Марк Туллий Цицерон

Из писем

Подумай, пожалуйста, и о том, каким образом собрать для меня библиотеку, как ты мне обещал. От твоего внимания всецело зависит мой приятный досуг, на который я надеюсь по приезде на отдых.

(Из письма Титу Помпонию Аттику в Афины. Рим, начало февраля 67 г. до н. э. Кн. I, 7).

Не вздумай обещать кому-нибудь свою библиотеку, какого бы страстного любителя ты ни встретил. Ведь я откладываю все свои мелкие сбережения, чтобы приобрести это прибежище для своей старости.

(Ему же. Тускульская усадьба, между апрелем и июнем 67 г. до н. э. Кн. I, 10).

Пришли, пожалуйста, возможно скорее то, что ты приготовил для моей Академии. Не только пребывание в этом месте, но даже мысль о нем удивительно восхищает меня. Книг своих только не передавай никому. Сохрани их для меня, как ты пишешь об этом. Я испытываю сильнейшее желание получить их и в то же время отвращение ко всему прочему.

(Ему же. Рим, июль или август 67 г. до н. э. Кн. I, 11).

Книги свои сохрани и не теряй надежды на то, что я смогу сделать их моими. Если я достигну этого, то превзойду богатствами Красса и буду с презрением относиться к чьим бы то ни было доходным домам и лугам.

(Ему же. Рим, начало 66 г. до н. э. Кн. I, 4)

Луций Папирий Пет, честный и любящий меня человек, подарил мне те книги, которые оставил Сервий Клавдий. Так как твой друг Цинций сказал мне, что на основании Цинциева закона их можно взять, то я сказал, что охотно приму их, если Пет доставит их. Итак, если ты любишь меня и уверен в моей дружбе, постарайся при помощи друзей, клиентов, хозяев и гостей, наконец, своих вольноотпущенников и рабов, чтобы не пропало ни листа, ибо мне чрезвычайно нужны и те греческие книги, которые, как я подозреваю, он оставил, и латинские, которые, как я знаю, у него были. Ведь я с каждым днем все больше отдыхаю за этими занятиями в течение того времени, которое остается у меня от трудов на форуме. Ты окажешь мне, говорю, очень и очень большое удовольствие, если будешь в этом деле так же заботлив, как обычно бываешь в делах, которые считаешь весьма важными для меня.

(Ему же. Рим, середина мая 60 г. до н. э. Кн. I, 20).

Как я уже писал тебе, Пет подарил мне все книги, оставшиеся после его брата. Судьба этого дара зависит от твоей заботливости. Если любишь меня, постарайся, чтобы они были сохранены и доставлены мне. Ничто не может быть более приятным мне. Сохрани, пожалуйста, со всем старанием как греческие, так и латинские книги. Я буду считать, что это подарок от тебя.

(Ему же. Рим, середина июня 60 г. до н. э. Кн. II, 1).

Ты прекрасно поступишь, если приедешь ко мне. Увидишь удивительный перечень моих книг, составленный Тираннионом; то, что осталось, гораздо ценнее, чем я думал. Пришли мне, пожалуйста, также двух-трех человек из твоих переписчиков, которых Тираннион мог бы использовать в качестве склейщиков и помощников для прочих надобностей, и вели им взять с собой немного пергамента для изготовления ярлыков, которые вы, греки, кажется, называете ситтибами.

(Ему же. Анций, июнь 56 г. до н. э. Кн. IV, 4а).

После того, как Тираннион привел мои книги в порядок, мне кажется, что мое жилище получило разум. В этом деле помощь твоего Дионисия и Менофила была удивительной. Нет ничего красивее, чем твои полки после того, как они снабдили книги ситтибами.

(Ему же. Анций, июнь 56 г. до н. э. Кн. IV, 8).

В Путеолах ходит упорный слух, что Птолемей в своем царстве. Если у тебя есть более надежные сведения, сообщи, пожалуйста. Я здесь насыщаюсь библиотекой Фавста,- ты, быть может, думал, что путеольскими и лукринскими лакомствами. И в них нет недостатка. Но, клянусь тебе, если государственные дела отравляют мне прочие наслаждения, то меня поддерживают и возрождают науки, и я предпочитаю сидеть у тебя в том твоем креслице под изображением Аристотеля, чем в их курульном кресле.

(Ему же. Кумекая усадьба, 22 апреля 55 г. до н.э. Кн. IV, 10).

Я здесь глотаю книги вместе с Дионисием - удивительным человеком (клянусь тебе, я действительно так думаю), который шлет привет тебе и всем вам.

Знать все! Ничто не может быть приятней!^*

^* (Слова из несохранившейся комедии Менандра.)

...Дай мою книгу Лукцею. Посылаю тебе сочинения Деметрия из Магнессии.

(Ему же. Кумекая усадьба, 26 апреля 55 г. до н.э. Кн. IV, 11).

Я довольно хорошо провожу время в кумской и помпейской усадьбах и намерен пробыть в этих местах вплоть до июньских календ. Пишу сочинение под названием "Государство", о котором я сообщал тебе; оно подвигается медленно и с большим трудом. Но если оно будет соответствовать моим ожиданиям, то мой труд оправдается; если нет, брошу его в это самое море, на которое я смотрю во время работы, и приступлю к другим сочинениям, так как не могу оставаться без дела.

(Из письма Квинту Туллию Цицерону. Кумекая или Помпейская усадьба, май 54 г. до н. э. Письма к брату. Кн. II, 12).

Что касается пополнения - путем обмена - твоей греческой библиотеки и приобретения латинских книг, то я очень хотел бы закончить это, особенно потому, что это и мне на пользу. Но мне и для самого себя некому поручить это; к тому же и в продаже нет подходящих книг, а изготовить их может только опытный и прилежный человек.

(Ему же. Рим, 24 октября 54 г. до н. э. Письма к брату. Кн. III, 4).

Итак, знай, что по приезде в Рим я помирился со старыми друзьями, то есть со своими книгами; впрочем, я прекратил общение с ними не потому, что я на них сердился, но потому, что мне было несколько совестно перед ними; ведь мне казалось, что, опустившись до участия в сильнейшей смуте при самых неверных союзниках, я недостаточно повиновался их наставлениям. Они мне прощают, зовут назад к прежним дружеским отношениям и говорят, что ты, оставшись твердым в этом, был мудрее, чем я.

(Марку Теренцию Варрону. Рим, начало 46 г. до н. э. Письма к близким. Кн. IX, 1).

Если не ты ко мне, то я примчусь к тебе. Если у тебя при библиотеке есть сад, ни в чем не будет недостатка.

(Ему же. Тускульская усадьба, июнь 46 г. до н. э. Письма к близким. Кн. IX, 4).

Всякий раз, как я выслушиваю приветствия друзей, что происходит даже при большей многолюдности, чем обычно бывало, потому что они, по-видимому, в гражданине с честным образом мыслей видят как бы белую птицу, я удаляюсь в библиотеку, благодаря этому я создаю труды, важность которых ты, пожалуй, оценишь.

(Манию Курию. Рим, август 46 г. до н. э. Письма к близким. Кн. VII, 28).

Раз ты посвящаешь свои занятия увековечению деяний храбрых мужей, ты должен иметь в виду, что тебе не следует допускать ничего, в чем бы ты не проявил своего полного сходства с теми, кого ты прославляешь. Но это рассуждение соответствовало бы скорее тем обстоятельствам, которых ты уже избежал. Теперь же готовься только к тому, чтобы вместе с нами переносить настоящее; если бы я нашел какое-нибудь лекарство от него, то передал бы его и тебе. Но есть одно прибежище - учения и литература,- которыми мы всегда пользовались; при счастливых обстоятельствах они, казалось, только доставляют удовольствие; теперь в них спасение.

(Титу Ампию Бальбу. Рим, сентябрь 46 г. до н. э. Письма к близким. Кн. VI, 12).

После тебя для меня нет больше друга, нежели уединение. В нем вся беседа у меня - с литературой...

(Титу Помпонию Аттику. Астурская усадьба, 9 марта 45 г. до н. э. Кн. XII, 15).

Речь в защиту поэта Авла Лициния Архия (фрагменты)

(II, 3) В моей речи в защиту выдающегося поэта и образованнейшего человека при таком стечении просвещеннейших людей, при вашей доброте, наконец, при таком преторе, вершащем суд, позвольте мне высказаться несколько свободнее о занятиях, связанных с просвещением и литературой, и, говоря о таком человеке, который, будучи далек от общественных дел и занимаясь литературой, не имеет опыта в судебных делах и не подвергался опасностям, прибегнуть к новому и, можно сказать, необычному роду красноречия <...>

(VI, 12) Ты спросишь меня, Граттий, почему так по душе мне Авл Лициний; потому что он нам дарит то, благодаря чему отдыхает ум после шума на форуме, что ласкает наш слух, утомленный препирательствами. Или ты, быть может, думаешь, что мы можем знать, что именно нам говорить изо дня в день при таком большом разнообразии вопросов, если мы не будем совершенствовать свой ум наукой, или же что наш ум может выносить такое напряжение, если мы не будем давать ему отдыха опять-таки в виде той же науки? Я, во всяком случае, сознаюсь в своей преданности этим занятиям. Пусть будет стыдно другим, если кто-нибудь настолько углубился в литературу, что уже не в состоянии ни извлечь из нее что-либо для общей пользы, ни представить что-нибудь для всеобщего обозрения. Но почему стыдиться этого мне, судьи, если я в течение стольких лет веду такой образ жизни, что не было случая, когда желание отдыха отвлекло бы меня от оказания помощи кому бы то ни было - при грозившей ли ему опасности или для защиты его интересов,- когда стремление к наслаждению отклонило бы меня от моего пути, наконец, когда, желая поспать подольше, я опоздал бы? (13) Так кто же может порицать меня и кто вправе на меня негодовать, если столько времени, сколько другим людям предоставляется для занятий личными делами, для празднования торжественных дней игр, для других удовольствий и непосредственно для отдыха души и тела, сколько другие уделяют рано начинающимся пирушкам, наконец, игре в кости и в мяч, я лично буду тратить на занятия науками, постоянно к ним возвращаясь? И тем более следует предоставить мне такую возможность, что благодаря этим занятиям также совершенствуется мое красноречие, которое, каково бы оно ни было, никогда не изменяло моим друзьям, находившимся в опасном положении. Если оно и кажется кому-нибудь незначительным, то я, во всяком случае, понимаю, из какого источника мне черпать то, что выше всего.

(14) Ведь если бы я в юности, под влиянием наставлений многих людей и многих литературных произведений, не внушил себе, что в жизни надо усиленно стремиться только к славе и почестям, а преследуя эту цель,- презирать все телесные муки, все опасности, грозящие смертью и изгнанием, то я никогда бы не бросился, ради вашего спасения, в столь многочисленные и в столь жестокие битвы и не стал бы подвергаться ежедневным нападениям бесчестных людей. Но таких примеров полны все книги, полны все высказывания мудрецов, полна старина; все это было бы скрыто во мраке, если бы этого не озарил свет литературы. Бесчисленные образы храбрейших мужей, созданные не только для любования ими, но и для подражания им, оставили нам греческие и латинские писатели! Всегда видя их перед собой во время своего управления государством, я воспитывал свое сердце и ум одним лишь размышлением о выдающихся людях.

(VII, 15) Кто-нибудь спросит: "Что же? А разве именно те выдающиеся мужи, о чьих доблестных делах рассказано в литературе, получили то самое образование, которое ты превозносишь похвалами?" Это трудно утверждать насчет всех, но все же я хорошо знаю, что мне ответить. Я знаю, что было много людей выдающихся душевных качеств и доблести, что они сами по себе, без образования, можно сказать, в силу своих прирожденных как бы божественных свойств, были воздержаны и строги. Я даже добавлю: природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование без природных качеств. Но я все-таки настаиваю, что всякий раз, когда к выдающимся и блестящим природным качествам присоединяются некое разумное начало и просвещение, получаемое от науки, обычно возникает нечто превосходное и замечательное. (16) Из числа таких людей был тот человек, которого видели наши отцы,- божественный Публий Африканский; из их числа были Гай Лелий, Луций Фурий, самые умеренные и самые воздержанные люди; из их числа был храбрейший и по тем временам образованнейший муж, старец Марк Катон. Если бы литература не помогала им проникнуться доблестью и воспитать ее в себе, они к ней, конечно, никогда бы не обратились. И даже если бы плоды занятий науками не были столь явны и если бы даже в этих занятиях люди искали только удовольствия, все же вы, я думаю, признали бы такое направление ума самым достойным и благородным. Ведь другие занятия годятся не для всех времен, не для всех возрастов, не во всех случаях, а эти занятия воспитывают юность, веселят старость, при счастливых обстоятельствах служат украшением, при несчастливых -прибежищем и утешением, радуют на родине, не обременяют на чужбине, бодрствуют вместе с нами по ночам, странствуют с нами и живут с нами в деревне <...>

(VIII, 18) Ведь мы узнали от выдающихся и образованнейших людей, что занятия другими предметами основываются на изучении, на наставлениях и на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается силами своего ума и как бы исполняется божественного духа. Поэтому наш знаменитый Энний справедливо называет поэтов священными, так как они кажутся препорученными нам как милостивый дар богов. (19) Да будет поэтому у вас, судьи, у образованнейших людей, священно это имя - "поэт", которое даже в варварских странах никогда не подвергалось оскорблениям. Скалы и пустыни откликаются на звук голоса, дикие звери часто поддаются действию пения и замирают на месте; а нас, воспитанных на прекраснейших образцах, не взволнует голос поэта? Жители Колофона говорят, что Гомер был их согражданином, хиосцы считают его своим; саламинцы заявляют на него права, а жители Смирны утверждают, что он принадлежит им; поэтому они даже воздвигли ему храм в своем городе; кроме того, очень многие другие города состязаются друг с другом и спорят об этом <...>

(X, 23) Далее, если кто-нибудь думает, что греческие стихи способствуют славе в меньшей степени, чем латинские, то он глубоко заблуждается, так как на греческом языке читают почти во всех странах, а на латинском - в ограниченных, очень тесных пределах. Поэтому, если деяния, совершенные нами, ограничиваются на земле какими-то пределами, то мы должны желать, чтобы туда, куда копья, брошенные нашими руками, пожалуй, не долетят, проникла слава и молва о нас; ибо, если для самих народов, о подвигах которых пишут, это имеет большое значение, то для тех, кто рискует своей жизнью ради славы, это, несомненно, служит величайшим побуждением к тому, чтобы подвергаться опасностям и переносить труды. (24) Сколь многочисленных повествователей о своих подвигах имел при себе, как говорит предание, великий Александр! И все же он, остановившись в Сигее перед могилой Ахилла, сказал: "О, счастливый юноша, ты, который нашел в лице Гомера глашатая своей доблести!" И верно: если бы у Гомера не было искусства, то та же могильная насыпь, которая покрыла тело Ахилла, погребла бы в себе также и его имя.<...>

(XII, 30) Неужели же мы все, отдаваясь государственной деятельности, подвергая опасностям свою жизнь и перенося столько трудов, столь ничтожны духом, чтобы поверить, что с нами, не знавшими до нашего последнего дыхания ни покоя, ни досуга, все умрет? Если многие выдающиеся люди постарались оставить после себя статуи и изображения, передававшие не их душу, а их внешний облик, то не должны ли мы предпочесть, чтобы после нас осталась картина наших помыслов и доблестных деяний, искусно созданная людьми величайшего дарования? Я, по крайней мере, думал, что все деяния, какие я совершил, уже в то время, когда они совершались, становились семенами доблести, рассыпающимися по всему миру, и что память о них сохранится навеки. Но, будут ли эти воспоминания, после моей смерти, далеки от моего сознания или же, как думали мудрейшие люди, они будут соприкасаться с какой-то частью моей души, теперь я, несомненно, услаждаю себя размышлениями об этом и питаю какую-то надежду.