"Письмовники". Писание писем почиталось важным делом

- А разве можно научиться писать? Возможны ли какие-нибудь советчики в одной из самых личных, не терпящих никакого постороннего вмешательства областей нашей частной жизни?

- Не всегда на это смотрели таким образом. Что, как не желание людей "правильно" писать письма, вызывало к жизни разнообразные "Письмовники"? Существование их показывает, по крайней мере, что писание писем почиталось важным делом.

Бесспорной была помощь письмовников в официальной переписке - они предлагали в готовом виде образцы разнообразных прошений, писем к высокопоставленным лицам и прочих бумаг, где несоблюдение строго установленной формы могло прямо повлиять на исход дела. Письмовники старались руководить своим потребителем и в переписке личной - интимной, родственной, дружеской (которая обычно тем ценней для историков, чем свободней ее содержание). Они искали для нее образцы в преобладающей литературной традиции времени, предлагая, таким образом, каждому пишущему место на самой низкой ступени эпигонской беллетристики.

Свобода письменного выражения своих мыслей - одно из самых трудных умений. Писать несвободно - легче, поскольку это работа по готовым образцам. Одно из самых наглядных описаний "проблемы эпистолярии" дано в рассказе А. Чехова "На святках". "Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо..." - выводит писарь под диктовку деревенской старухи. Но вот известные старухе начальные эпистолярные обороты речи иссякают, и она отчаивается. - "Чего и вам желаем от господа... царя небесного..." - повторила она и заплакала.

'Письмовники'. Писание писем почиталось важным делом

Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах. С того времени, как уехали дочь с мужем, утекло в море много воды, старики жили, как сироты, и тяжко вздыхали по ночам, точно похоронили дочь. А сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей. Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!" Пока старуха думает о том, как бы "перевести" все это на неведомый ей язык письма, писарь, узнав, что зять старухи из солдат, и уже не слыша, что теперь он "у доктора в швейцарах", стал быстро писать.

"В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе определила на Военное Попрыще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных Законов Военного Ведомства, и Вы усмотрите в оном Законе цывилизацию Чинов Военого Ведомства"..."

И чем дальше пишет писарь, тем больше расширяется пропасть между совершенно условным текстом письма и тою "жизнью", которую хотела бы вместить в строки письма старуха. "Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том, что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже до святок, пришлось продать корову. Надо бы попросить денег, надо бы написать, что старик часто похварывает и скоро, должно быть, отдаст богу душу... Но как выразить это на словах? Что сказать прежде и что после?"

Вот они, эти сакраментальные вопросы, которые и есть основа эпистолярии, которые и отделяют "умеющих" писать письма от "неумеющих". Старуха неграмотна, и сфера письменной речи для нее - чужая, неведомая земля, стеной отгороженная от того языка, на котором она говорит и думает, который слышит вокруг, и ей никаким образом нельзя преодолеть эту стену и как-то приткнуться к этой земле. Писарь, напротив, грамотный, но он не только не хочет, но, надо думать, и не может разрушить эту стену, и именно поэтому из-под пера его льются слова обкатанные, не имеющие отношения ни к корове, ни к хвори старика, а сам старик, слушая письмо, "не понял, но доверчиво закивал головой.

- Ничего, гладко... - сказал он, - дай бог здоровья. Ничего...".

Но значит ли это, что вся переписка такого рода как бы "недействительна", что она не выполняла своего прямого назначения - общения людей на расстоянии? Нет, выполняла, действовала, достигала цели. Есть некая магия эпистолярного жанра, заключающаяся в том, что письмо, написанное родным, любящим и любимым человеком, воспринимается обычно как бы "поверх" и формы его и содержания, шаблонный оборот речи наполняется живым смыслом, живой интонацией, ^казалось бы, никаким образом в нем не обозначенной.

И старухино письмо дошло по адресу и безошибочно достигло цели. "...Ефимья дрожащим голосом прочла первые строки. Прочла и уж больше не могла; для нее было довольно и этих строк, она залилась слезами и, обнимая своего старшенького, целуя его, стала говорить, и нельзя было понять, плачет она или смеется. - Это от бабушки, от дедушки... - говорила она. - Из деревни... Царица небесная, святители угодники. Там теперь снегу навалило под крыши... деревья белые-белые. Ребятки на махоньких саночках... И дедушка лысенький на печке... и собачка желтенькая... Голубчики мои родные!" Все уместилось, оказывается, в шаблонную, старинными письмовниками продиктованную и через несколько поколений прошедшую фразу письма - и белые деревья, и лысенький дедушка, и желтенькая собачка...

Вот пример другого рода.

"Учителя тебе, мой друг, я нашел - Швейцара, который по-французски и по-немецки говорит очень хоро-хорошо и прочие науки знает, и мне полюбился. Если Бог велит, я с собою привезу его. Я хотел бы и сам здесь ходить слушать курс физики у славного Профессора, у которого многие знатные люди слушают ныне по часам, и между прочими вице-канцлер Граф Панин с семейством своим ездит слушать уроки, но свободных часов для меня еще не открылось, и конечно намерен воспользоваться знаниями сего ученого".

Это пишет своему сыну из Петербурга в Рязань 27 октября 1800 года Михаил Иванович Коваленский, куратор Московского университета, ученик и биограф замечательного философа Григория Саввича Сковороды. Он пишет ему каждые два-три дня о пустяках и о важном, но о чем бы ни писал он, слог его всегда остается ровен, прост, традиционен и вместе с тем неуловимо индивидуален.

"Здесь настали морозцы, и я опять начал много ходить пешком, это для меня здорово..."; "Приказывай открывать чаще хворточки в покоях, раза три и четыре в день, для очищения воздуха, как я делывал всегда. Пиши ко мне сам, ни у кого не спрашивая сочинять письма, что на ум тебе прийдет, то и пиши..."

М. Коваленский описывает сыну Михайловский замок: "Дворец сей прекрасно отделан и перед домом поставлена Статуя Петра I, на пьедестале которой написано золотыми словами тако:

 Прадеду
 Правнук
 1800 года.

Государь Петр I был прадед нынешнему императору, потому и подпись прилично сделана"; "Замок сей построен на острову нарочно зделанном; кругом канавы из Невы проведены, и многие мосты". 6-8 ноября он сообщает ему о своих занятиях: "Я препровождаю время здесь то со старыми приятелями моими, к ним ездя, то они ко мне ездят, то чтением занимаюсь, то с новыми знакомыми обращаюсь, изредка к большим вельможам являюсь, много хожу пешком, и о многом занимаюсь размышлениями для меня поучительными, гляжу на настоящее, вспоминаю прошедшее, воображаю будущее..."

И даже для щекотливого предмета - известия о насильственной смерти Павла I - находит он приличествующие случаю слова: "Третьего дня числа под 12 угодно было Промыслу вышнего прекратить жизнь Императора Павла I нечаянною болезнью, которая причинила ему смерть и в то же время возвести на Престол императорский Александра I, преисполненного драгоценнейшими для человечества дарованиями..."

Медленный, размеренный ритм жизни; ставший привычным распорядок дня, где занятия чередуются с прогулками, во время которых можно предаваться размышлениям, - распорядок, будто сам собою располагающий к тем "беседам в письмах", о которых писал Даль. Мирно течет частная жизнь куратора Московского университета, идут из Петербурга и Москвы в Рязань его письма, диктуемые сугубо личной заботой о сыне, любовью к нему, и этот тонкий ручей впадает в воды истории, донося до нас и духовный облик писавшего, и некий тип семейственных отношений, и разнообразные оттенки отношения людей 1800-х годов к событиям своего времени.

Навыки эпистолярного жанра, осознание места его в жизни человека сформированы были у самого М. Ко-валенского еще в отрочестве при прямом участии его наставника - в 1761 году. Современный биограф Сковороды Ю. Лощиц пишет об этом так: "Они жили в одном городе, каждый или почти каждый день встречались в коридоре, в классной комнате, после занятий часто совершали прогулки, уходя иногда далеко за город. Но и этих встреч, такого общения было им мало. Тогда с одной улицы на другую полетели письма. Письмоношами были братец Михаила или еще ктонибудь из ребят-школяров. Поначалу получалась своего рода эпистолярная игра, условием которой было - писать только на латыни. Сковорода тем самым преследовал педагогическую цель - исподволь и как бы шутя научить своего воспитанника свободному владению классическим языком. Но потом обнаружилось, что вовсе не это сугубо практическое назначение переписки составляет ее истинный смысл. И тот и другой уже просто не могли обойтись без писем". Семьдесят семь писем Г. Сковороды к М. Коваленскому, написанных в харьковский период, 'всю жизнь сохранялись адресатом и вошли в собрание сочинений философа как ценнейшие для нас страницы внутренней его жизни и общих воззрений.

Это уменье писать письма прививалось когда-то с детства - прививалось самой уже строгой обязательностью писания писем родителям с раз установленной, "вменяемой периодичностью. Сын петрашевца Н. Каш-кина пишет отцу из лицея ежедневно, давая подробный отчет о своих занятиях, отметках, денежных делах, отношениях с товарищами и состоянии своего духа. И через десять лет, живя в деревне, он пишет отцу так же регулярно, все теми же словами начиная свои письма ("Дорогой друг папочка...") и так же их заканчивая ("Всем сердцем твой..."), но сообщая не о лицейских уже отметках, а о хозяйственных делах. Само намерение написать письмо не отделено, по-видимому, значительным отрезком времени от того момента, когда перо берется в руки: давно заданный ритм облегчает сам приступ к письму. Процесс писания тоже, как видно, не вызывает напряжения, так как вошел в привычку. Напротив - затрудняют дело незначительные (с нашей сегодняшней точки зрения) перерывы в переписке: ^Сажусь отвечать тебе, предвижу, что испишу в ответ на твои десять - страниц 12, и даже не знаю, с чего толково начать, так много набралось тем за 5 дней моего молчания". Привычка к писанию писем выработала и определенный порядок расположения их содержания, как бы готовую сюжетную схему, даже готовую интонацию, которая начинает звучать с первых же строк письма; и видно, как, начиная письмо, человек будто продолжает хорошо знакомое, ненадолго прерванное занятие...

В наше время инерция эта во многом утрачена. Каждое письмо превращается в некий поступок, к которому готовятся всякий раз заново. И если для некоторых видов переписки это вполне естественно, то в большинстве случаев происходит напрасная растрата нервной энергии, когда человек три недели ходит с обремененной душой, съедаемый сознанием невыполненного долга; и все это для того, чтобы в конце концов сесть и за пятнадцать минут написать письмо-отписку, не стоящее этих треволнений.