XVIII век. Каковы мои читатели ( Н. И. Новиков, А. Н. Радищев, Н. И. Страхов, B. C. Березайский)

Зрелум хвалит хорошие сочинения, но оным не удивляется, ибо дуракам свойственно дивиться, а просвещенному Зрелуму и подобным ему разумным людям ничто удивительно быть не может; следовательно, их похвала лестнее всех похвал немысленных читателей.

Несмысл хвалит Трутня для того, что слышал, как его хвалили в двух или трех домах.

Завистлив хулит мой журнал; сие и не удивительно, ибо он все хулит, окроме своих сочинений.

Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние крестьян; ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею или, лучше сказать, зверством больше других утесняет ему подчиненных рабов.

Зараза разумна, хороша, жива и весела, она читает мои листы и танцует.

Миловида, при пленяющей всех красоте, одарена острым разумом. Она часто смеется описанным в Трутне портретам, и ей он нравится.

Прелесте мои листы нравятся, а особливо те места, кои осмеивают женщин; сие доказывает, что она не делает того, что подвержено критике. Сия похвала лестна.

Прекраса говорит, что Трутень был бы несравненный журнал, если бы не трогал женщин, ибо, говорит она, женские слабости всегда извинительны.

Нелепа хвалит Трутня, а всего ей приятнее то, что он печатан со украшением.

Разумная Постана, читая мои листы, рассуждает здраво и беспристрастно судит; она хвалит то только, что заслуживает похвалу, я сим доволен.

Роза читает листок Трутня и говорит с своим любовником, следовательно, читает и не понимает. Ей ни хвалить, ни хулить невозможно.

Нарциса читает мои листы, но рассуждать о них не имеет времени, ибо все ее мысли наполнены только ее красотою.

Ветрен хулит мой журнал за тем, что все описания волокит и ветреных любовников берет на свой счет, а женские портреты ставит на счет своих любовниц.

Влюбчив хулит Трутня и говорит, что сей журнал самый вздорный и недостойный чтения. Он и действительно его не читает, а хулит для того только, что две его любовницы бранят сие издание.

Худой судья многое в Трутне хвалит, но не хвалит того, что написано на худых судей.

Силен, сказывают, рассуждает здраво, когда не пьян, но как всякий день винные пары отягчают ему голову и затмевают рассудок, то ни хулы, ни похвалы от него вовеки не дождуся.

Чужемысл хвалит и хулит всегда по чужому мнению, со всеми соглашается и противоречит только тем, о коих несправедливости его другие сильнее уверят. Он часто при чтении восхищается и тотчас, когда другие станут хулить, соглашается, что то худо; следовательно, он сам не чувствует. Ему все люди и все в свете вещи попеременно кажутся и добрыми и злыми. Чужемысл достоин сожаления, потому что лишен рассуждения. Но что ж делать? Родитель, его воспитывая, не положил в чего нимало основания к рассуждениям, и он так вырос.

Своенрав иногда меня хвалит, а чаще бранит затем, что некоторые листы ему не нравятся; одни, говорит он, писаны очень вольно, а другие очень воздержно, словом, он почти всегда находит написанное не так, как бы ему хотелося. Виноват ли я, когда не так, как Своенрав, думаю? Ему не одни мои листы не нравятся, он иногда входит в политические дела и их критикует для ТОГО только, что не он их учредил. Своенраву многое не нравится, и он сам также многим не нравится.

Самолюб недальнего разума, следовательно, и писать хорошо не может. Я ему читал свой журнал, он слушал, и лишь только я окончил, то начал мне рассказывать о своем сочинении; он наполнен о самом себе хорошими мыслями, следовательно, о других ему некогда и думать.

Высокопар наполнен воображением о своей превыспренней учености. Взирает с презрением на всех писателей; по его мнению, он только один достоин всеобщей похвалы и что он давно уже заслужил бессмертную славу. Сие утверждают и все преданные ему животные, давшие клятвенное обещание превозносить до небес его пухлые сочинения. Высокопар хулит Трутня, не бравши в руки ни одного листа. Он со многими сочинениями так поступает, но что о нем и говорить? Его невозможно исправить и вывесть из заблуждений. Он вовеки будет думать, что во всем пространном свете он один здраво рассуждает, имеет высокие мысли и пишет разумно и прекрасно.

Суевер златой век, в коем позволено всем мыслить, называет железным веком и утверждает, что сие означает скорое преставление света.

Лицемер много в моих листах находит хорошего, но жалеет, что напечатаны некоторые сочинения, по его мнению, противу закона и что тем только Трутень и обезображен.

Вертопрах читает мои листы, сидя перед туалетом. Он все книги почитает безделицами, не стоящими его внимания; как же ожидать мне, чтобы Трутень казался ему полезною книгою? Однако ж Трутень заставлял его смеяться. Он его почитает забавною книгою и для того его и покупает. Вертопрах, повертевши листки в руках и которые заслужат его благоволение, те кладет он на туалет, а прочие употребляет на завивание волос. Если же в котором покажется ему описан знакомого человека портрет, то такие листочки возит он с собою и рассказывает, что это на такого-то написано. Вертопрах сие делает для того, что любит на счет других посмеяться, и для того только и приклепывает, а издатель за сие страдает.

Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я однажды списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма злобный, не знает человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до подлости пред начальниками своими. Он на всех злостию дышит и называет скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но поступают с ними со всяким милосердием и кротостию, а я назову тех скотами, которые Злорада назовут человеком, ибо между им и скотом гораздо более сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты и крестьяне равно сотворены для удовольствования наших страстей. Злорад и теперь еще меня бранить начинает, но пусть не бранит, меня это не трогает, я похвалы его не требую.

Скудоум читает мои листы с великою жадностию и удивляется остроте моего разума. Но что ж ему нравится? То, чего он не понимает или что и мне самому не нравится. Его похвалу я почитаю хулою. Господа читатели, вы знаете, много ли у нас таких благосклонных, как Скудоум, читателей.

Я мог бы еще десять листов наполнить описанием моих читателей, но сие оставляю, а скажу только то, сколько у меня читателей, столько и разных мнений о моем издании. И так, может ли многим людям, разные вкусы имеющим, угодить один человек? сие оставляю на ваше решение; в дополнение к сему скажу, что целые восемь месяцев слушал я похвалу и хулу весьма беспристрастно. Намерение мое при издании сего журнала было то, чтобы угодить вам, любезные читатели, сколько возможно. Если я в сем успел и сделал хотя некоторому из вас числу угодность, то довольно награжденным себя почту за труд мой. Мое самолюбие не так велико, чтобы сими безделками льстился заслужить бессмертную славу. Нет, я уверен, что сие оставлено к чести нашего века прославившимся в России писателям г. Сумарокову и по нем г. Ломоносову, их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г. Сумарокова, как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся неподражаемыми, а Трутень и прочие подобные же ему безделки ныне есть и впредь останутся безделками ж. 1769 г.