына, забеспокоится - не заболел ли:

- Ты пошел бы погулять, Коля!

- Нет, я лучше уж посижу.

И мальчик сидел в молчании, и ему нисколько не было скучно, поскольку голова его была занята какими-то важными размышлениями.

Но не чужд был этот "смирняга" и озорства, любил шумные игры, только что появившийся тогда футбол. Да и то, что он не дрался со сверстниками, не совсем верно. Он сам вспоминал, как на старом Митрофаньевском кладбище в Уржуме участвовал в побоищах между учениками реального и городского мужских училищ. И даже в приведенном стихотворении к брату за степенностью и покровительственно-нежным отношением старшего к младшему явственно видно веселое мальчишеское озорство.

Постепенно новая жизнь в Уржуме, новые товарищи и новые интересы завладели Николаем. Дома он чутко воспринимал окружающую жизнь, взгляды отца, наставления матери. Теперь же, оторванный от семьи, жил заботами и интересами уржумской молодежи. Увлечение поэзией, выступления в любительских концертах и спектаклях сблизили Николая с новым товарищем Мишей Касьяновым.

Касьянов приехал из села Шурмы Уржумского уезда, где воспитывался в семье тети, сельской учительницы, и ее мужа - народного учителя. В Шурме он окончил начальное училище, и, как и Николай, был определен в уржумское реальное. Ко времени знакомства двух молодых людей Касьянов жил "на хлебах" в семействе акцизного чиновника Польнера. В семье было трое детей: одноклассник Касьянова-Борис и две сестры, одна из которых, Леонилла Александровна, позднее стала женой товарища Николая по реальному училищу - Сбоева. Их мать, образованная и энергичная женщина, давала уроки на рояле, а тетя Эмилия Викторовна, по мужу Самарцева, была классной дамой в женской гимназии. В доме Польнеров по праздникам собиралась молодежь, заводились игры, театрализованные шарады, затевались хороводы и танцы. Вместе со всеми веселилась и организовывала игры тетя Миля, а хозяйка дома аккомпанировала на рояле. Николай тоже бывал на этих праздниках и участвовал в домашних концертах. Касьянов вспоминает, что на вечерах в доме Польнеров не раз разыгрывалась оперетта под названием "Иванов Павел", в которой Николай исполнял роль самого Павла.

У Коли Заболотского были неплохие музыкальные способности. На вечерах в реальном училище он не только читал стихи, но и пел, аккомпанируя на гитаре. Играл он и на балалайке. На всю жизнь запомнилось ему, как он впервые пел со сцены романс "Дремлют плакучие ивы", но это было, вероятно, уже в последние годы учебы в Уржуме. Весной 1917 года учитель рисования Ларионов поставил спектакль "Ревизор" по Гоголю. Городничего играл одноклассник Николая - Петр Лифанов. Он был старше своих товарищей, высокого роста, и имел подходящий для роли бас. Судью Ляпкина-Тяпкина играл Касьянов, а смотрителя училищ Хлопова - Николай Заболотский. Это выступление на сцене было не просто участием в школьной самодеятельности, но и настоящим приобщением к театру, потому что спектакль стал событием для всего города и имел такой успех, что скоро был перенесен со сцены реального училища на сцену народного дома "Аудитория". Привычка к публичным выступлениям, умение держаться на сцене очень пригодились Николаю в его последующей жизни, а приобретались они в Уржуме благодаря все возрастающему интересу молодежи к театру, музыке, поэзии.

Наступил 1917 год. Под напором революционных событий всколыхнулась и жизнь маленького Уржума. М. И. Касьянов вспоминает: "Первого мая была огромная демонстрация. Никак нельзя было поверить, что в Уржуме живет столько народа. Наверное, все окрестные деревни пришли в город на первый свободный майский праздник...

Мы в училище образовали "Союз учащихся". Председателем его был избран Михаил Быков. Представители союза получили право посещать святая святых реального - заседания педагогического совета. Дисциплина стала заметно падать, да и ученье как-то не шло. Для регулирования брызжущих сил молодежи в реальном, а потом и в женской гимназии, стали организовывать литературно-вокальные вечера. Так как они приурочивались обычно к субботам, то получили наименование субботников. В первых субботниках выступали и родители, и преподаватели реального училища. Известный в Уржуме бас - любитель Домрачев - пел арию Сусанина. Елена Андреевна Польнер нередко аккомпанировала певцам... а учительница литературы Мария Диомидов на Мячина, обладавшая недурным контральто, пела арии из опер и романсы. Исполнители реалисты в начале придерживались строгой классики: исполнялись вольнолюбивые стихи Пушкина и Лермонтова, хранившиеся у кого-то в городе в списках революционные песни. Допускались романсы русских классиков - Глинки, Чайковского, Даргомыжского. Исполнители довольно быстро снизошли и до второстепенных поэтов и менее строгой тематики. Я один из первых дошел до Апухтина, продекламировав его "Мух". Потом появился Петька Лифанов (одноклассник Николая), тоже начавший с Апухтина. Избрал он для дебюта стихотворение "Сумасшедший" и имел успех. После этого Петька специализировался на сумасшедших... Из вокальных номеров можно было отметить одноклассника Заболотского- Николая Сбоева (Николая Георгиевича), который приятным и сильным тенором пел вкупе с каким-нибудь баритоном дуэты вроде "Моряков" или "Ночь пролетала над миром". Николай Заболотский первый ввел в репертуар иронические стихотворения. Особенно удавалось ему чтение одного из "медицинских" стихотворений А. К. Толстого:

 Верь мне, доктор (кроме шутки!),- 
 Говорил раз пономарь,- 
 От яиц крутых в желудке 
 Образуется янтарь!

Здорово выходило у Николая: "Проглотил пятьсот яиц" с большим таким и очень убедительным "О". Михаил Быков пытался приучить публику даже к Маяковскому и для этого, чтобы напугать буржуев, прочел стихотворение: „Вот так я сделался собакой“"^*.

^* (Касьянов М. И. О юности поэта. Цитируется по рукописному варианту. Хранится в архиве автора статьи.)

Летние каникулы в 1917 году Николай, как обычно, проводил дома в Сернуре. Время было неспокойное, рушились основы старого порядка, борьба за новую жизнь охватывала самые отдаленные уголки России. В Сернур с фронта стали возвращаться революционно настроенные солдаты, полные решимости у себя дома разделаться с виновниками бедствий народа. После февральской революции организовывались крестьянские комитеты и комитеты бедноты.

Однако у сернурских крестьян не было определенной политической позиции. Так, товарищ Алексея Агафоновича по работе на ферме Иван Милютин активно проповедовал революционные идеи и вовлек в подпольную работу нескольких сернурских мужиков, но, как свидетельствует К. Васин, "никакого четкого политического направления у Милютина с друзьями не было. Они с воодушевлением читали и большевистскую литературу, и листовки эсеров и анархистов. Особенно увлекались изданиями общедемократического направления, ратовали за созыв Учредительного собрания, за то, чтобы всех крестьян наделили землей поровну"^*.

^* (Васин К. К. Жар-Птица. С. 154.)

Алексей Агафонович в политической борьбе не участвовал, стараясь держаться в стороне от бурных событий времени. Но некоторым из работников на ферме не нравилась строгая требовательность агронома. Анархически настроенные элементы воспользовались сложившейся ситуацией и добились обыска в доме Заболотских. На Николая большое впечатление произвел солдат с ружьем, под руководством которого искали якобы припрятанные агрономом оружие и продовольствие. Естественно, ничего подобного в доме не оказалось, но взаимоотношения Заболотского то ли с местной властью, то ли с работниками фермы, надо полагать, остались напряженными. Шли летние, предоктябрьские месяцы 1917 года.

Николай в то время затеял создание шуточного детского журнала под названием "Жулик". Первый номер попал в руки отца, который из осторожности изъял все, что касалось политических событий в округе. В результате Николай написал стихотворение-предисловие, несколько строк из которого, как и из других стихов журнала, сохранились в памяти брата поэта:

 Я - первый номер "Жулика", 
 Обиженный судьбой,- 
 Истерзанный цензурою, 
 Нещадною рукой. 

 Листы мои повыдраны, 
 В огонь пошли стихи, 
 И залиты чернилами...

Несмотря на предосторожность отца, дошедшие до нас строки "Жулика" носили явно злободневный характер. Был там, например, такой диалог малолетнего сына со строгим отцом:

"- Вася, сходи к Лялину за селедкой!

- Сто-то неохота.

- Неохота! А в угол хочешь?

- Как это мозно, товались папаса? Я сейчас в свой комитет позалуюсь".

А вот отрывок из стихотворения, посвященного тому памятному для семьи обыску:

 ...Ну, кажись, уж все готово, 
 Но Скворцов заводит снова. 
 На бочонке он стоит, 
 Речь такую говорит: 

 - Вы, ребята, не шумите, 
 Не кричите, не орите! 
 Покричать я сам бы рад, 
 Что долой, мол, агронома,- 
 Снаряжайте вы солдат, 
 Пусть поищут они дома... 
 Пулеметы есть большие 
 И заряды к ним стальные...

Еще одно стихотворение было посвящено маленькой сестренке Наташе, ее забавному детскому произношению.

 "На сундуке, на горшоке" - 
 Говорит Наташа. 
 Как хотите понимайте - 
 Это воля ваша. 

 И закрывши "глазама", 
 Водит нас Наташа. 
 Как хотите понимайте - 
 Это воля ваша. 

 "Старая и новая"- 
 Говорит Наташа. 
 Как хотите понимайте - 
 Это воля ваша.

Последняя строфа отражает всеобщие споры, какая власть лучше - старая или новая. Как видно, маленькая Наташа, желая примирить взрослых, говорила, что лучше и та, и другая, и тем самым невольно высказывала смелое для того времени мнение о том, что старая царская власть и новая власть Временного правительства стоят одна другой.

Осенью 1917 года, накануне Октябрьской революции вся семья Заболотских переехала из Сернура в Уржум. Переезд был вызван несколькими обстоятельствами. Видимо, в Сернуре вокруг Алексея Агафоновича сложилась такая обстановка, что на ферме работать ему было уже трудно. В Уржуме же его хорошо знали и могли предложить работу. Кроме того, в Уржум на учение постепенно перебирались дети, и поэтому туда стремилась Лидия Андреевна. После переезда поначалу жили у дальних родственников - Перевозчиковых. Вскоре Алексея Агафоновича назначили заведующим Уржумской фермой, на которую после Октябрьской революции перегнали отобранный у помещиков породистый скот, и предоставили ему дом, где расположился кабинет-лаборатория агронома. В 1919 году, когда создалась угроза прорыва армии Колчака к Уржуму, А. А. Заболотский эвакуировал племенной скот в отдаленные деревни, заразился там тифом и долгое время не мог оправиться. После болезни он возглавил Уржумский совхоз, занимался общественно- просветительской работой. В 20-х годах создал в Уржуме краеведческий музей, передав в него свою коллекцию, собранную во время поездок по деревням Уржумского уезда. Среди прочих экспонатов были там древние рукописи на плотной, похожей на пергамент, бумаге, куски старинной кольчуги, зуб мамонта, гербарий местных растений... Для музея были составлены таблицы, отражающие природу и структуру сельского хозяйства края. Брат Николая Алексеевича, Алексей Алексеевич вспоминает, как он по указанию отца изготовил для музея плакат-диаграмму с заголовком "Польза и вред, приносимые нашими птицами". Музей помещался на главной улице города. Видимо, интерес отца к краеведению и местной истории в определенной степени повлиял и на старшего сына.

Для завершения описания личности отца Николая Алексеевича следует сказать, что человек это был незаурядный и самобытный, склонный к анализу окружающего мира, до многого доходивший усилием собственной мысли. В свободные дни любил он уйти подальше от города с рыболовной снастью, со знанием дела располагал ее в уединенном уголке речки и, оставшись наедине, наблюдал природу, размышлял о смысле существования, о своей жизни и работе. Результаты своих размышлений записывал потом в дневник.

Постепенно пришло общественное признание его агрономической деятельности. В 1923 году его чествовали как героя труда и от профсоюзов города преподнесли трогательное послание, сохранившееся в бумагах Заболоцкого:

"Гор. Уржум. 1-го мая 1923 г. № 26

Уважаемый Алексей Агафонович! Сегодня мы, трудящиеся - члены Профорганизаций города Уржума, собравшись здесь в Великий Праздник Пролетариата 1-го Мая - Праздник Труда, приносим Тебе, Алексей Агафонович, свою товарищескую благодарность за 35-летнюю службу в области развития сельского хозяйства.

Не взирая ни на что и не считаясь с трудностями на этом славном, но тернистом пути, - Ты смело шел на борьбу с темнотой и косностью крестьянского мировоззрения и нес светоч сельскохозяйственной науки на улучшение и поднятие сельского хозяйства.

Мы видели Тебя, окруженного бородатыми мужиками, скептически относящимися к Твоим словам, но Ты смело смотрел на будущее, веря в великую силу науки, будил в них сельскохозяйственную мысль, и надежды Тебя не обманули.

Та любовь к делу, которая Тобою проявлялась, и затраченные силы не пропали даром. В настоящее время в той среде, которая когда-то не могла понять тебя, - все более и более прививаются проповедываемые Тобою идеи, и крестьянское хозяйство, руководимое Рабоче-крестьянским правительством, двинулось по пути сельскохозяйственного прогресса.

Вам, старые ветераны труда, - молодое поколение в праздник Труда отдает должное как авангарду начавшейся Революции в сельском хозяйстве, и, ценя Ваш труд, всегда помнит о проделанной работе.

Пусть нравственное удовлетворение послужит Тебе, Алексей Агафонович, платой за тот длительный труд, который Ты отдал на служение народу.

Да здравствует праздник труда - 1-е мая!

Да здравствует Союз Социалистической Советской республики!

Да здравствуют столпы ее - герои труда!"

На послании печать Уржумского уездного Совета профессиональных союзов.

Уржумский дом Заболотских располагался между фермой, где служил Алексей Агафонович, и новым Городским кладбищем. Небольшой участок земли у дома тщательно возделывался хозяином. По шпагатам, прикрепленным к фасаду, поднимался густой хмель. В палисаднике перед тремя окнами росли тыквы и огурцы. Со стороны кладбища было огороженное забором картофельное поле и еще соседский дом. Алексей Агафонович всегда любил цветы и около дома устроил клумбу, за которой ухаживала вся семья. Когда Николай в начале двадцатых годов жил уже вдали от родительского дома, он вспомнил об этом цветнике как об олицетворении семьи, дома и детства:

 ...Клумбы маргариток, 
 Розовых гвоздик... 
 И на оживленной 
 Асфальтовой панели 
 Вспомнил и задумался, 
 Вспомнил и поник.*

^* (Дьяконов Л. В. Вятские годы Николая Заболоцкого.)

На чердаке уржумского дома была мансардная комната - владение уже повзрослевшего Николая. Сюда нередко приходили его товарищи, интересующиеся литературой, - Михаил Касьянов (особенно часто в 1919 - 1920 годах), Николай Сбоев, Михаил Иванов. Курили табак и махорку. Говорили о жизни, мечтали, читали свои и чужие стихи, спорили о философии и особенно о поэзии. Без устали обсуждали только что написанные собственные стихотворения и никак не могли решить, хороши они или плохи. Очень ценно свидетельство М. Касьянова о поэтических увлечениях той поры. Он пишет: "Мы были тогда под влиянием поэтов-символистов, прежде всего Блока и Белого. Мне нравился еще, и очень, Федор Сологуб. На субботниках я читал его стихи, ставшие к тому времени уже типично эстрадными: "Качели" и "Когда я в бурном море плавал". Николай вразумил меня относительно чеканной краткости, четкости и эмоциональной насыщенности стихов Анны Ахматовой, которые он очень любил. Бальмонта и Игоря Северянина мы к 1919 году уже преодолели. Маяковского мы тогда еще знали мало. Только к лету 1920 г. до Уржума дошла книжка "Все сочиненное Владимиром Маяковским" (изданная в 1919 г. - Н. З). А до этого нам становились известными лишь отдельные стихи и строки Маяковского. Их привозили из столиц приезжавшие на побывку студенты. Вместе со стихами приходили и анекдоты о скандалах при выступлениях Маяковского с эстрады. Николай относился к Маяковскому сдержанно, хотя иногда и писал стихи, явно звучащие в тональности этого поэта"^*. Действительно, стихотворение, которое Николай дал в школьный журнал в 1916 году, оканчивалось четверостишием:

^* (Касьянов М. И. О юности поэта. Цитируется по рукописному варианту)

 И если внимаете вы, исполнены горечи, 
 К этим моим словам, 
 Тогда я скажу вам: сволочи, 
 Идите ко всем чертям!

Из многочисленных юношеских стихотворений, написанных Николаем в Уржуме, сохранилось очень немногое. Касьянов запомнил отрывок из посвященного ему стихотворения Заболоцкого:

 В темнице закат золотит решетки. 
 Шумит прибой и кто-то стонет, 
 И где-то кто-то кого-то хоронит, 
 И усталый сапожник набивает колодки. 
 А человек паладин, 
 Точно, точно тиран Сиракузский, 
 С улыбкой презрительной, иронически узкой 
 Совершенно один, совершенно один...*

^* (Там же // Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984. С. 34.)

Первая строчка этого стихотворения воскресила в памяти М. Касьянова следующий эпизод из жизни юного поэта. Летом 1918 года во время каникул Николай Заболотский поступил на работу секретарем сельсовета в одном из сел в окрестностях Уржума. Вокруг города шныряли бандитские и белогвардейские банды, для борьбы с которыми в Уржум были направлены отряды латышских стрелков. Одной из банд удалось ограбить уржумское казначейство и бежать по направлению к Казани. В погоне за одним из участников налета латышские стрелки попали в село, где служил Николай, и стали допрашивать работников сельсовета. Оказалось, что молодой секретарь действительно видел преследуемого, но не знал, конечно, что его следует задержать или сообщить о нем в город. В результате Николай был сам задержан и отправлен в уржумскую тюрьму. Скоро, однако, недоразумение разъяснилось, и Николай был освобожден. Появилась строка о решетках, которые золотит заходящее солнце, а в семье долго вспоминали, как Лидия Андреевна носила передачи сыну.

Вместе с ломкой старых порядков оживлялась и обновлялась культурная жизнь города. Как ни далек был Уржум от основных культурных центров России, все-таки и в этом небольшом городке явственно ощущалось все возрастающее стремление молодежи к интеллектуально наполненной жизни. Хотя и с запозданием, сюда попадали столичные издания, например, журнал с "Двенадцатью" и "Скифами" Блока, со стихами Андрея Белого и Есенина, как свидетельствует Касьянов, - книжка Маяковского. Можно думать, - и другие произведения, в которых уже звучали мотивы нового времени. Большое значение для оживления жизни города имел наплыв в 1918-1919 годах спасающейся от голода столичной интеллигенции. Н. А. Заболоцкий с гордостью за Уржум написал в "Ранних годах", что эти люди нашли здесь "добрую почву для работы, понимание и всеобщее поклонение". Среди них были музыканты, артисты, педагоги... Две молодые учительницы, приехавшие из Москвы, оказали несомненное влияние на юных поклонников литературы, в особенности на Николая. Одна из них, Нина Александровна Руфина, стала преподавать литературу в его классе. Когда эта худенькая синеглазая девушка вела урок, никто не мог оставаться равнодушным к ее вдохновенному и в то же время обстоятельному рассказу. Руфина любила и знала поэзию, играла на скрипке, интересно вела школьный литературный кружок и поощряла увлечение поэзией двух его участников - Николая Заболотского и Михаила Касьянова. Другая учительница, Е. С. Левицкая, преподавала естествознание в городском училище. По всей видимости, она тоже была увлечена своей работой, так как в будущем стала научным сотрудником одного из столичных биологических институтов.

Обе учительницы жили на одной квартире, их дом стал местом встречи литературной молодежи. Николай и Михаил часто приходили вдвоем - читали и обсуждали свои стихи, намечали планы литературных вечеров, говорили о литературе, о философии, возможно, - и о новостях естествознания. Руфина и Левицкая, несомненно, почувствовали талант молодого Заболоцкого, советовали ему больше читать, писать стихи, работать над стилем и, главное, не замыкаться в провинциальной среде, а ехать в центр - учиться. Николай понял тогда, что стать подлинным поэтом можно, лишь получив хорошее образование, и только в столичной среде, где зарождались истоки современной литературы. Видимо, тогда утвердилось у него убеждение, что поэт должен быть человеком безусловно культурным и образованным, что любой талант должен быть оплодотворен знанием, и на основе знания - четко определившимся собственным отношением к миру. Поэт должен быть личностью, а личность свою нужно создавать самому. Детские мечты стали оформляться в реальные жизненные планы. Великая цель требовала решительных поступков.

А пока что 15-летний Николай и его друг, любитель живописи, нервный и хрупкий Миша Иванов отправлялись на лодке вверх по Уржумке за плотину с водяной мельницей и далеко за городом, у так называемых "камней", ловили рыбу и поверяли друг другу самые интимные тайны. Оба были влюблены, оба собирались посвятить жизнь искусству, оба были полны самыми смелыми надеждами. Впрочем, несмотря на разговоры и чтение стихов, домой все же возвращались с рыбой. Однажды пришли с пустыми руками, и Леля, уже первоклассник единой трудовой школы (бывшего реального училища), втайне завидовавший рыболовным успехам брата, тут же сочинил стишок:

 Коля - славный рыболов: каждый день по щуке. 
 Но сегодня, господа, ни одной-то штуки!.. 
 "Я не я, не виноват",- говорит тут Коля. 
 А вот Мишка Иванов говорит: "Такая доля".

В стихотворениях, которые читал Николай другу, были река, березы, юношеская любовь, предчувствие необыкновенной жизни. Одно из этих стихотворений, датированное 28 июня 1918 года и переделанное 23 июля того же года, сохранилось у сестер Николая и было опубликовано кировским писателем Л. В. Дьяконовым^*:

^* (Дьяконов Л. В. Детские и юношеские годы поэта // Там же. С. 29)

 КУПАЛЬСКАЯ МЕЛОДИЯ 

 Горячо припадала я к сонным листам, 
 Щеки жаром пылали; 
 Кулики далеко, по прибрежным кустам 
 Монотонно свистали, 
 Облака полумглы засыпали 
 По затихшим лугам. 

 Мерно полночь пробило вдали за рекой - 
 Папоротник все мертв, как могила, 
 Не вздрогнет, не качнется холодной листвой; 
 Я ль его не просила, 
 Я ль его не молила 
 Показать мне цветок кровяной? 

 А купальская ночь между тем надо мной догорала, 
 Бледный месяц угас, 
 Под клубами тумана река зашептала 
 В новый утренний час; 
 Взор испуганных глаз 
 Это утро еще испугало. 

 Папоротник стоял упоенный молчаньем, 
 Зачарован волнистою мглой; 
 Он заснул под напевы ночных заклинаний, 
 Убаюканный сладкой мечтой, 
 Усыпленный прохладой ночной 
 И реки монотонным журчаньем.

В стихах Заболоцкого-юноши часто пробивались и шутливо-иронические мотивы, под маской серьезности он мог незаметно перейти к пародии. В 1918 году Николай написал целую полушутливую поэму об уржумской жизни и назвал ее "Уржумиада". В поэме изображались его товарищи Николай Сбоев, Борис Польнер, Михаил Касьянов и знакомые гимназистки. Стороннику патриархальной старины и жизни слитно с природой Сбоеву посвящались следующие строки:

 Прохожий этот, так и знай,- 
 Философ Сбоев Николай. 
 Он отрицает всю культуру: 
 Американские замки, 
 В аптеках разную микстуру, 
 Пробирки, склянки, порошки...

Даже по нескольким строчкам можно судить, что в ту далекую пору уже зарождались характерные черты будущих шуточных экспромтов Заболоцкого. А сочинял он их всю жизнь, и в большинстве своем эти стихотворения служили средством общения с близкими и друзьями. Видимо, и в юные годы так же, как в зрелом возрасте, сдержанной, сосредоточенной в себе натуре поэта более свойственны были не открытые душеизлияния и непосредственные изъяснения чувств, а маскировка дружеского расположения иронией, шуткой, подсмеиванием над той или иной чертой товарища. Впрочем, это свойство характера Заболоцкого не следует принимать слишком безоговорочно. Во все времена он был откровенен с друзьями и не чуждался открытого проявления чувств, вероятно, в большей степени-в юные годы.

В 1919 году Николай тщательно переписал свои стихотворения в самодельную книжечку с заглавием "Уржум". По свидетельству жены поэта Е. В. Заболоцкой, "до 1938 года Н. А. хранил рукописный сборник "Уржум". Это была им самим сшитая книжечка размером поменьше тетради, сантиметров около двух толщиной... Помнится, там было много стихотворений о природе - о березе в инее, о сверкающем снеге, о звездном небе. Было там и стихотворение "На смерть Кошкина", о котором есть упоминание в "Ранних годах"" (рукописные заметки Е. В. Заболоцкой).

Так было положено начало обыкновению Заболоцкого собирать свои произведения в рукописные или машинописные сборники, проектировать собрания своих стихотворений. Постепенно вырабатывалось убеждение, что конечной целью жизненной программы поэта следует считать создание не отдельных стихотворений, а цельной книги, которая смогла бы занять достойное место в сокровищнице русской литературы.

В Уржуме 1918-1920-х годов стал популярным дом учительницы музыки и местной покровительницы искусств Л. Е. Шеховцовой. В этом доме собирались самые разные люди - представители уездной власти, приезжие артисты, молодежь, имеющая склонность к музыке и поэзии. Порой витал там дух провинциальной богемы и декаданса. Бывали в доме Николай Заболотский с товарищами: Н. Сбоев разучивал и исполнял свои вокальные номера, Гриша Куклин занимался мелодекламацией, М. Касьянов читал стихи. К тому времени Касьянов стал комсомольцем и с 1919 года редактировал уездную газету "Красный пахарь". Николай молодым басом пел романсы. Исполнял он, например, романс "Три юных пажа покидали навеки свой берег родной..." или положенное на музыку, возможно, хозяйкой дома свое стихотворение "Купальская мелодия". Касьянову запомнилось, что в этом стихотворении Николай делал странное ударение в слове папоротник - папоротник. Иначе слово не укладывалось в размер.

Между тем намерение ехать учиться в столицу окончательно определилось. Заболотский и Касьянов решили поступать в Московский университет на историко-филологический факультет. Родители Николая, вероятно, одобряли это решение, но семья с трудом сводила концы с концами - собрать старшего сына в Москву и тем более содержать его там никакой возможности не было, тем более что здоровье отца после перенесенного тифа стало неважным. Николаю предстояло содержать себя в основном самому. Как уже говорилось, летом 1918 года он работал в сельсовете. В следующее лето поступил на службу в одно из административных учреждений Уржума. Шла гражданская война. Когда возникла угроза прорыва армии Колчака к Уржуму, Николай эвакуировался в село Кичму. Касьянов вспоминает об этом: "На главной улице я увидел обоз из трех-четырех крестьянских подвод, на которых лежали тюки дел и кое-какой канцелярский инвентарь. На одной из подвод сидела плачущая машинистка, а остальные сотрудники, в их числе Николай, шли пешком. Николай был в полувоенного вида френче или тужурке, бриджах и сапогах. Вид у него был важный и решительный"^*. Дней через десять, когда колчаковские части были отброшены и положение на фронте выровнялось, учреждение возвратили в город.

^* (Касьянов М. И. О юности поэта // Там же. С. 33)

Похоже, что в свои шестнадцать лет Николай Заболотский был уже самостоятельным юношей, четко определившим свою высокую цель в жизни. Ради достижения этой цели он готов был покинуть родной дом и сравнительно сытую жизнь в провинции, учиться, работать, добиваться литературного признания.

Весной 1920 года в средней единой трудовой школе, как стало называться реальное училище, состоялся выпускной акт. Николай окончил школу. По традиции все выпускники сфотографировались, но почему-то без Николая Заболотского. У Е. Н. Спасской, жены уже покойного классного руководителя выпускников, сохранился альбом с фотографиями старого Уржума, реального училища, кабинетов рисования, физики, химии, актового и гимнастического залов, уржумских педагогов. Есть там и фотография юбилейного заседания уржумского земства в 1914 году с Алексеем Агафоновичем, и вид праздника на рыночной площади в честь 100-летия войны 1812 года, и фотография Митрофаньевской церкви в березовой роще старого кладбища. В этой роще реалисты назначали свидания гимназисткам, встречались, пели, читали стихи. Году в 1914-м Сбоев, Заболотский и другие ученики тянули канат, поднимая увесистый крест на вновь построенную колокольню Митрофаньевской церкви. Кирпичная колокольня была построена на месте старой, деревянной, тоже стала служить (и до сих пор служит) пожарной каланчой. Кстати, вблизи колокольни когда-то стоял дом деда поэта, Агафона Яковлевича, но это не спасло его от пожара - дом сгорел еще в конце прошлого века. Впрочем, вскоре сгорело и само здание пожарной команды... Переехав в Уржум, Заболотские использовали дедовский участок земли (его называли "ободворица") для выращивания сортового картофеля, который очень выручал семью, особенно в голодные 1921-1922 годы.

Итак, окончились годы школьного учения, годы детства. Заболотский читал товарищам написанное им в начале 1920 года стихотворение "Лоцман":

 Я гордый лоцман, готовлюсь к отплытию, 
 Готовлюсь к отплытию к другим берегам. 
 Мне ветер рифмой нахально свистнет, 
 Окрасит дали полуночный фрегат. 
 Вплыву и гордо под купол жизни 
 Шепну богу: "Здравствуй, брат!"*

^* (Там же. С. 34)

В этих еще почти детских строках хорошо ощущается молодой оптимизм вступающего в жизнь и полного надежд Николая Заболотского. И в конце концов неважно, спутал ли он лоцмана с капитаном, как говорил ему Касьянов, или справедливо считал себя пока что только лоцманом - знатоком своей скромной уржумской гавани, который вдруг решил плыть к другим далеким берегам.

После окончания учебного года уехали из Уржума учительницы Нина Александровна Руфина (впоследствии Дулова) и Екатерина Сергеевна Левицкая. Вскоре Николай и Михаил получили от них письмо с московскими адресами и точными указаниями, как их найти в большом городе. Руфина и Левицкая обещали помочь устроиться в Москве и подготовиться к вступительным экзаменам в университет. Решено было ехать сразу, не откладывая до начала экзаменов. Касьянов поехал в Шурму попрощаться с родными. А в домике на уржумской ферме усиленно сушили сухари и готовили вещи для предстоящего путешествия Николая. Хотели даже сшить костюм, чтобы в городе он выглядел вполне прилично, достали материал, но не было ниток. И вот Николай пишет своей тетке в Вятку: "Тетя Миля! У меня до Вас большая просьба: купите мне, пожалуйста, на рынке каток черных ниток № 40 или 50. Думаю, что денег, которые прилагаю, хватит на него. Нам здесь выдали мануфактуру, и мне к Москве нужно во что бы то ни стало сшить пару. Но ниток нет во всем городе. Переслать нитки можно, вероятно, через т. Щелканова из Губкомола. 18 июня 1920 г."^*

^* (Дьяконов Л. В. Вятские годы Николая Заболоцкого.)

Был ли сшит тот костюм, история умалчивает, но из письма ясно, что о поездке в Москву тетя Миля уже знала, - значит, это решение в семье обсуждалось обстоятельно, с привлечением родственников в Вятке. Упомянутый в письме Петр Щелканов (1900-1929) - видный вятский комсомольский и литературный деятель. Он работал в губкоме комсомола, заведовал Вятским отделом Госиздата, был одним из организаторов вятского журнала "Зарево". В 1920 году Щелканов выпустил в Вятке свой сборник стихотворений "Гудки" (под псевдонимом Александр Рабочий), в 1921 году он уехал учиться в Москву и затем стал "красным профессором". Каким образом Николай Заболотский познакомился со Щелкановым, неизвестно. Можно полагать, что у Николая к тому времени уже были какие-то связи с вятскими поэтами и журналом "Зарево".

И вот настало время прощаться с семьей, с Уржумом, с детством. Были собраны необходимые документы, одежда, провизия, и в середине лета 1920 года Николай Заболотский вместе с Михаилом Касьяновым и еще одним школьным товарищем Аркадием Жмакиным отправились в Москву. М. Касьянов так вспоминает об этом путешествии: "Мы ехали по реке Вятке до Котельнича, где внедрились в поезд. Посадка была ужасной. Мы, помятые и почти раздавленные, очутились в тамбуре набитого до краев и больше пассажирского вагона. Потом нам удалось попасть в коридорчик около уборной. Там мы и ехали с нашими тремя большими мешками сухарей и другими более мелкими пожитками. Тащились мы от Котельнича до Москвы где-то около четырех суток в жаре, духоте, тесноте. Как-то ночью у нас стащили один из мешков с сухарями, что резко уменьшило наши ресурсы и сказалось впоследствии на московском рационе. Наконец мы прибыли в Москву и очутились на Каланчевской площади..."^*

^* (Касьянов М. И. О юности поэта. Рукописный вариант.)

В Москве и Заболотский и Касьянов поступили сразу в два учебных заведения: на желанный историко-филологический факультет Первого Московского университета и на медицинский факультет Второго Московского университета, сюда - из-за хорошего продовольственного пайка, который полагался студентам- медикам. Одновременно на двух факультетах учиться было трудно - все время отнимали обязательные занятия и зачеты по медицине. Нерадивых студентов-медиков снимали с довольствия. В результате занятия на историко-филологическом факультете оказались безнадежно запущенными. К середине учебного года усиленный паек был значительно урезан и на медицинском факультете. Николай Заболотский решил покинуть университет - голодать на ненужном ему медицинском факультете не было смысла. В конце зимы 1921 года, не закончив первого курса, он вернулся в Уржум.

Недолгая жизнь в Москве не прошла для молодого Заболоцкого бесследно: литературные вечера и диспуты в Политехническом музее, где выступали Брюсов, Маяковский и другие поэты, посещение кафе поэтов "Домино", где бывали Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, спектакли в Театре Мейерхольда - все это позволило провинциальному мальчику сделать первые шаги к непосредственному знакомству с миром современной литературы и искусства.

Однажды Заболотский и Касьянов занимались в библиотеке Румянцевского музея. Николай вышел покурить в курительную комнату. Возвратившись, положил перед товарищем листочек с только что написанным стихотворением, которое Касьянов тут же переписал и запомнил на всю жизнь. Вероятно, это наиболее раннее стихотворение Заболоцкого, посвященное городской теме. Здесь оно публикуется впервые.

 Из окон старой курильни, 
 Где паркет трещит лощеный, 
 Посмотри на дряхлую площадь,- 
 Там еще не падают зданья, 
 Там еще не ропщут скифы, 
 Голубые глаза округлив. 
 Там за поездом автомобилей 
 Еле скачет на чалой кляче 
 Мирликиец желтый и злой. 
 Ковыляют за ним скифы, 
 И мальчишка ловит сопливый 
 Малиновую епитрахиль. 
 В окне старой курильни 
 Хохочет охочий Арий 
 И тощих пощечин ждет. 
 (1920)

Оба друга настойчиво упражнялись в писании стихов, пробуя разные стили и формы, подражая различным образцам и поэтам.

Не пропало безрезультатно и учение на медицинском факультете - знание химии, физиологии, анатомии пригодилось Заболоцкому для формирования его мировоззрения. С детства его увлечение поэзией сопровождалось интересом к естественным наукам. Этому способствовала и деятельность отца, и обучение в реальном училище, и беседы в уржумском доме московских учительниц Руфиной и Левицкой, и, наконец, учеба на первом курсе медицинского факультета.

Касьянов же увлекся медициной, окончил медицинский факультет и впоследствии стал видным специалистом по патологической анатомии и судебной медицине. В 1939 году он становится военным медиком. Великую Отечественную войну закончил полковником, главным паталогоанатомом одной из армий. После войны он - доктор медицинских наук, автор ряда научных монографий, научный сотрудник и преподаватель московских медицинских институтов.

Дома в Уржуме Заболотский пробыл недолго - он не собирался отказываться от намерения во что бы то ни стало получить гуманитарное образование и стать поэтом. Летом 1921 года Николай снова уехал из родных мест, но на этот раз - в Петроград, решив поступать в Педагогический институт им. Герцена на отделение языка и литературы.

Итак, судьба поэта определилась - в Ленинграде он окончил институт, познакомился с ленинградскими поэтами и художниками, после трудных поисков нашел свой поэтический голос и свои темы, женился... Впереди была нелегкая, порой трагическая жизнь, всецело отданная достижению той великой цели, которая открылась еще семилетнему мальчику в далеком Вятском крае.

III

Заболоцкий-поэт сформировался в обстановке города 20-х годов, вдали от тех мест, где проходили его детство и юность. Наступило новое время, которое не только воспитывало, но и закаляло и испытывало человека на прочность его жизненных принципов. И само время, и стремление молодого человека к самостоятельному усвоению и оценке окружающей жизни предопределили совершенно новое направление в развитии личности поэта после его приезда в Петроград. Тем не менее многое в цельной и рано определившейся натуре Заболоцкого берет начало в первом периоде его жизни. Черты характера, интересы, отношение к природе зародились в детстве и потом развивались, усложнялись, воплощались в строки стихов. Первоначальные впечатления бытия служили основой развития его личности и творчества. Поэтому для понимания направления мысли Заболоцкого, его натурфилософских представлений и в конечном счете его поэзии, знание обстоятельств детства поэта имеет, может быть, не меньшее значение, чем изучение его литературного окружения в последующие годы.

В автобиографии он писал: "Семилетним ребенком я уже выбрал свою будущую профессию". Это было настолько фатально и почти сверхъестественно, что он сам потом удивлялся и в стихах, обращаясь к своей музе, восклицал:

 Ты сама меня выбрала, 
 И сама ты мне душу пронзила, 
 Ты сама указала мне 
 На великое чудо земли...*

^* (Здесь и далее стихотворения Н. А. Заболоцкого цитируются по изданию: Заболоцкий Н. А. Указ. соч. Т. 1.)

(1946)

Заболоцкий оставался верен своему призванию, и никакие препятствия не могли заставить его отказаться от избранного пути. Он ценил в себе это постоянство и, бывало, старался воспитать его в своих детях. "Слава и деньги рано или поздно придут сами собой, - говорил он, - не это главное; главное в жизни - выбрать свое дело и делать его с любовью и умением". Вся нелегкая жизнь поэта служила доказательством, что он неизменно следовал этому своему принципу и всякое отступление от него под влиянием обстоятельств воспринимал как величайшее несчастье. И писал в стихах:

 Пусть непрочны домашние стены, 
 Пусть дорога уводит во тьму,- 
 Нет на свете печальней измены, 
 Чем измена себе самому. 
 (1952)

С детских лет источником вдохновения поэта был не только внешний мир, но и сфера внутренних переживаний, его раздумья над сущностью внешних проявлений природы и человеческой жизни. Так же как в детстве маленький Коля часами мог сидеть в одиночестве и сосредоточенно размышлять, так и для взрослого Заболоцкого процесс внутренне организованного и целенаправленного мышления стал жизненной потребностью и основой творчества. В 1921 году он писал Касьянову из Петрограда в Москву: "Завидую тебе, что ты много, видимо, подумал, лежа в больнице". И через двадцать лет он будет воспринимать способность мыслить как величайший дар, которым природа наделила человека.

О сфере интересов поэта можно судить по всему его творчеству, ибо в основе поэзии Заболоцкого результат его размышлений над теми или иными проблемами мироздания. Важнейшим источником смыслового наполнения стихотворений стали его натурфилософские представления. И истоки этих представлений мы опять-таки находим в обстоятельствах детства Николая Алексеевича. Постоянное общение с природой, агрономическая деятельность отца, молчаливое участие в беседах агронома с крестьянами развивали в мальчике врожденную склонность к размышлениям и давали определенное направление его мысли. Преданность Алексея Агафоновича своему делу, его отношение к природе и крестьянам, его врожденная любознательность и многогранность интересов не могли не оказать влияния на формирование мировоззрения старшего сына. Сам поэт вполне сознавал это влияние, хотя порой и старался скрыть его за принципиальной самостоятельностью собственных поисков. Брат поэта Алексей Алексеевич свидетельствует, что Николай Алексеевич всегда с благодарностью вспоминал отца: "В семье нередко посмеивались над любовью отца к философствованию, но я не помню, чтобы Коля шутил по этому поводу. Отца он всегда любил и очень уважал. Уже в послевоенные годы в одном из писем он писал мне, что отцу он обязан многим, что от него в большой степени наследовал он и свои творческие возможности... Слов нет, все мы очень обязаны и нашей маме, мягкой, доброй, сердечной. Более всего думала она о том, чтобы все мы стали хорошими людьми - справедливыми и добрыми"^*.

^* (Письмо А. А. Заболоцкого от 28 сентября 1981 года хранится в архиве автора статьи.)

В 1929 году Николай Алексеевич послал в Вятку (ныне г. Киров) уже тяжело больному отцу только что вышедшую первую свою книжку стихов "Столбцы". Алексей Агафонович подержал книжку сына в руках и с трудом прочитал дарственную надпись: "Дорогому папе - благодарный сын. Н. Заболоцкий. 12 авг. 1929 г.". Вскоре Алексей Агафонович умер.

В 1933 году Н. А. Заболоцкий посвятил отцу свою поэму "Птицы". В поэме старый учитель и его ученик изучают строение голубя, пытаясь проникнуть в тайну полета, которой владеет птица. К уроку и к человеческой мысли приобщаются слетевшиеся со всей округи пернатые обитатели земли. Человек и птицы, человек и вся природа выступают в едином устремлении к знанию и совершенству. Старый учитель утверждает:

 ...Даже в потемках науки 
 что-то мне и сейчас говорит о могучем составе
 мира, где все перемены направлены мудро 
 только к тому, чтобы старые, дряхлые формы 
 в новые отлиты были, лучшего вида сосуды.

Образ старика-учителя навеян личностью отца. Правда, позднее посвящение отцу было зачеркнуто, да и сама поэма не включалась автором в свод его произведений. Но все-таки Заболоцкий не уничтожил поэму, как он поступал со многими забракованными произведениями, - сохранял ее, а значит, поэма была чем-то дорога ему. Не ощущением ли связи своих натурфилософских поисков с миром детства, с миром отца?

В 1948 году в стихотворении "Приближался апрель к середине" Заболоцкий изобразил аллегорическую картину рождения человеческого знания. В этом стихотворении образ человека с открытой книгой и непочатой ковригой хлеба, заново открывающего для себя столь знакомый окружающий мир, безусловно восходит к впечатлениям далекого детства.

Николай Алексеевич хранил в своих бумагах фотографию, где Алексей Агафонович снят среди слушателей агрономических курсов. В конце жизни поэт заказал портрет отца, который и был сделан с той фотографии.

Вместе с Алексеем Агафоновичем будущий поэт бывал в русских и марийских деревнях, видел, как трудятся крестьяне, слушал, о чем они говорили. Он учился и играл с крестьянскими детьми. Сельский житель представлялся ему не только работником, но и воплощением особого мировоззрения, связанного с постоянным активным общением с природой. Вероятно, в представлении мальчика крестьянин вписывался в окружающую природу, становясь ее составной частью. В таком видении мужика уже была исходная позиция для зарождения будущих представлений поэта о соотношении человека и природы в более широком плане.

В наибольшей степени взгляды Заболоцкого на взаимозависимое существование природы и крестьянина проявились в поэме "Торжество земледелия". Социальное совершенствование человеческого общества он связывал с преобразованием всей природы и внесением в ее дремучий мир гармонического научного начала. Не случайно эта проблема решалась Заболоцким на том материале и в такой образной системе, какие с детских лет были ему близки, понятны и привлекательны. Собственно говоря, в период создания поэмы (1929-1930 годы) он не видел, как реально происходила социальная перестройка деревни, а более основывался на умозрительной концепции и романтически окрашенных детских впечатлениях. Не случайно в его поэме героем переустройства сельской жизни и поборником научного преобразования земледелия выступает солдат. Конечно, солдат, прошедший империалистическую войну и вернувшийся с фронтов гражданской, был характерной фигурой того времени и естественным проводником новых идей в деревне. Но как не предположить, что за обобщающим образом поэт видел и того солдата, что устанавливал в Сернуре Советскую власть, и даже того сапожника-подпрапорщика в окрестностях Сернура, который еще до революции мечтал о коллективном крестьянском хозяйстве?

Крестьянской теме в творчестве Заболоцкого принадлежит не очень большое, но все-таки заметное место. Двуединство крестьянин - природа было наиболее удобной моделью для разработки темы человек - природа и, возможно, только полное неприятие критикой 30-х годов поэмы "Торжество земледелия" побудило Заболоцкого избегать крестьянской темы в дальнейшем творчестве, хотя время от времени крестьяне-мужики все-таки появлялись в его стихотворениях. Так, строки стихотворения "Отдыхающие крестьяне" (1933) во многом повторяют некоторые места из "Торжества земледелия" и воспроизводят с детства памятные поэту картины вечерних бесед и развлечений мужиков:

 Толпа высоких мужиков 
 Сидела важно на бревне. 
 Обычай жизни был таков, 
 Досуги, милые вдвойне. 
 Царя ли свергнут или разом 
 Скотину волк на поле съест, 
 Они сидят, гуторя басом, 
 Про то да се узнав окрест.

В других стихотворениях крестьяне рассказывают старинные предания ("Голубиная книга"), подают поэту поминальную милостыню ("Это было давно"), погибают в изгнании ("Где-то в поле, возле Магадана"), ходоками приходят к Ленину в поисках правды ("Ходоки"). И в поздние годы жизни поэт, бывало, говорил о крестьянской теме как о близкой ему.

Услышанные в детстве народные сказания, семейные предания о почти былинном деде Агафоне заронили в душу будущего поэта интерес к народному эпосу, к русскому фольклору. Недаром он писал:

 Как сказка-мир. Сказания народа, 
 Их мудрость темная, но милая вдвойне, 
 Как эта древняя могучая природа, 
 С младенчества запали в душу мне. 
 (1937)

После отъезда из Уржума Н. А. Заболоцкий почти не жил в деревнях среди крестьян и почти уже не имел возможности изучать их жизнь изнутри - не как сторонний наблюдатель. И о крестьянской жизни он еще с большим основанием мог бы сказать то, что сказал о природе: "Свою сознательную жизнь я почти полностью прожил в больших городах, но чудесная природа Сернура никогда не умирала в моей душе и отобразилась во многих моих стихотворениях" ("Ранние годы").

Что касается картин природы, то тут поэт не совсем точен - приходилось ему годами жить и не в городах, и среди дикой природы (например, на Дальнем Востоке). Но его первоначальное отношение к природе, действительно, выработалось в детстве и в дальнейшем лишь развивалось и пополнялось. Детское восторженное восприятие природы, окрашенное заботливо-хозяйским отношением к ней отца-агронома, еще тлеющим в народе языческим одушевлением и почитанием, послужило благодатной почвой для разработки поэтических и натурфилософских концепций. И, подобно вдохновению, порой пронзало Николая Алексеевича чувство особой близости ко всему мирозданию, когда каждое дерево, каждая травинка становились источником его "откровений, восторгов и мук" ("Гомборский лес").

У знавших Заболоцкого в его последний период жизни иногда вызывала недоумение его склонность к сидячему образу жизни, нежелание активно наблюдать красоты природы, сопротивление попыткам окружающих оторвать его от письменного стола и вытащить на прогулку. Когда его спрашивали, как же, несмотря на такой образ жизни, он пишет прекрасные стихи о природе, он отвечал примерно следующее: "Природа во мне самом. Я ее так хорошо представляю и люблю - и речки, и деревья, и цветы, и птиц, - что и без постоянного общения с ними все отлично помню". Это накопление образов природы в душе поэта началось с детства - с сернурских садов и рощ, с поездок по зимним и весенним полям и лесам Вятского края.

В этом отношении примечателен образ березовой рощи в стихах Заболоцкого, которая прошла сквозь всю его жизнь. Березовые рощи окружали поэта на заре жизни в окрестностях Казани, затем он бродил по старым священным березовым рощам Сернура, назначал юношеские свидания в Уржумской березовой роще около реального училища и Митрофаньевской церкви, заготавливал дрова в подмосковных рощах осенью 1920 года. И, наконец, после трудных лет приехав в 1946 году в Москву, поселился за городом в доме на краю березовой рощи и написал свое знаменитое стихотворение "В этой роще березовой". В скоплении белых стволов, пронизанных солнечным светом и птичьим пением, как в фокусе, увидел он всю свою жизнь и просил музу-иволгу: "Спой мне, иволга, песню пустынную, песню жизни моей". А на склоне лет в стихотворении "Подмосковные рощи" он скажет о дубравах и березниках:

 О эти рощи Подмосковья! 
 С каких давно минувших дней 
 Стоят они у изголовья 
 Далекой юности моей!

Всю жизнь поэт собирал и бережно хранил в душе образы и картины природы. То был материал для его размышлений и стихов.

Немаловажное значение в творчестве Н. А. Заболоцкого имели его юношеские увлечения рисованием и пением. Живопись была всеобщим увлечением уржумской молодежи - двоюродный брат Николая Н. Попов был художником, прекрасно рисовал школьный друг Николая Миша Иванов, да и сам Заболоцкий писал акварелью и маслом. Это юношеское увлечение в тех или иных проявлениях не оставляло поэта всю жизнь. Ему всегда, и особенно в молодые годы, нравилось общество художников, он посещал мастерские и выставки, в молодости любил рисовать карандашом или тушью небольшие картинки, изображающие стилизованных человечков или аллегорические фигуры. Но самое главное, он видел внешний облик мира глазами художника и в известной степени перенес живописный метод в образную, изобразительную систему своего стиха. Потом он напишет:

 Любите живопись, поэты! 
 Лишь ей, единственной, дано 
 Души изменчивой приметы 
 Переносить на полотно.

Не только в изображении примет человеческой души, но еще в большей степени - в четком представлении о расположении предметов, описании деталей, запечатлении контрастов, подборе эпитетов - во всем ощущении мира Заболоцким чувствуются глаз и фантазия художника. В этом отношении очень интересно восприятие стихотворений Заболоцкого Б. Пастернаком. По дневниковым свидетельствам 3. А. Маслениковой, Борис Леонидович сказал ей в конце 1958 года: "Когда он (Н. А. Заболоцкий.- Н. З.) тут читал свои стихи, мне показалось, что он развесил по стенам множество картин в рамках, и они не исчезли, остались висеть..."^*

^* (Масленикова 3. А. Портрет поэта (из дневниковых заметок) // Лит. Грузия, 1978. № 10-11. С. 291-292)

Интерес Заболоцкого к живописи, как и все другие его увлечения, был весьма избирателен и пристрастен и служил главному делу его жизни - поэзии. Поэтому-то его увлечение различными мастерами в те или иные периоды жизни (Филонов, Шагал, Брейгель, Рерих, Рокотов, Боттичелли и др.) почти точно соответствует конкретным литературным задачам, которые он в то время решал.

Способности Николая Алексеевича к рисунку, его природная аккуратность и упорство в достижении поставленной цели позволили ему в 1939 году освоить профессию чертежника, что в значительной степени повлияло на его судьбу в 1939 - 1944 годах в период жизни на Дальнем Востоке, в Алтайском крае и Казахстане.

С детских лет сохранилась у Николая Алексеевича и любовь к песне. Несколько позднее она перешла в склонность слушать классическую музыку. У Николая Алексеевича был приличный музыкальный слух и голос. В студенческие годы он пел, бывало, с товарищами "Вечерний звон", "Быстры как волны", "Черный ворон", а также напоминающие детство духовные песнопения. Потом с поэтом Д. Хармсом терпеливо разучивал на два голоса романс Глинки "Уймитесь, волнения страсти". В 30-х годах брал, бывало, гитару и пел "Ах, вы сени, мои сени" (пел эту песню когда-то и Алексей Агафонович), "Есть одна хорошая песня у соловушки", "В глубокой теснине Дарьяла", грузинскую "Сулико". Одно время, когда работал чертежником на Дальнем Востоке, после трудового дня садился у барака и в немногие свободные минуты светлыми летними вечерами пел с товарищами старинные и современные русские и украинские песни. После 40-х годов Николай Алексеевич почти не пел, но зато покупал пластинки и в часы отдыха слушал музыку своего любимого композитора Бетховена или произведения Моцарта, Чайковского, Равеля, Прокофьева, Шостаковича и некоторых других композиторов. Изредка ходил на концерты симфонической музыки (в Ленинграде - чаще, в Москве в последний период жизни - реже).

Заболоцкий в известном смысле и сам был композитором - он умел различать гармонические звуки пространства и воплощать их в словосочетаниях стиха. Музыку в своем стихе он осознал и принял не сразу. Одно время даже отождествлял ее с эмоциональным началом и в противоположность этому началу утверждал лишь мысль как основной элемент поэтического творчества. В стихотворении "Предостережение" он писал:

 Где древней музыки фигуры, 
 Где с мертвым бой клавиатуры, 
 Где битва нот с безмолвием пространства- 
 Там не ищи, поэт, душе своей убранства. 
 (1932)

В этих строках Заболоцкий следовал поэтической декларации обериутов - литературной группы, в которую он входил в молодые годы. В декларации сам Заболоцкий в конце 1927 года написал: "И мир, замусоленный языками множества глупцов, запутанный в тину "переживаний" и "эмоций", ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм"^*. Но в том же году, когда было написано "Предостережение", музыка природы властно ворвалась в стихи поэта:

^* (Заболоцкий Н. А. Указ. соч. Т. 1)

 А там внизу-деревья, звери, птицы, 
 Большие, сильные, мохнатые, живые, 
 Сошлись в кружок и на больших гитарах, 
 На дудочках, на скрипках, на волынках 
 Вдруг заиграли утреннюю песню, 
 Встречая нас. И все кругом запело. 
 (Утренняя песня. 1932)

 ...Над селеньем 
 Всходил туманный рог луны, 
 И постепенно превращалось в пенье 
 Шуршанье трав и тишины. 
 Природа пела. Лес, подняв лицо, 
 Пел вместе с лугом. Речка чистым телом 
 Звенела вся, как звонкое кольцо. 
 (Лодейников. 1932)

Музыка звучит и в более поздних стихотворениях поэта. Вспомним хотя бы "Творцы дорог" (1947):

 Когда горят над сопками Стожары 
 И пенье сфер проносится вдали, 
 Колокола и сонные гитары 
 Им нежно откликаются с земли. 
 Есть хор цветов, не уловимый ухом, 
 Концерт тюльпанов и квартет лилей. 
 Быть может, только бабочкам и мухам 
 Он слышен ночью посреди полей. 
 В такую ночь соперница лазурей, 
 Вся сопка дышит, звуками полна, 
 И тварь земная музыкальной бурей 
 До глубины души потрясена. 
 И засыпая в первобытных норах, 
 Твердит она уже который век 
 Созвучье тех мелодий, о которых 
 Так редко вспоминает человек.

Звучание природы в поэзии Заболоцкого - это почти нетронутая тема в анализе его творчества. Поистине поэт не только видел природу, но и слушал ее явные и тайные голоса. Он принял музыку в строй своего стиха и писал в конце жизни о работе поэта: "Чтобы торжествовала мысль, он воплощает ее в образы. Чтобы работал язык, он извлекает из него всю его музыкальную мощь. Мысль-Образ-Музыка - вот идеальная тройственность, к которой стремится поэт".

Заманчиво было бы проследить преемственность юношеских стихотворений и зрелого творчества Заболоцкого. Однако это сделать довольно трудно, потому что слишком мало сохранилось ранних произведений поэта, слишком внезапным было овладение поэтическим мастерством и обретение самостоятельности в литературе. До 1926 года, а к этому времени была написана толстая тетрадка позднее утраченных стихотворений, Заболоцкий не нашел еще своего собственного пути в поэзии и подражал "то Маяковскому, то Блоку, то Есенину" (из автобиографии). Читая в 50-х годах "Дневник" Делакруа, он подчеркнул в книге слова: "Все начинается с подражания... Рафаэль, величайший из живописцев, был наиболее склонен к подражанию..." 1926 год стал переломным в творчестве Заболоцкого. Он как будто сразу нашел себя и решительно отмежевался от своего раннего творчества. Всегда стремился походить лишь на самого себя, и вот, наконец, это ему удалось. Кстати, обрел он свой поэтический голос в результате того, что нашел свою тему. Тема родилась на стыке деревенского прошлого и городского настоящего - он остро почувствовал и осознал контрасты городской жизни как следствие отрыва городского человека от согласного существования с природой. "Знаю, что запутываюсь в этом городе, хотя дерусь против него",- писал он в 1928 году своей будущей жене Е. В. Клыковой. В дальнейшем эта тема расширялась, видоизменялась. Мысль о враждебности города природе развивалась в представление о противоречиях внутри всей природы, а город, так же как и человек, включенные в круг природы, заняли в ней присущее им место.

Н. А. Заболоцкий. Ленинград, 30-е годы. (Публикуется впервые.)

По-видимому, стихотворения, признанные самим поэтом и позднее вошедшие в его печатные и рукописные сборники, в значительной степени отличаются от написанного юным Заболоцким. Можно предположить, что в первых поэтических опытах было больше душевной открытости, лиризма, возможно, даже сентиментальности. Хотя и там уже проявлялись черты, которые вылились в блестящий поэтический гротеск 1926-1928 годов и особенно в своеобразную иронию шуточных стихов, которые поэт писал до конца своих дней.

Не только в стихах, но и в повседневной жизни Николай Алексеевич нередко прибегал к иронии и шутке. Это помогало ему избегать открытых проявлений чувств и сохранять в неприкосновенности свой внутренний мир, где были и мучительные раздумья, и восторги, и горькие переживания. И стихам своим он придавал внешне сдержанный облик, за которым внимательный читатель должен был увидеть, как он писал, "все игралища ума и сердца". В юношеских стихах это "игралище" было ближе к поверхности, в дальнейшем стало сложнее и ушло вглубь.

Так же, как не любил Заболоцкий открывать собеседнику сокровенные стороны своей души, не склонен он был обнаруживать истоки ее формирования. Он всегда избегал разговоров о годах детства, о родительском доме, о времени учебы в Сернуре, Уржуме и даже в Ленинграде. Эти темы были явно неприятны для него и, если кто-нибудь начинал расспрашивать его об Уржуме, о родителях, о ранних увлечениях, он хмурился, замолкал или начинал говорить о другом. И происходило это совсем не потому, что Николай Алексеевич не хотел касаться дорогих его сердцу сокровенных воспоминаний. Было в начале жизни поэта нечто такое, что он постарался изжить в себе и забыть, что-то несоответствующее его дальнейшей жизненной программе, что-то болезненно отзывающееся в нем всю жизнь.

Не рез сетовал он на трудный характер всей семьи Заболотских. С горечью говорил, бывало, что у Заболотских не может быть близких друзей, что они слишком погружены в самих себя и не способны жертвовать своим внутренним миром ради близких. В зрелые годы не стремился к особому сближению с сестрами и даже с братом, которого особенно любил... Что же не нравилось ему в раннем периоде жизни, от чего он хотел избавиться, отмежеваться? Семейные ссоры и трудный характер родных? Юношеская сентиментальность? Самоуверенная ограниченность провинции? Мещанские или мелкобуржуазные настроения определенной части уржумского окружения тех лет? Трудно дать однозначный ответ на эти вопросы.

В уже цитированных строках стихотворения "Подмосковные рощи" Заболоцкий первоначально написал "угрюмой юности моей", затем исправил: "тревожной юности", но и это определение не удовлетворило его, и он ставит нейтральное слово - "далекой юности моей". В далекой юности сливается все - и угрюмое, и прекрасное, и то, что ранило душу мальчика, и то, что стало ему дорогим на всю жизнь.

В 1955 году Николай Алексеевич написал автобиографический очерк "Ранние годы" в основном о предреволюционном своем детстве. В этом небольшом произведении он несколько отстраненно, но с большой внутренней теплотой, иногда иронией описывает свою детскую жизнь. Особенно важно для него было обратить внимание читателя на отдаленность и непохожесть его детства и следующего за ним периода жизни. Он подчеркивал раннее проявление своих литературных наклонностей и осознание призвания писателя, а также огромное впечатление, которое производила на него в детстве природа, - но в остальном избегал каких-либо указаний на взаимосвязь детских лет и зрелого периода жизни. В следующем, 1956 году он снова вернулся к автобиографии, написал восемнадцать страниц о событиях 1938 года, и, кажется, собирался продолжить это описание по крайней мере до 1944 года. (Сохранились сделанные им выписки из писем тех лет.) Рассказывать же о времени своей юности ему как будто не хотелось.

Характеру Заболоцкого не свойственно было раскрывать внутренние истоки своей личности, хотя поэт, видимо, думал о начале своего развития, анализируя себя и доискиваясь закономерностей формирования своей души. Не случайно в одном из стихотворений писал:

 Припоминая отрочества годы, 
 Хотел понять я, как в такой глуши 
 Образовался действием природы 
 Первоначальный строй его души. 
 Как он смотрел в небес огромный купол, 
 Как гладил буйвола, как свой твердил урок, 
 Как в тайниках души своей баюкал 
 То, что еще и высказать не мог.

Это сказано о другом человеке, который таил в себе совсем иные помыслы, но чтобы понять, как развивается человеческая душа, поэт обращался и к своим годам отрочества, изучал действие природы и всей обстановки детства на первоначальный строй собственной души.

С детства у Николая Алексеевича выработались определенные жизненные принципы, которым он старался следовать всю жизнь. И прежде всего - это принцип самодисциплины, необходимый для достижения поставленной цели. Это был человек, который всегда умел анализировать самого себя и безжалостно отбрасывать то, что мешало идти намеченным путем в жизни и в литературе. Эта жесткость к себе, а иногда и к окружающим, и выразилась в известном стихотворении, где сказано о воспитании души:

 А ты хватай ее за плечи, 
 Учи и мучай дотемна, 
 Чтоб жить с тобой по-человечьи 
 Училась заново она.

И вот, в соответствии с программой воспитания собственной души, некоторые черты характера, интересы и наклонности, сформированные в детские годы, Заболоцкий перенес в новую, самостоятельную жизнь, но кое от чего решительно отмежевался. Многое в себе самом стремился создать заново - самостоятельно.

В заключение я приношу глубокую благодарность всем лицам, в письмах и личных беседах сообщившим мне сведения о жизни семьи Заболоцких, о детстве и юности Николая Заболоцкого. Особенно я благодарен брату поэта А. А. Заболоцкому, сестре поэта Н. А. Заболоцкой, моей маме Е. В. Заболоцкой, друзьям детства поэта М. И. Касьянову и Н. Г. Сбоеву, ученому-краеведу и писателю К. К. Васину. 1985

Я воскрешенья не хочу. Ф. Сологуб

 Вчера ты в этой жизни жил, 
 Был на меня твой взгляд приподнят,- 
 И вот, сам дьявол услужил, 
 Тебя являя мне сегодня: 
 В сафьянный вклеен переплет, 
 Ты на листе старинной книги. 
 Бровей все так же крут разлет, 
 Все так же лба покоен выгиб. 
 И лиходумных глаз мягка 
 Монашеская поволока, 
 И та же алчность и тоска - 
 Твой рот, прорезанный жестоко. 
 Лишь милой вольностью одежд 
 Век отдаленный обозначен,- 
 Ревнивый, тощий смокинг где ж? 
 Докучно стан твой им не схвачен. 
 Груди не очертил жилет 
 Самодовольным полукругом,- 
 На тьме волос твоих берет, 
 Плаща зыбится ткань упруго. 
 И складка каждая вольна - 
 Здесь широка, там снова уже - 
 Атласа темная волна 
 У шеи тает в пене кружев... 
 В безмерный час тоски земной 
 О смерти, об иной отчизне, 
 Открыто дерзко предо мной 
 Свидетельство нетленной жизни.