Представим себе человека, еще не разрешившего своих сомнений относительно ценности собственного скромного, ничем не выдвинувшего его из бесчисленных шеренг рядовых современников, жизненного опыта

- Но представим себе человека, еще не разрешившего своих сомнений относительно ценности собственного скромного, ничем не выдвинувшего его из бесчисленных шеренг рядовых современников, жизненного опыта. "Я не был знаком с великими писателями, и сам я не писатель, не ученый, не государственный деятель, - говорит он. - Я не держался за руль истории при крутых ее поворотах - хотя моя судьба запечатлела эти повороты, и жизнь моей страны была и моею жизнью. Откуда взять мне уверенность в своем праве рассказывать потомкам о своем времени?"

- И именно эти сомнения нам более всего хотелось бы разрешить.

Законное право любого из свидетелей определенной эпохи на составление своих записок о ней обосновывал еще Ф. Вигель, уже нами упоминавшийся, - не без позы смирения и самоуничижения, но с несомненным остроумием и точностью выраженья: "По большей части исторические записки составляются государственными людьми, полководцами, любимцами царей, одним словом, действующими лицами, которые, описывая происшествия, на кои они имели влияние и в коих сами участвовали, открывают потомству важные тайны, едва угадываемые современниками: их записки - главнейшие источники для истории. Но если сим актерам ведомо все закулисное, то между зрителями разве не может быть таких, коих замечания пригодились бы также потомству? Им одним могут быть известны толки и суждения партера; прислушиваясь к ним внимательным ухом, они в то же время могут зорким оком проникать в самую глубину сцены, и если они хоть сколько-нибудь одарены умом наблюдательным и счастливою памятью, то сколько любопытного и неизвестного могут сообщить они своим потомкам!" Напомним здесь и хорошо известные слова А. Герцена из предисловия к 4-й части "Былого и дум": "...Для того, чтобы писать свои воспоминания, не надо быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, - для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказывать..."

Есть особенно .действенные, стимулы, подвигающие людей к писанию мемуаров. Так, когда до сознания человека доходит мысль об уникальности своей памяти, о том, что события, в ней зафиксированные, в один печальный час уйдут навсегда в небытие, - она заставляет его порой совершать поступки, самоотверженные без преувеличения, еще раз убеждая, что чувство нравственной ответственности перед историей - один из самых высоких стимулов человеческого действия.

Один из первых русских военных летчиков, первый георгиевский кавалер русской авиации В. Ткачев в 1958 году, после многих лет тяжелых испытаний, начал писать свои "Воспоминания о прошлом русской военной авиации 1910-1917". В них рассказано о формировании русской авиации, о роли знаменитого XI корпусного авиационного отряда, где вместе с П. Нестеровым служил и В. Ткачев, и об участии авиационных частей в первой мировой войне - до сих пор еще малоизвестной странице военной истории. Воспоминания составили большой том - 623 машинописные страницы. Дописав их, В. Ткачев умер, перед смертью поручив своему другу сохранить рукопись. Этот человек, тоже глубокий старик, приехал из Краснодара в Москву, пришел в отдел рукописей ГБЛ и передал эти воспоминания на государственное хранение.

Дочь известного фельетониста 1900-1910-х годов В. Дорошевича начала писать воспоминания о своем отце в 1955 году, уже смертельно больная. Вернее, она не писала их, потому что уже не могла этого делать, а диктовала. Об этом рассказывает писатель В. Лидии в послесловии к воспоминаниям. "Она диктовала по очереди двум стенографисткам. Диктовала, умирая, воодушевленная этой работой и больше всего боялась, что не успеет договорить. Эта женщина, сила духа которой достойна самого глубокого уважения, отказалась от морфия, чтобы наркотики не затемнили ясности ее сознания. Она преодолевала мучительные физические страдания ради своей последней записи. Стенографистки, потрясенные волей этой женщины, в один голос говорили о силе ее духа и необычайной ясности ума. Диктовать Наталья Власовна прекратила только за две недели до смерти..."

Представим себе человека, еще не разрешившего своих сомнений относительно ценности собственного скромного, ничем не выдвинувшего его из бесчисленных шеренг рядовых современников, жизненного опыта

Это не только воспоминания об отце, о его семейной жизни и творческой судьбе, но и о своем собственном детстве и юности и вообще о времени, богатом событиями, - первых двух десятилетиях XX века. Литературные достоинства этой до сих пор не опубликованной книги воспоминаний (напечатаны только небольшие извлечения), названной автором "Жизнь Власа Дорошевича", несомненны. В ней есть и непринужденность стиля, и редкое умение немногими словами передать характерные приметы времени.

Воспоминания Н. Дорошевич об отце являются вместе с тем и наиболее полной, по-видимому, его биографией. Они начаты с таинственной истории оставленного в пустой квартире ребенка, которого забирает при обыске этой квартиры и затем усыновляет один из понятых - соседний домовладелец, коллежский секретарь Михаил Иванович Дорошевич. Мальчика назвали Влас, в честь Блеза Паскаля. Подробно и ярко рассказано о начале журнальной работы Дорошевича и о времени его расцвета в Одессе, где сначала поступил он актером в театр,... В воспоминаниях этих не только материал, необходимый историку литературы, но и драгоценные страницы летописи времени, создающейся усилиями самых разных и чаще всего ничего не знающих друг о друге людей.

В разные минуты жизни, в разных обстоятельствах настигает людей разного возраста, происхождения и миропонимания мысль о писании мемуаров.

...12 августа 1922 года приступает к запискам о своей семье внучка В. Даля - Ольга Платоновна Демидова.

В ее воспоминаниях, хранящихся ныне в отделе рукописей ГБЛ, много подробностей, оказавшихся необходимыми биографам В. Даля, но ценность этих мемуаров совсем не только в этой наиболее очевидной их функции, айв тех многочисленных чертах судеб и личностей совершенно неизвестных нам, ничем не знаменитых людей, которые в совокупности своей и составляют неповторимый (и невосполнимый вне документа!) облик ушедшего времени. Мы замечаем вдруг, что с вниманием и интересом вчитываемся в историю неудачной семейной жизни некоего инженера-путейца, принимавшего участие в строительстве Николаевской железной дороги и выдерживавшего при этом немало столкновений с товарищами и начальством из-за его упорного отказа пользоваться "побочными доходами"...

Спокойно, неторопливо повествует О. Демидова о том, как "Надежда Михайловна, страстно любя мужа, умела в то же время довести его до бешенства своим несносным характером и вздорными требованиями - сколько ни запрещал Николай Антонович жене производить без себя уборку кабинета, это было выше ее сил. Как только он за дверь, она уже тут с тряпкой и шайкой воды, а он потом не находит нужных чертежей и бумаг или находит их с брызгами мыла". Будто о людях знакомых нам рассказывает она, как "все чаще и чаще после шумных семейных историй Николай Антонович приказывал закладывать лошадь и везти Над. Мих. к родителям. Та покорно одевалась, брала очередного младенца и уезжала в ссылку. И должно быть, в самом деле плох был характер дочери, потому что старики Давыдовы не только не винили зятя, но любили его как сына и были счастливы, когда он приезжал в гости. Бывало, покажутся в воротах санки Николая Антоновича, мать кричит дочери: "Уходи, Надежда, Николай Антонович едет!" И Надежда сидит на сундуке в коридоре, жадно слушает голос мужа, но не смеет показаться ему на глаза, пока он сам не смилуется над нею".

Плавно течет рассказ, на страницы воспоминаний являются все новые и новые лица, заурядные люди своего времени. И вдруг деталь, нимало не значащая для автора воспоминаний, для читателя нашего времени оказывается едва ли не экзотической: "Ко времени знакомства А. Н. с моими родителями ей было лет 26-27; она была уже матерью шестерых детей и матерью образцовой". Яркие портреты со множеством подробностей и моментальные снимки, с которых неожиданно живи взглядывает на нас человек, в складе характера и образе мыслей которого несмываемо запечатлелось время, место, вековая традиция убеждений, привычек, верований. "Мама рассказывала, что Мария Евграфовна очень ревновала Бубнова к памяти его покойной жены. Особенно горько ей было то, что муж купил себе место для могилы рядом с тетей Евой. - Здесь, на земле, пока я жив, я твой, - говорил ей Николай Дементьевич, - но там я хочу быть рядом с нею. Долго крепилась Мария Евграфовна и кончила тем, что купила и себе могилу у него в ногах..." И дальше, дальше со спокойной непринужденностью человека, уверенного в праве своем на собственное слово о своем времени, ведет автор свой рассказ и приводит нас к адмиралу Ивану Семеновичу Унковскому, капитану фрегата "Паллада", на котором плыл вокруг света И. Гончаров, а в годы знакомства с ним автора воспоминаний - ярославскому губернатору, отцу большого семейства, человеку, известному твердостью нравственных своих правил. "...Мама в разговоре с Иваном Семеновичем выставила Бубнова как образец безупречного человека.

- Ну нет, Ольга Владимировна, я, знаете, не со гласен, - сказал он, - я ничего не говорю, он очень хороший человек, но знаете, все-таки двоеженец...

- Иван Семенович, какой же он двоеженец? Ведь жена его умерла...

- Ну что ж, что умерла? А все-таки, знаете, взял вторую...

Вот какое сердце и какие идеалы были у этого мужа совета и опыта", - заключает мемуаристка.

Ненужные, излишние подробности? Нет- нужные и важные - не только и не столько, может быть, в источниковедческом смысле, сколько как "нижний этаж" художественной литературы, ничем не заменяемый материал для будущих исторических романов, изображающих быт и нравы людей минувших эпох. Чем естественней для современника какая-то подробность, тем нередко она характернее для его времени, тем невосполнимее впоследствии; поэтому В. Шкловский в одном из писем 1930 года опасался, что о В. Маяковском, как и о А. Пушкине, не будет написано хороших мемуаров: "Главное - общеизвестность и самоочевидность для современников, которая пропадает быстро, а восстановлению не подлежит".

В том и состоит одна из поразительных для сегодняшнего взгляда и привлекательных особенностей мемуаров, повествующих о прошедшем столетии и начале нынешнего: мемуарист, кажется, совсем не озабочен выбором людей и событий - одна лишь яркость лица или факта служит ему нередко достаточным основанием для его запечатления. Он не боится брать на себя суд и решать, что интересно для потомков, и суд этот дается ему легко. У него нет пренебрежения к частностям, мучительной рефлексии над тем, достаточно ли общезначимо случившееся с ним и его близкими, нет того недоверия к ценности так называемой личной жизни отдельного человека, которая сейчас останавливает нередко уже занесенную над листом бумаги руку человека, имеющего и время и уменье описать оставшуюся за плечами долгую жизнь - свою и своих знакомых. У тех, кто оставил нам свои мемуары, была неколебимая {хотя чаще всего совсем неосознанная) уверенность в том, что каждый из их родных и знакомых - лицо историческое, что каждый достоин быть занесенным в книгу бытия. Читая эти воспоминания, поражаешься и, не испугаемся этого слова, умиляешься тому, сколько уважения и любви друг к другу разлито на этих страницах, сколько признано заслуг - перед обществом ли, перед отдельными ли людьми, сколько оценено по справедливости семейных и прочих добродетелей... Тепло родственности и дружественности прямо-таки струится со страниц мемуаров людей самых обыкновенных, повествующих о событиях глубоко частной жизни - ив этом, на наш взгляд, не источник возможного недоверия к объективности мемуариста (потому что все мемуары были, есть и будут субъективны), а уважения нашего к его умению и решимости дать волю своему собственному отношению к пережитому, не подгоняя это отношение под мерки, посторонние личному жизненному опыту.